Обними меня
Утро понедельника. Веду машину, а перед глазами все стоит вчерашний день. После литургии ездил причащать умирающих. Сперва отправился к Алексею. На днях в храм приходила его жена. В угол забилась и плачет, боится и не знает, как подойти к священнику. А я ее помню, мы с ней когда-то на заводе вместе работали.
– Танюша, что случилось?
– Батюшка, Алеша, мой муж, умирает. Из областного онкоцентра нас выписали еще в конце того года. Доктора руками развели, мол, простите, мы ничем не можем вам помочь. С тех пор так и живем. Алеша угасает, а я с ним рядом. Мне моей бедой не с кем и поделиться, мы приезжие, родные далеко. И хочется душу с кем-нибудь отвести, да только люди меня чураются. Боятся мою беду в свой дом пускать. Леша забудется, а я выйду вечером и брожу по улицам одна. Хожу и плачу, и только слежу, чтобы мне, как той собаке, на луну не завыть.
Сейчас уже запах от него идет невозможный, изнутри разлагается человек. Я что хочу, Алеша просит его причастить и вообще сделать все, что положено, говорит, по-человечески уходить надо, как деды и прадеды.
Я пришел, и мы долго с ним разговаривали. Потом соборовал. Двери к нему в комнату и на лоджию была раскрыты, и если стоять от него метра за два, то терпимо. Но как только, принимая исповедь, я закрыл дверь в комнату, сразу почувствовал тошнотворный запах гниющей человеческой плоти. Он такой специфически сладковатый, его ни с чем не спутаешь. Человек плохо пахнет.
Я причастил его и сказал:
– Алексей, умирать не бойся, теперь ты не один, теперь ты с Богом. С этого дня я буду молиться о тебе, и ты тоже молись.
Он тянется к тумбочке, берет листок бумаги и подает мне. На нем неровным почерком человека, больше привыкшего сжимать в руках баранку тяжелого «Камаза», чем держать авторучку, была записана молитва Господня.
– Вот, это я сам написал и теперь читаю. С Богом на самом деле не страшно.
Затем я сел на велосипед и отправился к своему другу. Он болеет уже несколько лет, делали две операции, но коварная болезнь пробралась в кости позвоночника, и теперь он медленно уходит. Уже несколько месяцев его не покидают тяжелейшие боли. Сперва он прекратил спать лежа, бодрствуя ночи напролет. Под утро забудется на пару часов, тем и обходился. Теперь у него нет и этих часов. Боль с неумолимой периодичностью пронзает тело, точно шпагой, испытывая его на прочность. Поначалу боль глушили болеутоляющими, сперва менее сильными, потом уколами промедола. Но вот уже больше недели боль не умолкает ни на минуту. Не помогает и промедол.
Наконец сделали укол морфина.
– Как ты, все так же больно?
– Нет, боль отошла, но далеко не уходит. Стоит в полуметре от меня и смотрит. Вот, теперь наконец ушла, я ее больше не вижу. Можно я немного посплю?
Каждое воскресенье я прихожу к нему домой и причащаю. Раньше мы о чем-то разговаривали, теперь нет. Причащаю и ухожу. Ухожу с чувством глубокой вины перед ним, перед его болью и тем, что не могу помочь.
Вспомнил, как однажды отругал свою маленькую дочку. Она тогда еще и в школу не ходила. Дитя заплакало, но негромко и без истерики, просто заплакало. Отошла в сторонку, достала из фартучка носовой платочек, стоит и вытирает слезы. На меня она не смотрит, в ее глазах сила, которую не превозмочь. С этой силой можно только как-то смиряться и сосуществовать. И помню, как в тот момент мне ее стало безумно жалко. Да так, что чуть ли не бегом поспешил из комнаты, чтобы не обнять ее и не испортить воспитательный процесс.
Вспомнил сегодня, когда причащал умирающего друга. Он весь в своих мыслях и на меня не смотрит. Он все сделал правильно, руки скрестил и широко открыл рот. Запил и заплакал. Так тихо-тихо, держит в руках запивку, а слезы градом. Потом, точно как тогда мой ребенок, достал из кармашка рубахи кусочек белой тряпочки и промокнул глаза. И вновь жалость, как тогда.
