Повезло, как слепому петуху
Майор полиции, зам начальника управления по оперативной работе, Ландрин Иннокентий Петрович шел по ухоженной дорожке вдоль высоченных заборов загородных особняков. Неспешно и уныло продвигаясь вперед без какой-либо цели, в сумерках мартовского вечера он разглядывал богатое убранство верхних этажей домов.
Следом за ним, так же уныло, как будто передразнивая Ландрина, плелся коричневый с белыми пятнами пес. Один бок у него был в грязных подтеках из-за придорожной лужи, в которой он лежал.
Когда Петрович бросил свою машину на обочине и пошел по манящей вперед дорожке, сам не понимая, куда он идет, пятнистая дворняга, лежавшая в придорожной грязи, сначала бавкнула на него, а затем поднялась и, вильнув хвостом, увязалась следом.
«Надо бы прогнать», – подумал Петрович, но усталость прошедшего дня не дала ему это сделать.
Заныл левый висок. Петрович поднял голову и увидел, как на пастельное мартовское небо со стороны Москвы надвигается черная туча. Захотелось найти лавочку и присесть.
У Иннокентия Петровича была обычная милицейская судьба. После армии вернулся в захолустный городишко российской глубинки, в котором, впрочем, родился и вырос. С работой особо выбирать не приходилось – либо в бандиты, либо в челноки, либо в милицию. Попал в милицию, там дядька работал. И нисколько не пожалел об этом. Все бандиты-одноклассники приказали долго жить, челноки разорились, а он выучился и выслужился до майора.
Женился, родилась дочь. Работы в лихие девяностые было много. В битве за первоначальный капитал люди как будто озверели. Опергруппы, в которых он работал, а потом и возглавлял, как ночная стая волков кидалась от одной окровавленной жертвы к другой.
Как положено – расслаблялись, принимая на грудь и, как водится, были бабы, имена и лица которых он уже не помнил. Жена не выдержала, забрала дочь и уехала к матери в деревню. Он кричал в пьяном угаре, что догонит и пришибет, но так и не доехал до жениной деревеньки.
Так тянулись месяцы, а затем и годы. По своим милицейским каналам проставил в паспорт штамп о разводе, сам не зная – зачем. Левые деньги прогуливались, официальная зарплата по заявлению переводилась в отделение почты деревни, где росла дочка. И, как водится в таких биографиях, в один прекрасный день…
В один прекрасный день Иннокентий Петрович открыл глаза и уставился в потолок своей холостяцкой квартиры, затем, не поворачивая головы, перевел взгляд на окно без штор. Он знал, что любой поворот головы наполнит ее нестерпимой болью, и вся муть вчерашнего дня поднимется к горлу.
«Все! Больше не могу!» – услышал он голос внутри себя так явно, что даже испугался, и сотни иголочек впились в кончики пальцев. «Надо заканчивать!» – не унимался голос.
Стараясь сильно не наклонять голову, он дотянулся до мобильного, лежавшего на прикроватной тумбочке.
– Сергеич! Узнал? Не выйду я сегодня.
– Петрович! Как это? – поперхнулся в трубку дежурный.
– Так это! В отпуск я иду.
Удивление дежурного было вполне обоснованным. Иннокентий Петрович за время своей многолетней службы на работе появлялся в любом, как говорится, состоянии. Не всегда гладко выбритым, но всегда вовремя, – без отпусков, больничных и прочих оправдательных отгулов. Он рывком открывал дверь своего кабинета, падал на стул и хватал верхнюю папку бумаг, с вечера оставленную поверх всех прочих, как самую важную.
– Я с руководством все сам улажу, – и нажал на кнопку «сброс».
Весь день Петрович промаялся от дурноты, бессмысленно переключая пультом каналы телевизора. К вечеру принял решение поехать к жене в деревню, дочку навестить.
От мысли о дочери на душе стало радостно и даже захотелось перекусить. В холодильнике лежало небрежно завернутое в фольгу сливочное масло и бутылка водки.
Петрович схватил масло и быстро захлопнул дверцу холодильника, опасаясь, по всей вероятности, что бутылка сама прыгнет к нему в руки и испортит все усилия дня.
Нашел в шкафчике остатки макарон и гречневой крупы, – сварил и то, и другое, обильно приправив блюда сливочным маслом. Макароны съел на первое, а кашу на второе.
