Часть 12

Как мы видим, извращение ключевого, определяющего весь внутренний строй человеческой души понятия «любовь», приводящее к полному его отрыву от понятия «Бог», является не результатом отдельных ошибочных высказываний авторитетных авторов, а продуктом деятельности целой цивилизации, относительно недавно обосновавшейся и обжившейся на развалинах западнохристианского общества и намеревающейся переделать на свой лад и включить в свой состав все остальные цивилизации, что декларируется в идеологии глобализма. Конечная цель этой цивилизации была открыта тайнозрителю Иоанну Богослову почти за две тысячи лет до её появления: её цель – заменить в человеке образ Бога образом зверя, «чтоб образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделает то, что всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам – положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откр. 13, 15–17).

Наложить на человека образ зверя – значит оскотинить его. Именно этим, как мы только что убедились, занимается современная западная цивилизация, пришедшая на смену протестантской. Она добивается этого путём отнятия у человека чувства стыда, поэтому самое точное ее название – бесстыдная цивилизация. Противостоять её растлевающей человечество деятельности, смысл которой состоит, конечно же, в подготовке прихода антихриста, нельзя усилиями отдельных лиц, осознавших масштаб угрозы, – бороться с ней можно лишь на том же цивилизационном уровне, на каком она творит своё мерзкое дело. И нам не нужно изобретать цивилизацию, которая даст нам этот уровень, она существует уже два тысячелетия, и врата ада не одолеют её до Судного дня. Это православная цивилизация, прямо противоположная бесстыдной в наиболее принципиальном пункте – в трактовке самого важного для них обеих слова «любовь».

Противоположность здесь состоит в том, что нынешняя бесстыдная цивилизация понимает любовь как чувство, вызываемое исключительно потребностями плоти, а в самое последнее время начинает отождествлять её с самим действием плоти, тогда как православная цивилизация, хранящая в неповреждённом виде то понятие о вещах, которое было принесено на землю самим воплощенным Богом, называет любовью только то чувство, которое совершенно очищено от всего плотского. Это вовсе не запрещает любить близких нам по плоти, в том числе наших детей и супругов, но, любя их, мы должны, по слову Исаака Сирина, «уподобляться в этом Богу», т. е. любить так, как Бог любит всю свою тварь, а в нём никакого плотского чувства быть не может, ибо он абсолютно бесплотен. Его любовь есть жалость, сострадание и самопожертвование, высочайшим проявлением которого была Голгофа. Поэтому можно сказать, что в православном словоупотреблении «любовь» есть только Божественная любовь – либо любовь к Богу, либо богоподобная любовь к сотворённым Им существам. И эти две разновидности любви составляют содержание двух главных заповедей, в которых «весь закон и пророки» (Мф. 22, 36).

Вот какое разъяснение по этому поводу даёт святитель Игнатий Брянчанинов:

«Некоторые, прочитав в Священном Писании, что любовь есть возвышеннейшая из добродетелей, что она – Бог, начинают и усиливаются тотчас развивать в сердце своем чувство любви, им растворять молитвы свои, богомыслие, все действия свои.

Бог отвращается от этой жертвы нечистой. Он требует от человека любви, но любви истинной, духовной, святой,

а не мечтательной, плотской, осквернённой гордостью и сладострастием. Бога невозможно иначе любить, как сердцем очищенным и освящённым Божественною Благодатью. Любовь к Богу есть дар Божий, она изливается в души истинных рабов Божьих действием Святого Духа. Напротив того, та любовь, которая принадлежит к числу наших естественных свойств, находится в греховном повреждении, объемлющем весь род человеческий, все существо каждого человека, все свойства каждого человека. Тщетно будем стремиться к служению Богу, к соединению с Богом этою любовью! Он свят и почивает в одних святых».

Совершенно однозначно решается в православии и вопрос о любви к близким родственникам. Вспомним слова, сказанные на этот счёт самим Христом.

«Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч; ибо Я пришёл разделить человека с отцем его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10, 34–37).

Многие воспринимают этот текст как очень жестокий, и некоторых неустойчивых в вере он даже отвращает от христианства. На самом же деле здесь Господь всего лишь напоминает нам, что любить Бога всё-таки есть первая заповедь, а любить ближнего – вторая, и обращает наше внимание на то, что если этим ближним является член семьи, то тут особенно велика опасность примешивания к любви плотского тяготения, в строгом смысле не являющегося любовью. Меч, принесённый Христом, подобен тому мечу, который Тристан и Изольда положили на постели между собою, чтобы именно любить друг друга, а не «заниматься любовью».

Христиане первых веков, т. е. истинные христиане, прекрасно понимали это и воспринимали приведённое речение Христа не как направленное против прочной семьи, а всего лишь как правильно расставляющее приоритеты. И конечно, эти приоритеты неукоснительно соблюдали. Проиллюстрируем это двумя примерами.

1. Святая Перпетуя, принявшая мученический венец в 203 году в Карфагене.

Перпетуя принадлежала к знатному патрицианскому роду. Она рано овдовела и жила с маленьким сыном в доме отца, убеждённого язычника. Тайно от него она приняла крещение, но вскоре это стало известным. В это время в империи начались очередные гонения на христиан, и карфагенские власти стали требовать от Перпетуи отречения от веры в Распятого. Об этом же умолял её отец, говоря, что она должна это сделать, если не ради него, то ради малютки, которому грозит остаться круглым сиротой. Можно представить, как разрывалось сердце у молодой матери, когда, покрывая младенца поцелуями, она держала его на руках в последний раз. И всё же она не поклонилась идолам, и её вместе со служанкой Фелицитатой, тоже уверовавшей во Христа, вывели на арену ко львам.

Сегодня нам трудно понять смысл поступка Перпетуи, но мы должны постараться сделать это, так как в нём открывается самая суть христианства. Перпетуя не предала родных ей по плоти людей – престарелого отца, который до конца жизни будет плакать от горя, и крошечного сыночка, это невинное беззащитное существо, которого некому будет воспитать, – просто она чувствовала бы себя чудовищной предательницей, если бы предпочла любовь к ним любви к Тому, Кто есть источник и олицетворение всякой любви.

Сведения о Перпетуе особенно важны для нас по той причине, что о её поведении и её чувствах мы знаем не из житийной литературы, нередко смущающей своей стереотипностью, а из дневника самой мученицы. Эта бесхитростная автобиография – драгоценный документ эпохи, в подлинности которого нет ни малейших сомнений. Если бы не было дневника Перпетуи, ещё можно было бы сомневаться в верности житий мучеников, но он неопровержимо доказывает, что, если не по форме, то по содержанию, они безукоризненны.

2. Преподобный Алексей, человек Божий. Этот святой гораздо более известен в России, чем Перпетуя, и наша Церковь торжественно отмечает день его памяти. Однако сказать, что наши сегодняшние верующие хорошо понимают, в чём состоял его подвиг, нельзя – его красоту в полной мере чувствовали только в Святой Руси.

Алексея разделила с его родителями и невестой, которую они ему приискали, не религия – они были такими же глубоко верующими христианами, как он, – а только степень любви ко Христу. У Алексея она была бесконечной. И когда после обручения они с невестой остались в горнице вдвоём, он снял с пальца обручальное кольцо и, отдав его ей, сказал: «Сохрани это, и пусть Господь будет с нами, устраивая нам Своею благодатью новую жизнь». После этих слов он тайно ушёл из дома и сел на корабль, отплывающий в Месопотамию. Это произошло в Риме в конце IV века.