И я подумал: наверное, прежде чем умереть, человек сперва должен смириться с этой мыслью и уходить, превратившись в беззащитное дитя. Противоестественно умирать взрослым и сильным.
Собираюсь уходить, а он зовет меня и протягивает деньги. Я от денег за причастие отказываюсь.
– Возьми, не отказывай. Я знаю, ты можешь помолиться, и я, наконец, умру. Попроси, сил больше нет.
Еду и вспоминаю вчерашний день. Вроде день как день, много таких встреч. Когда человеку хорошо, он священника не зовет. Когда с тобой все в порядке, Бог не нужен. Тогда почему так тяжело на душе? Может, от того, что за эти два месяца я проводил в последний путь так много тех, кого знал долгие годы, с кем дружил и вместе растил детей? Думаешь, ладно, они ушли, и тут же на тебе, сразу без передышки узнаешь о новых страдальцах.
Матушка недовольна. Когда еще она просила куда-нибудь заехать выпить кофе. А я все возвращаюсь в свои мысли и забываю. Наконец уже перед въездом в столицу мы остановились у маленького придорожного ресторанчика «Бургер кинг». Сегодня таких кафешек, торгующих пластиковой едой, полно, зато здесь на одном из прилавков в свободном доступе лежит штук двадцать желтых бумажных корон. Я догадался, все-таки «кинг». Такой неожиданный подарочек для детей.
– Возьми пару штук для девчонок.
Сидим за столиком, пьем кофе. Матушка все еще продолжает бурчать. Выждав момент, когда она отвернулась, я надел на себя корону. Увидев меня с атрибутом абсолютной власти на голове, матушка была вынуждена смириться и замолчать. С королями не поспоришь.
Я протянул ей вторую корону:
– Если хочешь, у тебя есть шанс стать моей королевой.
– Ты знаешь, нет, я уже не ребенок и в детские игры не играю.
У наших девочек, а конкретнее у Елисаветы, наступил ответственный жизненный этап. Лиса пошла в детский сад, да еще и на полный рабочий день. Мы с бабушкой успели как раз вовремя, Лиза с мамой только-только вернулись из садика и вышли погулять на детскую площадку.
Я не видел их больше месяца. Малышка вытянулась и, по-моему, похудела. Личико бледное, никак не привыкнет к садиковской каше. Обнял, прижал дитя к себе и слышу, как быстро стучит ее сердечко.
Вечером мама укладывает старшенькую, а та ее просит:
– Мама, обними меня.
Я слушаю дочку и смотрю в окно дома напротив. В нем горит свет, и я вижу людей, сидящих за столом. Как и мы, они ужинают и о чем-то говорят друг с другом. О чем?
Наверно, о том же, что и мы.
– Она просит, мама, обними меня.
Я продолжаю смотреть в окно дома напротив, оно дрожит и начинает расплываться. Закрываю глаза. Пишут, маленького человечка необходимо своевременно отлучать от груди и приучать к самостоятельности. Может, они и правы, только на самом деле мы приучаем его к одиночеству.
На следующий день я должен был ехать записываться на одном из православных телеканалов. Дело для меня это новое, и потому я немного волновался. Выехал заранее, хотелось погулять по Москве. И еще я собирался заехать в Новоспасский монастырь, помолиться об Алексее и моем друге, да и не только о них.
Москва – мой город, когда-то много лет назад я здесь родился, и первые годы моей жизни прошли в Лефортово. Наверно, поэтому я всегда его любил. Москва мне часто снилась, и в моих снах представлялась одним большим поленовским двориком. Сегодня я редко бываю в столице, теперь это уже не тот город, который я знал и любил.
Долго живя в провинции, в каком-нибудь крошечном поселке наподобие нашего, привыкаешь к тому, что все друг дружку знают и при встрече друг друга приветствуют. В Москве никто никого не видит. Я специально всматривался в их лица. В метро, так там вообще все или читают, или спят. Конечно, я не Ален Делон, но чтобы вот на тебя смотрели, словно ты прозрачная стена, давно такого не помню.