На следующее утро, сидя в электричке, Петрович улыбался в окно дождливому августовскому дню. Он представлял себе первую встречу с дочуркой: она (почему-то, обязательно кудрявая блондинка) в коротком платьице, сидит на крылечке с книжечкой, медленно поднимает голову на отца, заслонившего от нее солнце…
В этом месте у Петровича щекотало в носу, и наворачивались слезы.
«Ты кто?» – испуганно спрашивала девчушка.
«Нюра! Неужто отца не узнала?»
«Папка! Родной!» – кричала девчушка и со слезами бросалась на шею отцу. Родная ведь кровь!
Украдкой от остальных пассажиров утерев накатившую слезу, Петрович продолжал любоваться мокрыми березами за окном, которые то и дело расступались, открывая безбрежные просторы полей и перелесков.
Выйдя из автобуса на нужной остановке, Петрович помялся на месте, разглядывая дома за полем и, определив крышу нужного ему дома, решил пойти не вдоль разухабистой дороги, а напрямки через поле.
Тропинка весело чавкала и скользила под ногами, сырой воздух был наполнен запахами увядающих цветов и надвигающейся осени. Из-за этой работы и полупьяной жизни Петрович и вовсе забыл, как пахнет поле.
По мере продвижения к знакомому дому, радость куда-то улетучивалась, а на смену ей приходило трусливое опасение. А вдруг его не ждут?
«Конечно, не ждут. Столько лет прошло. Ждали год или два, а потом и перестали. Надо было телеграмму дать или поискать общих знакомых, расспросить: что да как. Черт меня дернул приехать сюда! – запоздало корил себя Иннокентий Петрович. – А то как – в окно глянут и не откроют. Я буду стучаться в дверь, прибегут соседи со словами «Дома они дома, стучи громче». И ретироваться незаметно не удастся. Вот опозорюсь».
Мокрая тропинка довела своего путника до самой калитки, и под конец самым бесцеремонным образом попыталась скинуть его с себя, подставив под ногу мокрую кочку. Петрович с ужасом подумал о неминуемом падении, но в последний момент ухватился за штакетник калитки. Та жалобно скрипнула и приоткрылась. Петрович замер.
Не оставив ни секунды на размышления, дверь дома распахнулась, и на крыльцо шагнула кареглазая черноволосая девочка-подросток, как две капли похожая на мать Петровича в молодости:
– Вам кого? – бойко крикнула она.
Резкий спазм в горле и шум в голове снова попытались опрокинуть Петровича на землю. Собрав свою волю в кулак, он через силу выдавил:
– Мать дома? Я к ней, – и шагнул на ватных ногах вперед.
– Ма! К тебе, – крикнула девочка, нырнув обратно в дом.
В доме было тепло и опрятно, и казалось, ничего не изменилась с последнего визита Петровича, это обстоятельство помогло ему прийти в чувство. От окна кухни навстречу шла располневшая и розовощекая «бывшая».
– Привет, Ларис! Не ждали?
– Не ждали, – подозрительно спокойно ответила она. – Ну, проходи. Есть будешь?
Петрович с удовольствием скинул мокрые ботинки и, дойдя до стола по теплому полу, сел на скамью. Отсюда, разглядывая избу, заметил присутствие мужика: большие сапоги у двери, рыболовные снасти в углу, ящик с инструментами, а на столе под разноцветным полотенцем вкусно пахло обедом.
– Мужика с работы ждешь? – как можно непринужденней спросил он «бывшую».
– Жду, – так же непринужденно ответила она.
Это спокойное слово «жду» острой иглой проткнуло Петровичу горло.
«А ты как думал? – уговаривал себя Петрович. – Баба ладная, хозяйственная. Ты чего ждал? Что она годами будет слезы лить у окошка?» Но на иглу в горле эти уговоры не действовали.
– Не обижает?
– Нет, – ответила Лариса. – А ты по делу или как?
– Навестить решил. Руководство намекает о переводе в Москву. Вот, заехал повидаться, – соврал Петрович, и сразу же почувствовал приятное облегчение.
– Ну, да. Ну, да, – уважительно закивала головой Лариса.
– А Нюрка как вытянулась!
– Да, растет, – Лариса наклонилась к уху Петровича и прошептала: – Она за перегородкой все слышит.
