Мария Сеньчукова

«Все люди смертны. Ничего страшного в трупах нет. Бояться надо живых», – успокаивала себя я, пока милиция и МЧС ломали дверь в соседнюю квартиру. В том, что там лежит именно труп смертного человека, сомневаться не приходилось – этот запах невозможно ни с чем спутать.

– Стойте тут, девушка, – пожалел меня один из милиционеров, оценив цвет моих кожных покровов. – Потом подпись поставите.

Я немедленно скрылась в своей квартире и плотно закрыла дверь, для надежности вставив ключ в замочную скважину.

Через некоторое время раздался характерный треск – замок, наконец, поддался. Я приникла к глазку и увидела, что все, включая стоящего с горящей бумагой одного из эмчеэсовцев, зажав нос, отшатнулись от открытой двери, из-за которой вылетели здоровые, даже мне было видно, мухи.

Через пару минут ко мне постучался все тот же милиционер, записал мои паспортные данные, и все ушли, оставив самого молоденького дожидаться группу разбора.

Потом он одиноко сидел на лестнице (спрятаться от запаха уже даже в моей квартире было невозможно), а я иногда выбегала к нему подышать свежим воздухом и как-то развлечь.

– Извините, пожалуйста, что я тут с таким истеричным видом, – говорю. – Я вообще-то из семьи врачей, но жутко впечатлительная. Заглянула бы – в обморок бы рухнула.

– Да там вроде не с чего, – равнодушно говорит мой собеседник. – Это ж не голова отрубленная, ну, раздулась, конечно, бабушка, ну посинела, даже разлагаться еще почти не начала.

От животрепещущих подробностей мне делается дурно, я прихлебываю водички из бутылки.

– Сейчас от жары многие умирают, – продолжает он как ни в чем не бывало. Вчера вот забирали двухнедельное тело, – это да, это неприятно…

Что такое «двухнедельное тело», я слышала от знакомых врачей «скорой помощи», мне можно не рассказывать. А читателям, которые об этом еще не знают, пожалуй, лучше и дальше не знать.

Не так страшен трупный запах и рассказы о милицейских буднях, как понимание, что вот такая смерть – в одиночестве в собственной квартире – самая обыденная для жителя большого города. Мы часто не знаем собственных соседей по лестничной клетке. К примеру, я даже не знала, как звали покойную бабушку, и у меня нет телефона ее родственника, часто приезжавшего ее навестить. Хорошо, если есть близкие в эмоциональном и географическом смысле друзья – по крайней мере, есть надежда, что, если ты не возьмешь трубку мобильника, приедут и вскроют дверь до того, как твое тело станет пристанищем опарышей.

Но я хочу сказать несколько слов не об одиночестве современного человека (хотя и об этом стоит поговорить), а о смерти как еще одном доказательстве бытия Божьего. Доказательстве от противного.

Смерть уродлива. Даже самая возвышенная смерть каких-нибудь прекрасных Ромео и Джульетты отвратительна. Всякий, кто видел вблизи мертвые тела, это знает, остальных прошу поверить на слово: даже загримированный труп из самого лучшего в мире морга выглядит трупом – он страшен, он уродлив, он неподвижен, как кукла, но он явно органического происхождения (и это в нем самое ужасное), и в этом теле очень сложно признать бывшего человека.

Честно говоря, я не понимаю, как, увидев мертвое тело, можно не задуматься о вечности и бренности всего земного. Теперь меня беспокоит другой вопрос. Заранее прошу прощения за его крайнюю неэстетичность.

Я не понимаю, как можно учуять запах распадающегося тела или увидеть тем паче это самое тело (забегая вперед, скажу, что на вынос тела я смотреть не стала) и сохранить разум, не имея веры в Бога.

Тление – это то, чем заканчивается любая (почти: подвижников, чьи тела остаются нетронутыми тлением, не берем) жизнь. Был человек великим актером, офисным работником, врачом, вором, художником или серийным убийцей – итог одинаков: тление, гниение, распад.

«Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, все прахом будет», как сказано у классика.