Мы недоумеваем сегодня: что за надрыв, что за истерическое поведение – хочу, мол, сделать так, чтобы всем было хуже. Да ведь это какая-то «достоевщина», вроде той, где Настасья Филипповна бросает в камин деньги Рогожина и наслаждается его и своими страданиями! Да нет, это не тот случай. У Алексея Божьего человека не было и тени каких-то неврозов – такую здоровую и трезвую психику дай Бог иметь каждому. Настасью Филипповну он совершенно не понял бы и вывертов её не оценил. Но он имел не только ясный ум и абсолютно нормальные человеческие чувства, включая уважение и любовь к родителям и плотское тяготение к будущей супруге, а и ещё одно качество, встречающееся у одного на миллион, – колоссальную силу воли. А что такое сила воли? Это умение заставить себя делать сейчас то, что очень трудно делать, чтобы потом, может быть, очень не скоро, тебе стало очень легко. Чем дольше период лишений, в конце которых человеку гарантировано получение приятных плодов, тем большая ему необходима сила воли. В протестантизме, озабоченном лишь земными благами (ведь блаженство, обретаемое в Царстве Божьем, в нём зависит только от веры, а не от дел, или вообще заранее предопределено, так что заботиться о его обретении бессмысленно), самым волевым человеком показывает себя тот, кто первую половину жизни трудится как вол, во всем себе отказывает, а когда облысеет, покупает на накопленные деньги какое-нибудь предприятие и возмещает все предыдущие лишения, ни в чём уже себе не отказывая. Это – герой лютеранства. Православный же, для которого главной является воспринимаемая им как несомненная реальность жизнь будущего века, имеет возможность проявить куда большую силу воли: до самой смерти отказывать себе в том, что было бы приятным, чтобы получить только там возмещение, которое в этом случае будет, конечно же, особенно щедрым. Гигантом воли, заставившим себя поступить именно так, и был Алексей, прозванный Божьим человеком. В своём воздержании от того, что больше всего радует нас в земной жизни, он проявил просто-таки сверхчеловеческую твёрдость. После семнадцати лет жизни при церкви Пресвятой Богородицы в городе Эдессе, где питался подаянием, он снова тайно сел на отплывающий корабль, чтобы убежать от начавшегося в народе почитания, и Божий промысел вернул его в Рим. Там он пришёл в дом своего отца, где никто не узнал его, ибо из красивого стройного юноши он превратился в высохшего в результате поста и бдений согбенного старика, и попросил разрешения поселиться в сторожке у ворот усадьбы. Дальше предоставим слово житию.

«Живя в родительском доме, блаженный продолжал поститься и проводить дни и ночи в молитве. Он смиренно терпел обиды и насмешки от слуг родного отца. Комната Алексея находилась напротив окон его невесты, и подвижник тяжко страдал, слыша её плач. Только безмерная любовь к Богу помогала блаженному переносить эту муку».

Но возникает новое возражение: хорошо, Алексей разумнее всех нас распорядился своей временной жизнью, заплатив ею за хорошее место в жизни вечной, и его страдания с лихвой вознаградились; но зачем же он заставил страдать своих родных, не обладавших такой силой воли и выдержкой? Не эгоизм ли это? Какой там эгоизм: он ведь и их всех сделал соучастниками своего великого торжества, и не только в обителях небесных, но и здесь, на земле. Оказалось, что он не только о себе, но и о них заботился, да ещё как! Обратимся снова к житию.

«Святой Алексей прожил в доме своих родителей семнадцать лет и был извещён Господом о дне своей кончины. Тогда святой, взяв хартию, описал свою жизнь, прося прощения у родителей и невесты.

В день кончины святого Алексея в соборной церкви служил литургию папа Иннокентий (402–417) в присутствии императора Гонория (395–423). Во время службы из алтаря раздался чудесный Голос: “Придите ко Мне, все труждающиеся и обременные, и Аз упокою вы”. Все присутствовавшие в страхе пали на землю. Голос продолжал: “Найдите человека Божия, отходящего в вечную жизнь, пусть он помолится о городе”. Стали искать по всему Риму, но не нашли праведника. С четверга на пятницу папа, совершая всенощное бдение, просил Господа указать угодника Божия. После литургии вновь в храме послышался голос: “Ищите человека Божия в доме Евфимиана”. Все поспешили туда, но святой уже умер. Лицо его светилось подобно лику ангела, а в руке была зажата хартия, которую он не выпускал, как ни старались её взять.