«Надо уходить, – подумал Петрович. – Вот, только, когда и под каким предлогом?»
В этот момент дверь избы распахнулась, и на пороге появился коренастый мужичок с коричневым не то от загара, не то от копоти лицом. Он стянул с головы кепку и привычным жестом, не поворачивая головы, набросил ее на крючок около двери:
– Здравствуйте всем! – добродушно пробасил мужик. – У нас гости?
– Здравствуй, Вань. Познакомься. Это Ландрин Иннокентий Петрович.
По глазам Ивана было видно, что он все понял.
– Иван, – уважительно протянул он руку.
– Иннокентий, – так же уважительно привстав, ответил Петрович.
– Ну, вот и познакомились! Я вот только умоюсь – и за стол. Жена, обед готов?
– Готов. Готов, – Лариса начала суетиться, расставляя на столе тарелки. – Анюта, помогай!
На кухню вышла дочка. Исподлобья разглядывая отца, резала хлеб, раскладывала пирожки на блюде.
Петрович чувствовал себя не в своей тарелке. С тоской думал об оставленной в холодильнике бутылке. Надо было взять.
– А я с пустыми руками, – виновато заявил Петрович, – купил заранее бутылку, да дома забыл.
– И не надо, – ободряюще отозвался Иван, – у меня сейчас жаркое время – уборочная страда. Вот как! Я водителем в фермерском хозяйстве числюсь. Со всеми видами техники управляюсь. Завтра в четыре утра – за штурвал комбайна.
Петрович всегда уважал эту честную мужицкую профессию за ее сдержанность к выпивке и за привычку к порядку.
Разговор за обедом сначала не очень клеился. Общее напряжение постепенно рассеялось благодаря Ивану. Как ни странно, но Петровичу он нравился все больше и больше.
Не ревность, а глухая тоска поднималась со дна души Петровича, когда он смотрел, как Иван отхлебывал из ложки его, Петровича, счастье. А потом отламывал кусок от пирога, врезался в него губами, и снова отхлебывал из ложки, щурясь от удовольствия.
Разговор тянулся до самых сумерек: о погоде, о политике, об уборочной. Женская половина суетилась по хозяйственным делам в другом углу избы, не мешая мужскому разговору.
– Пойдем, покурим, – внезапно предложил Иван.
– Пойдем, – согласился Петрович.
Вечерняя влажная прохлада залезала под рубашки. Мужики молча смотрели на дымящееся туманом поле. Вредной привычки курить, надо признаться, не было ни у того, ни у другого.
– Дочь тебя отцом зовет? – спросил Петрович с замиранием сердца.
– Нет… зачем? Мы всегда ей с Ларисой говорили, что у нее есть отец, который заботиться о ней, деньги хорошие исправно присылает и приедет к ней обязательно.
Петровичу захотелось сказать «спасибо» за жену и за дочь, но это слово было каким-то мелким рядом с Иваном. С этим человеком хотелось плакать, обнявшись, но знакомство было слишком коротким.
– Мы в избе тебе постелем.
– Не надо, лучше в баньке. Жива банька-то?
– А как же! Крышу этим летом перекрыл. Как новая теперь.
Петрович сгреб в охапку приготовленную Ларисой постель и пошел вниз к речке. Банька стояла на прежнем месте, скрытая от посторонних глаз ивняком и бурьяном. Не зажигая света, бросил свернутую постель на пол, сел сверху и втянул в себя, до боли в грудине, запах березовых веников. От всего пережитого выпить хотелось очень.
«Надо было взять эту злосчастную бутылку из холодильника», – подумал Петрович.
Так и не расстелив постель, дождался утреннего рассвета, вышел в серую утреннюю мглу, скинул одежду на мокрый берег и бухнулся в ледяную воду речки. На смену ночной тоске пришло радостное возбуждение.
Все, теперь будет все иначе!
Зацепившись за корягу, вышел на берег. В постельном белье нашел заботливо сложенное полотенце. Растерся до жара в теле и почувствовал усталость. Надо было возвращаться домой, и спокойно подумать, как дальше жить.
С этой мыслью Петрович быстро оделся и зашагал наверх из оврага. Поравнявшись с домом, замедлил шаг в нерешительности… надо бы попрощаться.
Вдруг занавеска на окне дернулась, и через секунду на крыльцо вышла Нюра.
– Доброе утро, пап!