Зная, постоянно помня об этом, мы неизбежно приходим к мрачному выводу: глобальный проект «человеческая жизнь» провален. Контраргументы известны: «Когда есть я, нет смерти, когда есть смерть, нет меня», или же экзистенциалистское «смысл жизни в самой жизни». Не могу сказать, что они неубедительны, но того факта, что материальным итогом нашей жизни является наш труп, это никак не отменяет. Живя, мы двигаемся к смерти, даже самая красивая жизнь заканчивается отвратительным уродством, и выхода из этого нет.

Если оценивать жизнь эстетически (а эстетическая оценка для людей хоть что-нибудь да значит), то она не может не вызвать отвращения.

Вообще, я бы выделила две тенденции в размышлениях о смерти: идеальная, когда мы с ужасом думаем, что нас может не быть, о нашем «Я», которое может погибнуть, и материальная – размышления именно о «натуральной» стороне смерти, о которой думать почти физически противно. И мы этих мыслей, естественно, стараемся избегать.

Есть такой синдром при шизофрении или при тяжелых депрессиях – бред Котара. Больному, помимо всего прочего, мерещится, что у него сгнили внутренности, или он вообще уже умер, или что умер весь мир (вариант: больному кажется, что он будет жить и страдать, гнить – умирать, одним словом, – вечно).

Если верить Юнгу, патологические состояния, описанные большой психиатрией (в первую очередь, при шизофрении), часто носят архетипический характер. Не будем останавливаться на религиозных заблуждениях одного из столпов фрейдизма – врачом он был хорошим, ибо его методики работают по сей день. Если предположение об архетипичности больших психозов верно, то в случае бреда Котара это наиболее очевидно. Тление нашего тела, его посмертное страдание, мы продолжаем считать нашим умиранием. По крайней мере, так мы считаем при жизни. Так вот, вряд ли кому приятно размышлять о том, что его тело, такое родное, будет лежать в гробу и его будут точить черви. Именно поэтому столкновение с таким явлением в реальности вызывает стресс, а у особо чувствительных натур – отторжение на уровне организма (истории про девушек-студенток мед вузов, теряющих сознание в секционных залах, общеизвестны; видеть или обонять несвежие трупы, как я уже сказала, испытание не для всех).

Между тем Православие предлагает нам специфическое отношение к телу. Мертвое тело не столько пугает, сколько назидает. Я говорю сейчас не о службах погребения, панихиды и т. п. – я предложу для примера только один фрагмент, большинству из нас известный:

«Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и без образна? Что убо чаю, и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние».

Думаю, необходимости в переводе нет.

Здесь важно вот что.

Во-первых, нет растождествления между «братом» и его телом. Не получится обмануть себя утешением: «Это не человек, это только оболочка», – во гробе я вижу не тело брата моего, а именно самого брата, бесславна и безобразна. Тление коснется меня в целом, а не только мое тело.

Во-вторых, слово «безобразна» надо понимать буквально, а не как мы привыкли. Безобразно – не значит «уродливо». Безобразно – значит «без образа». Это гораздо хуже, чем «уродливо». Я бы вообще сказала, что как раз тлеющий труп уже не имеет никакого образа.

Наконец, в-третьих. Решение проблемы тления есть только одно, и состоит оно в покаянии прежде конца, в примирении перед концом с Тем, Кто за ним. Только покаяние как примиряющий разговор с пребывающим с нами и здесь, и в вечности Богом позволяет отделиться от тления, отвратительного и пугающего.

Так вот, вернемся к смерти и тлению как к доказательству бытия Бога. Повторяю, это доказательство от противного.

Если мое бытие завершается тлением, то все трагично, безысходно и, самое обидное, бессмысленно (летай иль ползай, конец известен…). Если мое бытие не завершается, а имеет выход куда-то Наверх, то мое тление – всего лишь поучительный для какого-то моего брата эпизод.

Вот эта память смертная, живущая только верой и теряющая смысл вне ее, позволяет взглянуть на труп не как на кучку гнили, а как на своего брата. Все там будем. И слава Богу. Потому что если Он есть, то это совсем не конец.