Тело блаженного положили на одр, покрытый дорогими покрывалами. Папа и император преклонили колена и обратились к преподобному, как к живому, прося разжать руку. И святой исполнил их мольбу. Когда письмо было прочитано, отец, мать и невеста праведника с плачем поклонились его честным останкам».

Слёзы родных были, конечно, слезами умиления и благодарности сыну и жениху, открывшему им врата в вечное блаженство.

Эти примеры подтверждают, что православное понимание любви действительно диаметрально противоположно тому, которое навязывается ныне всему миру бесстыдной западной цивилизацией. А это значит, что, утверждаясь в нашей родной православной цивилизации, мы поставим заслон этой наглой экспансии, имеющей своей тайной целью уничтожение человеческого в человеке.

Это не значит, что мы должны стать такими, как Перпетуя и Алексей человек Божий. Такое вряд ли возможно. До них нам как до неба – они не просто были образцовыми представителями православной цивилизации, они её создавали, претворяя её ядро, каковым являются две «наибольшие» заповеди, в поведение, в образ жизни, в традицию, в обычай. В каждой человеческой цивилизации – как и в отдельном человеке – есть дух, душа и тело. Духом православной цивилизации является Святой Дух – третье Лицо Божественной Троицы, и Он действует через своих избранников, называемых поэтому тоже святыми. Душой же цивилизации является её культура, порождённая её духом и пропитанная им. Сегодня, вовлеченные историей в общеевропейское апостасийное развитие, мы, бывшие православные, потеряли прямое ощущение Духа Святого, не чувствуем Его животворящего дыхания, как чувствовали его великие святые прошлого, но мы можем обнаружить результаты Его дыхания в нашей великой культуре и в сохранившихся ещё в нашей повседневной жизни остатках того порядка прохождения земного отрезка нашего существования, какой выработали для себя наши благочестивые предки. Восстанавливая постепенно этот порядок, мы будем двигаться «обратным ходом» от души к духу. Нам надо открыть для себя красоту православного быта и мудрость православных критериев плохого и хорошего, дозволенного и недозволенного, приличного и неприличного, и тогда Дух, почуяв своё, родное, начнёт постепенно возвращаться к нам, и мы станем непреодолимым препятствием на пути человекоубийственной бесстыдной цивилизации Нового Вавилона.

А ведь эта красота и эта мудрость лежат совсем близко под остывшей поверхностью нашего коллективного сознания – так же близко, как горячая магма Везувия под его отвердевшими склонами. Их плодородные кислые почвы можно засеивать чем угодно, и они произведут хоть горькие, хоть кислые, хоть приторно сладкие плоды, которые для забывших о магме окрестных жителей и будут Везувием. Но пробьёт час, и они дорого заплатят за свою ошибку: из жерла вулкана потечёт лава, сжигая всё насаженное дотла, после чего гора снова погрузится в спячку. А через два-три поколения земледельцы вновь начнут относиться к ней легкомысленно, полагая, что на её угодьях можно производить любые агротехнические эксперименты.

Такова и наша Россия. Ее магма – Дух Христов, кратер – ядро той цивилизации, которое, изливая этот Дух на её вначале небольшую, а потом всё дальше раздвигающуюся территорию, сделало её не только могучей и прекрасной державой, Третьим Римом, но и страной необычайного плодородия, восприимчивой и будто бы очень подходящей для самых утопических экспериментов. Вот и появлялись на ней разные прожектёры, насаждавшие понравившиеся им заморские растения на её удобренной Святым Духом почве. Но когда они заходили слишком далеко в своей самодеятельности, кратер оживал, и все чужеродные насаждения обращались в пепел.