– Доброе, дочка!
Девочка подошла совсем близко, Петрович обнял ее одной рукой за плечи и уткнулся губами в ее волосы.
– Нюр, ты проводить меня вышла?
Дочка кивнула.
– Пойдем тогда к автобусу.
– Пап, не называй меня Нюрой. Хорошо?
– Не буду. Анна Иннокентьевна. Так лучше?
– Можно просто – Аня.
Они шли по полю, смеясь. Он – обняв ее за плечи, она – ухватившись за его ладонь. Петрович чувствовал, что Лариса и Иван смотрят им вслед.
– Ты учиться дальше собираешься?
– Собираюсь.
– В Москве?
– Ага.
– Меня к тому времени переведут по работе в столицу. Слышала?
– Слышала.
– Приедешь на время учебы ко мне?
– Приеду… если не женишься.
– А чем тебе помешает моя жена? Может, она человеком будет хорошим… Я только на такой женюсь.
– Пап, ты такой красивый, она ревновать тебя будет.
Петрович хохотал громко и с удовольствием, и если бы не утренний туман, его хохот был бы слышен на другом конце деревни.
– Я красивый?
– Очень, как голливудский киноактер. Только, измученный немного.
– Ань, ну, ты скажешь тоже…
Петрович много раз пересказывал этот диалог своим сослуживцам, а те внимательно слушали, понимая важность момента.
«А что «бывшая»?» – спрашивали они.
«А «бывшая» умоляла остаться. Ну, чем бы я стал там заниматься? Все! Разошлись пути-дорожки. У нее там хорошая работа, уважением пользуется у односельчан», – отвечал Петрович.
Про Ивана он никому не рассказал, мужская гордость не позволила.
С тех пор Петрович, как одержимый, шел к своей цели. Обещание, которое он дал дочери, должно было быть выполнено в срок. Этот срок равнялся шести годам. С одной стороны – не мало, а с другой стороны – кто его знает, как оно пойдет?
Непочатая бутылка водки из холодильника перешла по нужде к кому-то из соседей. Подчиненные шутили поначалу, ждали от своего руководителя послабления по этому вопросу, а когда почувствовали в нем эту одержимость, стали сторониться и перешли с руководителем на «Вы».
Благо, на дворе были двухтысячные. Левые заработки стали постоянными, сложился даже некий тариф: за расторопность, за особое внимание к делу или наоборот – за его отсутствие. Попадались и правдолюбцы, но их было мало. У Петровича был особый на них нюх, и он понимал, где можно, а где нельзя. Заходил при случае к областному руководству, напоминал о себе. Ему обещали, что «как только, так сразу».
Дочери переправил в деревню мобильный телефон. Радовался каждой ее СМС-ке, как чумной. К праздникам и просто так слал почтой дополнительные денежные переводы и открытки – самые красивые и самые дорогие.
Жизнь для Петровича обрела особый смысл. Эти люди в глухой деревеньке стали воплощением его счастливой жизни, которую они проживали там за него. Ему хотелось, чтобы эта жизнь была у них в полном достатке. Хотелось, как для себя. Но объяснить, рассказать об этом он не мог никому – не поняли бы. Сердце его таяло от счастья, когда он слышал ответ дочери: «Пап, ничего не надо, у нас все есть!»
И вот – долгожданный звонок «сверху».
Какой-то дуралей то ли взял слишком много, то ли отказался взять слишком мало. Короче, вбили ему кол со словом «оборотень» меж наградных медалей, и отправили куда подальше. Сверху спустили распоряжение: с целью борьбы с коррупцией взять на эту должность человека из глубинки с безупречной репутацией и послужным списком. Выбор пал на Петровича.
Хоть это была и не сама столица, а ближайший ее пригород, для многих москвичей это место было недосягаемой мечтой. И денег за должность взяли с Петровича на удивление немного. А почему? Петрович понял потом.
Ему, как одиночке, не надо было предоставлять целую служебную квартиру. Он согласился на комнату в общаге. Старый «Москвич» без водителя – это нормально на первое время. Хорошую машину надо было заслужить.
Вся соль была в жителях этого района. Это были люди такой высоты и такого достатка, что даже Петровичу, с его не самыми строгими взглядами на жизнь, было не понять – как можно было «заработать» себе на такую жизнь? И что должно было произойти с Петровичем, чтобы он смог обосноваться среди этой публики? И как они с дочкой будут ютиться в общаге, когда она приедет поступать в столичный институт? Ответить на эти вопросы он себе не мог.