Я сижу, рядом со мной стоит парень лет тридцати и читает что-то из классики. Что именно – я не разглядел, но обложку этой книги я помню по той еще прежней жизни. Тогда мы еще ценили книги.
«Граждане пассажиры, просьба уступать места инвалидам и беременным женщинам». Неожиданно он посмотрел на меня, наверно, краем глаза заметив, что я пытаюсь прочитать название его книги. Первый человек, который за весь день посмотрел мне в глаза. Я спросил его:
– Ты не инвалид?
– Нет.
– Хочешь, я уступлю тебе место?
– Нет.
– Тогда извини.
Люди, живущие в когда-то моем городе, совсем не улыбаются. И даже больше, мне показалось, они друг друга боятся.
Иду по переходу и вижу девушку. Она вместе со всеми спешит в общем людском потоке и разговаривает по телефону. Она идет и не видит, что сумочка у нее открыта. Любой профессиональный вор при желании в считанные секунды способен изучить ее содержимое и утащить все ценное. Ему достаточно просто пройти мимо, и все. Потому я и помчался ей вслед:
– Девушка, у вас сумочка открыта!
Я подумал, она сейчас мне улыбнется в ответ и скажет спасибо или хотя бы благодарно кивнет головой. Но девушка, мельком окинув меня тревожным взглядом, прижимает сумочку к груди и бросается бегом по направлению к эскалатору.
Хотя я ее понимаю, мне достаточно просто посмотреть на свое отражение вон в той металлической фальшколонне, сверкающей огнями электрического света.
Сбавив скорость, чтобы та девочка не подумала, будто ее преследуют, я тоже ступил на эскалаторную ленту. Воспользовавшись заминкой, какая-то женщина с большим чемоданом успела протиснуться и встать передо мной. Я увидел, как по ее виску стекает маленькая капелька пота, и мне ее стало жалко.
Внизу, сойдя с эскалатора, женщина, что стояла передо мной, обеими руками ухватившись за чемодан, оттащила его в сторону от людского потока.
– Давайте я вам помогу.
Она удивленно смотрит мне в глаза:
– Не надо.
– Не бойтесь, я просто помогу вам сесть в вагон. Вам же тяжело.
– Не надо, я во всем привыкла полагаться только на себя.
И я отправился дальше. Впереди меня и сзади в разных направлениях движется множество людей. У каждого свое дело, своя проблема и своя беда. И каждый из нас свою беду переживает в одиночку. Почему-то в метро одиночество ощущается особенно остро.
А что делать? Не станешь же о своих проблемах кричать на весь мир. Хотя нет, вон стоит человек и просит милостыню. На груди у него кусок картона с просьбой о помощи. И я замечаю, как, не останавливаясь и не сбавляя скорости, из общего потока высовывается рука и что-то бросает в его полиэтиленовый стаканчик.
С озабоченными лицами, уставившись в пол, с телефонами в руках и с наушниками в ушах спешит толпа – хотя нет, наверно, не толпа. Помню, один из отцов, говоря о множестве людей, называет всех нас просто Адамом.
Перед моими глазами продолжает бежать многоликий Адам. Адам, однажды призванный стать другом Богу. Изгнанный из рая и загнавший себя в преисподнюю метро, он даже неспособен на жалость к самому себе. Спешит несчастный Адам и не понимает, как он несчастен и одинок.
Блудные дети, настрадавшись от страха, боли и одиночества, мы каждый в свое время возвращаемся к Отцу.
Иду по переходу и вспоминаю, что не принял таблетку. Только как ее примешь, когда у тебя нет воды? На мое счастье, в одном из уголков замечаю крошечное бистро. Отлично, подхожу к продавщице, молодой женщине лет тридцати с европейскими чертами лица.
– Девушка, мне нужно запить таблетку, продайте мне теплой воды.
Та, не отрываясь, смотрит мимо меня:
– Не положено.