Пётр Великий насаждал на Руси протестантские саженцы, Анна Иоанновна лелеяла их, усердно поливала и окучивала с помощью выписанных из Германии инструкторов. Но вулкан не выдержал этого и при Елизавете Петровне предал эти посадки огню, и почва снова запахла русским духом. Прошло семьдесят лет, об опасности извержения забыли, и декабристы попытались насадить на русских просторах квадратно-гнездовым способом густые заросли французской антимонархичности. На этот раз лава сожгла ростки, не дав им прижиться. Протекли следующие семь десятилетий, и грянула серия из трёх русских революций – на этот раз эксперимент был поставлен с размахом. Целью заводил этого проекта – Ленина и Троцкого – было вырастить на нашей благодатной почве древо левацкого интернационализма. Оно пустило корни и даже покрылось листвой и почками, издававшими одурманивающий аромат, надышавшись которым люди стали сходить с ума, громить церкви, сжигать иконы и объявлять традиционную семью пережитком. Но при Сталине наш вулкан буквально взорвался лавой, и она не оставила от этой флоры ни листочка. А потом снова запамятовали лаву и с энтузиазмом принялись за «ускорение», «перестройку», «гласность», «рынок» – у нас, мол, всё вырастет! На гумусе, созданном православной цивилизацией, пытаются взрастить зловонные карликовые кусты бесстыдной цивилизации. Не безумцы ли эти агрономы, подобные своим сгинувшим предшественникам? Неужели уроки истории для них ничего не значат? Неужели не понимают они, что вулкан не вытерпит их издевательств над Россией, что он уже вот-вот готов пробудиться и первые предупредительные толчки уже улавливаются чуткими душами, поднимающими тревогу? Кого Бог хочет погубить, того лишает разума…

Отвести угрозу извержения можно только всем народом. Нам нужно понять, что она абсолютно реальна, ибо Бог свою Россию никому не отдаёт, как не отдавал её и прежде – ведь Четвёртому Риму не бывать. Так что не надо доводить дело до Божьего вмешательства: оно будет карательным. Надо вспомнить, что под нашими ногами магма, и эта магма есть Святая Русь. Надо привести наш национальный ландшафт в соответствие с нею, тогда ей не будет причины извергаться наружу.

Как это мы могли поддаться на откровенную лингвистическую провокацию – вкладывание отрицательного смысла в слово «домострой»? Нельзя же быть доверчивыми до такой крайней степени! Что плохого в концепции построения прочного дома, т. е. прочной семьи? В этом должна быть основная цель жизни того, кто не идёт в монахи. Но нет, нам навязали представление о домострое как о чем-то отжившем, реакционном, отвратительном. И знаете, на что в первую очередь здесь напирали провокаторы? На то, что концепция построения качественной русской семьи, сформулированная отцом Сильвестром в середине XVI века, совершенно не учитывает феномена влюблённости, полностью выводя его за круг факторов, относящихся к браку. Но как раз в этом и заключалась глубокая мудрость наших предков! Однако пойди растолкуй это русской интеллигенции, вслед за Западом исповедующей культ «безумной страсти», перед которой нельзя ставить никаких преград! Спор на эту тему, относящийся к времени, когда западные взгляды на любовь и супружество только-только начали проникать во все слои русского общества, приводится в «Крейцеровой сонате».

«Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе и как у нас всё чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.

– В старину этого не было, не правда ли? – сказал он, приятно улыбаясь.

Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шепотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить.

– Бывало, сударь, и прежде, только меньше, – сказал он. – По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.

Поезд, двигаясь всё быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.

– Да чем же худо образование? – чуть заметно улыбаясь, сказала дама. – Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? – продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. – Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучились; так по-вашему это лучше? – говорила она, очевидно, обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.

– Уж очень образованны стали, – повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя её вопрос без ответа.