За поворотом наконец-то показалась долгожданная лавка, заботливо прилаженная рядом с въездными воротами роскошного особняка.
Все тело ныло от напряжения. Работать на свою репутацию в новом коллективе первое время надо было за троих.
Сев на лавку, Петрович еще раз окинул взглядом высокие заборы и особняки. Дворняга тоже доплелась до лавочки и осторожно положила морду рядом с рукой Петровича.
– Вот оно как вышло, – обратился Петрович к дворняге, – повезло же мне, как слепому петуху, нашедшему зерно, – и положил руку на крутой собачий лоб. Дворняга лизнула руку и облегченно вздохнула.
За забором послышался рокот работающего механизма, въездные ворота вздрогнули и стали расходиться.
«И здесь не дают отдохнуть», – с досадой подумал Петрович.
Рокот внезапно прекратился, и в проеме ворот появился ухоженный дедок в стеганом пуховике.
«Сторож, наверное», – подумал Петрович.
– Вы к кому, милый человек? – спросил дедок.
– Ни к кому. Просто передохнуть решил. Если нельзя, я уйду.
– Нет-нет. Оставайтесь. Я подумал – может, участковый… – дедок перевел взгляд на погоны Петровича, – а теперь вижу, что нет. Хотите чаю? У меня есть отличный чай с мятой.
– Нет, спасибо. Мне надо идти. Да и хозяину дома это может не понравиться.
– Может. Он такой… – захихикал дедок. – Ну, как знаете. Дай Бог, свидимся еще.
Дедок развернулся к проему ворот, окинул взглядом забор и снова повернулся к Петровичу:
– А у вас редкой красоты лицо, очень породистое, – сказал он уже совсем другим голосом.
Петрович заметил странные огоньки в глубине глаз дедка: «Нет, это не сторож», – подумал он.
– Спасибо, – пожал плечами Петрович.
Петрович поморщился, когда дедок шагнул за ворота. Его раздражало внимание к собственной внешности. Дамы любых возрастов и мастей, которые пытались покуситься на его одиночество, очень быстро отказывались от этой идеи. У него в арсенале для подобных случаев имелись: и тяжелый неприветливый взгляд, и словечко неласковое. Вероятно, та постыдная, разгульная жизнь с ее многочисленными случайными подружками сделали свое дело. Нет, не то, чтобы у Петровича что-то нарушилась с мужским здоровьем, просто отвращение было моральное.
Странный дед изменил ход мыслей Петровича. В голове застрял вопрос: «Кем бы мог быть этот подозрительный старик?»
Сильный ветер поднял пыль и песок. Из нависшей черной тучи хлопьями посыпался снег, и завьюжило, как в феврале.
Петрович быстрыми и большими шагами пошел в сторону припаркованной машины. Снег слепил глаза, стегал по лицу и кусал за уши.
Ну, и погодка! Пришлось перейти на бег.
Добежав до машины, Петрович плюхнулся на сиденье, стряхнул с головы хлопья снега, включил зажигание, и в тот момент, когда он уже собирался нажать на педаль газа, бросил взгляд на боковое пассажирское стекло. Два умоляющих светло-коричневых глаза смотрели через это стекло в самое сердце Петровичу.
Шапка снега быстро росла на голове пса. Он встряхнулся от белоснежных хлопьев, и снова прижался кожаным носом к стеклу, как будто боялся, что его не увидят через снежную мглу, и завилял хвостом.
Петрович нагнулся, дернул ручку пассажирской двери и скомандовал собаке:
– Залезай! Быстро! И сразу на заднее сиденье.
Пес одним прыжком заскочил в машину, протиснулся между передними сиденьями и затих сзади.
«Господи! Что я делаю?» – подумал Петрович, но машина уже мчалась по шоссе.
– Ну, и как тебя величать? – обратился он к собаке через зеркало заднего вида. – Как я тебя представлю коменданту общежития? Зверь без определенного места жительства – БОМЖ. Бомжа? Бома? Боня? – На «Боню» пес отозвался прижатыми ушами и одобрительным постукиванием хвоста по сиденью автомобиля. – Хорошо, – согласился Петрович, – будешь Боней.