– Тогда продайте мне его за стоимость стаканчика чая. Только пакетик туда не опускайте.
– Не положено.
– Тогда дайте мне пакетик отдельно, а в стаканчик налейте немножко воды.
– Не положено.
Она все так же, словно завороженная, продолжает смотреть на бегущую мимо толпу.
Подошла другая продавщица и подала мне полный стакан горячей воды. Меньше не положено. Я расплатился за чай и стал ждать, пока вода остынет.
Наконец я приехал на «Пролетарскую» и вышел в город. Однажды я здесь уже был и достаточно хорошо ориентируюсь, чтобы, не теряя времени, отправиться в Новоспасский монастырь. Да отсюда и идти-то всего два шага. Спускаешься в подземный переход – и вот монастырь.
Иду по переходу, никого. Только на той стороне, почти возле самого выхода, лежит большая лохматая собака. Лежит и спит. Я иду, а она не обращает на меня ни малейшего внимания. Подошел ближе, пригляделся – совсем старая и больная. На шее широкий ошейник. Ого, ошейник в мегаполисе – это такая же охранная грамота, что и американский паспорт. Хотя и без ошейника такую никто не тронет, подымать ногу на старика – это же себя не уважать. Я прошел дальше, тут же забыв про пса.
Войдя в монастырь, немедленно направился в храм. Поднимаюсь по лестнице вверх, и здесь же в притворе вижу чудотворный образ Божией Матери «Всецарица». Прежде я ее никогда не видел, потому поразился необычному окладу искусной работы. И еще удивило, что возле чудотворного образа никого не было. Только одна-единственная женщина стояла немного в стороне и читала акафист. Я тоже пристроился у самой стенки напротив образа и стал молиться.
Я просил об Алексее и, конечно, о моем друге. Вспоминал и других болящих, молился о них. Потом подал записки на литургию и молебен, зажег свечу и поставил на подсвечник рядом со «Всецарицей». Этим летом мы написали такой же образ для нашей больничной часовни. Вот достроим часовенку, и образ Пресвятой в ней поставим.
Хотелось поговорить с кем-нибудь из отцов, попросить их совета, как быть с просьбой моего друга, но никого не встретил. Время поджимало, нужно было идти, я вновь подошел к иконе, приложился и снова попросил.
Возвращаюсь той же дорогой и вновь спускаюсь в подземный переход. И вновь никого. Пес все на том же месте, но он уже не спит. Лежит и наблюдает за мной. Я перехватил его взгляд и поразился. На меня смотрела не собака, нет, совсем не собака, а старый мудрый человек. И смотрит он не на меня, а в меня. Да, такой не поведется на корочку хлеба. Разве что на сосиску, но на сосиску и я бы повелся. И вообще, порой мне кажется, что я сам похож на такую же собаку, старую, опытную, и меня тоже нелегко пнуть ногой.
– Понимаешь, друг у меня умирает. Страдает очень и никак не умрет. Вчера у меня смерти просил, но ведь я же не Бог и не решаю, кому и когда уходить. А он верит, что я могу помочь. Вот приезжал к Пречистой, просил молитв.
Я рассказал собаке о последних неделях, о том, как терял друзей одного за одним от одной и той же болезни, как все это время умирал вместе с ними. И еще о том, что очень устал. А пес лежал и внимательно слушал. Я еще подумал, сколько таких историй он выслушивает каждый день здесь, лежа на полу в подземном переходе, у тех, кто в последней надежде идет ко «Всецарице».
Рассказал – и почувствовал облегчение. Спасибо, собака, ты делаешь большое дело.
В здание, где размещается телестудия, я вошел без опоздания и поднялся на лифте на пятый этаж. Наверху меня уже встречали. Милая девушка провела в небольшую комнатку и попросила подождать, а чтобы мне не было скучно, предложила кофе с пирогами. Я ел пирожки и ощущал, как тревога от предстоящих съемок постепенно улетучивается.