– Желательно бы узнать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве, – чуть заметно улыбаясь, сказал адвокат.

Купец что-то хотел сказать, но дама перебила его.

– Нет, уж это время прошло, – сказала она, но адвокат остановил её:

– Нет, позвольте им выразить свою мысль.

– Глупости от образованья, – решительно сказал старик.

– Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, – торопилась говорить дама… – Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет.

– Напрасно так говорите, сударыня, – сказал старик, – животное скот, а человеку дан закон.

– Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? – всё торопилась дама высказать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.

– Прежде этого не разбирали, – внушительным тоном сказал старик, – нынче только завелось это. Как что, она сейчас и говорит: “Я от тебя уйду”. У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. “На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя”. Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть».

Этот замечательный диалог очень для нас информативен как в историческом, так и в психологическом своём аспекте. Из него мы видим, что уже во второй половине XIX века эмансипация западного образца начала проникать и «к мужикам», т. е. в крестьянскую среду. Это означало, что Великая Россия была обречена, ибо её основой была традиционная русская семья, а основой традиционной русской семьи – заповедь апостола Павла «да убоится жена своего мужа», которую купец назвал «законом». С тех пор прошло полтора века, и стало совершенно ясно, какой сатанинской хитростью было насаждение под маской облегчения женской участи этой самой «эмансипации»: сегодня она превратилась в феминизм, в стремление женщин верховодить, что ставит с ног на голову всё людское жизнеустроение. А ещё мы понимаем из воспроизведённого Толстым спора, что у защитников нравственных устоев русской семьи не было никаких шансов победить разрушителей этих устоев, прибегнувших к подлому методу лингвистических провокаций, против которого простодушный человек беззащитен. Обратите внимание: защищая эмансипацию, дама употребляет слово, которое обезоруживает старика, и он начинает сбиваться с мысли, – слово «любовь». Для православного человека оно свято, и спорщица бессовестно использует это, хотя подразумевает под ним влюблённость, а не настоящую любовь. Старик же, не обученный софистике, не умеет различить омонимы, поэтому, когда дама дальше задаёт коварный вопрос: «А если она его не любит?», он не находит другого ответа, как «Небось, полюбит!», который звучит неубедительно. А ведь старик совершенно прав, так как он имел в виду не романтическую влюблённость, а подлинную супружескую любовь – жалость к мужу, отцу своих детей, желание во всём помогать ему, добросовестно выполняя свою долю семейных обязанностей. Это зрелое и глубокое чувство, гораздо более достойное именоваться любовью, чем обрушившаяся как снег на голову страсть, и оно действительно входит со временем в семью и становится всё крепче. Запутавшийся в терминах купец сам себя выставляет на смех, произнося внутренне противоречивую фразу «глупости от образованья». Но и здесь он прав, так как под «образованьем» подразумевает западническое вольнодумство. Только теперь мы можем оценить, насколько прав был старик: это вольнодумство привело Запад не к новым философским открытиям, а к почти полному одичанию, сделав интеллектуальный диалог с европейцами и особенно с американцами практически невозможным для нас, ибо у них нет больше никакой философии. Старик предвидел это вырождение ещё 150 лет тому назад, и это позволила ему сделать его генетическая мудрость, уходящая своими корнями к учению Христа – величайшего из философов. Ныне, когда ложь всех лингвистических провокаций, которыми удалось нас одурачить, вылезла наружу, нам пора вернуть понятиям нашего языка их истинный смысл. Мы должны, ни перед кем не извиняясь и не оправдываясь (перед кем оправдываться – перед умеющими барабанить по клавишам компьютеров дикарями?!), сказать гордо: «Да, домострой! Да, брак по здравому рассуждению с учётом совета родителей, а если можно, с обращением за помощью к сватам! Ведь это – планирование семьи! Вы, господа западники, ведь за планирование семьи, не так ли? И мы за него. Только для нас это не аборты и не контрацепция, а закладка семейного счастья».