Вскоре в комнату вошел человек, с которым мы и должны были вести экранный диалог. Я часто видел его по телевизору, читал его книги, но так вот, вживую, еще не встречался. Он улыбался и очень по-доброму на меня смотрел, и эти глаза мне нравились.
– Как вы находите столицу?
– Замечательно, жизнь бурлит.
– Успели где-нибудь побывать?
– Да, в Новоспасском у «Всецарицы». Друг у меня умирает, страдает очень.
Мы помолчали, и он понимающе вздохнул:
– Сегодня рай наполняется онкологическими больными.
Потом продолжил:
– Батюшка, в нашем предварительном разговоре по телефону, когда я спросил, о чем будет наш диалог, вы сказали, что хотите поговорить о маленьком человеке. Я потом думал над вашими словами. Маленький человек – это жалкий человек?
– Нет, маленький человек совсем не жалок, просто всякий из нас – человек маленький и нуждается в том, чтобы его пожалели. Даже те, кого мы привыкли считать большими, однажды в какой-то момент вновь становятся маленькими, если и нужными, так только своим близким, и тогда они тоже нуждаются в поддержке и сочувствии. Большие люди даже больше, чем маленькие, нуждаются в нашей жалости. Просто об этом они не задумываются.
Когда-то, очень давно, будучи молодым священником, принимал исповедь у одного человека. И чем больше я его слушал, тем больше росло желание взять палку и хорошенько этой палкой его отходить. Время жизни течет, стареешь и понимаешь: людей не надо ни ругать, ни наказывать, их надо жалеть. Сегодня я просто обнял бы его и пожалел. Таково предназначение священника – жалеть людей.
Порой приходит кто-нибудь к покаянию и просит: батюшка, назначь мне епитимию. А я понимаю, не надо его наказывать, он и так уже себя наказал.
Я что-то такое продолжал ему говорить, а потом вдруг посмотрел на моего собеседника и вдруг увидел в его больших восточных глазах слезы. Сегодня я уже видел похожий взгляд в подземном переходе недалеко от станции метро «Пролетарская».
Двое прежде незнакомых мне, собака и человек, сегодня выслушали меня и пожалели. А это совсем немало для такого огромного города.
Вечером выхожу из метро и поднимаюсь в автобус. В салоне еще остаются свободные места, но я не сажусь. Они для тех, кто сегодня целый день работал и сейчас, уставший, без ног возвращается домой. Звонок, беру трубку.
– Батюшка, Алеша умер.
– Когда?
– Только что. Весь день он дремал. Потом слышу – проснулся и зовет. Попросил сесть рядом и взял меня за руку. Говорит: «Я сейчас умру. Пожалуйста, не уходи, побудь со мной».
Я слушаю голос в трубке, и на память приходит моя маленькая Лизавета: «Мама, обними меня».
Уже поздно. Сидим с матушкой за столом и пьем чай. Она интересуется, как прошла встреча.
– Прекрасно, хотя поначалу я волновался – все-таки не каждый день общаешься с таким человеком. Все думал, как ко мне отнесутся.
– А он?
– Ты знаешь, в какой-то момент я посмотрел ему в глаза и увидел слезы.
Матушка понимающе улыбается:
– Ты у меня еще тот артист, кого хочешь разжалобишь.
Когда я вернулся, Лиса уже спала. Я не успел ее поцеловать, а завтра уже ехать домой. Решил встать пораньше и проводить ее в садик, когда еще увидимся. Утром сижу на кухне, жду, когда она встанет. Тишина, все спят, вставать явно никто не собирается. Вдруг вижу дочку:
– Папуль, ты чего не спишь?
– С Лисой хочу попрощаться. Вчера не получилось.
– Мы сегодня решили сделать ей выходной, какая-то она у нас бледненькая. А ты не сиди, поди подремли еще немного. Мы скоро встанем и тебя позовем.
Провожали меня всем семейством, правда, Лиса с Полинкой деда целовать отказались категорически. Зато как они махали мне в окошко:
– Пока, пока, дедушка! Приезжай!
Две мои маленькие принцессы в смешных бумажных коронах от «Бургер кинг».
