Крупных чрезвычайных ситуаций, в которых я лично работала, больше тридцати. То есть было все: и землетрясение, и наводнение, и крушение самолетов, поездов, и теракты. Я работала практически по всем направлениям, в самых разных чрезвычайных ситуациях. Много было «горячих линий», когда ты работаешь с людьми по телефону, это не менее тяжелая работа, чем непосредственно с человеком с глаза на глаз, потому что ты слышишь голос в трубке и человек как будто рядом с тобой.

В каждой чрезвычайной ситуации есть люди, которых не забудешь никогда. С одной стороны, говоришь, что никто не сможет прожить эту жизнь без горя, с другой стороны, ты видишь, что у каждого человека оно свое и каждый переживает горе по-своему.

Вспоминается женщина, которая потеряла мужа в авиакатастрофе, ей было около 45 лет, у нее уже взрослые дети, с мужем она была знакома с шестнадцати лет, и он был ее первым и единственным мужчиной. Ее трудно забыть, потому что она говорила: «Вы знаете, мы каждый вечер ложимся спать, и я ему говорю: “Я тебя люблю”, а он мне: “А я тебя больше”. И вот как мне теперь жить без него? Как мне дальше жить без этого человека?» Ведь, действительно, этот человек – вся ее жизнь.

Говоря о психологии экстремальных ситуаций, мы в нашей службе имеем в виду работу в чрезвычайных ситуациях. Эти понятия путают и делают синонимами, но чрезвычайная ситуация отличается от экстремальной, чрезвычайная ситуация – это обстановка на определенной территории, сложившаяся в результате аварии, опасного природного явления, катастрофы, иного бедствия. При чрезвычайной ситуации существенно нарушаются условия жизнедеятельности людей, она несет угрозу жизни и здоровью людей и т. д.

А экстремальная ситуация может быть для кого-то экстремальной, а для кого-то обыденной. То есть экстремальная ситуация – это ситуация, выходящая за пределы привычного образа жизни данного конкретного человека. Вот, допустим, молодой преподаватель первый раз выходит перед аудиторией прочитать лекцию – для него это экстремальная ситуация, а для профессора, работающего на кафедре годы и годы, это абсолютно обыденная ситуация, совершенно не вызывающая у него никакого напряжения.

Возникновение чрезвычайных ситуаций обычно связывают с научно-техническим, технологическим прогрессом, и, конечно, всегда были и есть природные бедствия и катастрофы. Из-за того что сейчас люди живут в мегаполисах, чрезвычайные ситуации потенциально могут повлечь за собой огромное количество жертв, потому что одно дело, место малозаселенное, другое дело, там, где метро, небоскребы.

В классической психологии считается, что человек идет к специалисту, если у него возникает какая-то проблема, он думает о ней, пытается как-то с ней справиться, но понимает, что сам не справится. При работе на чрезвычайных ситуациях работают не только психологи нашей системы, но и других министерств, и мы можем наблюдать именно такой классический подход: психологи занимают какое-то место, иногда даже его оборудуют, ставят стол, табличку и ждут, что люди придут к ним запрашивать помощь и, как правило, они остаются без работы.

Когда человек потрясен, он никогда в жизни не пойдет искать стол, где стоит табличка «психолог». Поэтому на чрезвычайных ситуациях у нас подход противоположный – мы идем к людям. И мы идем, не представляясь: «Здравствуйте, я – психолог, чем я вам могу помочь?» Мы видим людей, которым помощь наша нужна, подходим к ним и начинаем помогать.

Как отличить, кому нужна помощь в первую очередь, а кому не нужна? В медицине есть понятие «медицинская сортировка»: легкораненые, тяжелораненые и средней тяжести. У нас нет такой психологической сортировки, но есть понимание: какой человек в первую очередь нуждается в помощи и почему. Например, в ситуации опознания погибших сидит женщина, бурно рыдающая, и рядом женщина в странной позе с зажатыми руками, зажатыми ногами и взгляд в одну точку, и сидит абсолютно спокойно. Если я работаю одна и мне надо выбрать, к какой из них мне подойти в первую очередь, кому оказать помощь и поддержку, а все мои коллеги заняты, я пойду, естественно, к той, которая сидит совершенно спокойно, никому не мешая.

Иногда у нас даже от коллег бывают вопросы: «Ведь психолог должен помочь и успокоить? А мы что видим? Сидела спокойная, совершено собранная, сосредоточенная женщина, поговорил с ней психолог, посидел рядышком, подержала за руку, и женщина стала рыдать. Вы вообще что сделали хорошего? Почему вы не подошли и не успокоили вон ту рыдающую женщину?»

Всегда сложно отвечать на вопрос: как вы помогаете людям и как вы работаете? Сначала получаешь высшее образование, потом посещаешь мастер-классы, тренинги специалистов, учишься, учишься, учишься понимать людей. Бывает, приходят молодые девочки-студентки и говорят: «Вы нам покажите техники, как работать с человеком, чтоб ему помочь, зачем вы нам рассказываете, что такое мышление, что такое память, что такое внимание, что такое стресс? У нас клиент об этом спрашивать не будет, вот вы научите, дайте технику». Дальше возникает вопрос: если ты не понимаешь, что происходит с человеком, как же ты будешь ему помогать? Как же ты поймешь, что ему нужна помощь сейчас, если ты не знаешь стадии переживания горя?

Когда человек потерял близкого и при этом сидит совершенно спокойно, или с улыбкой на лице, или как ни в чем не бывало с кем-нибудь разговаривает, а рядом человек рыдает, то помощь нужна именно этому спокойному. Потому что он находится либо в первой шоковой стадии, либо в стадии отрицания, то есть он не допускает мысли о том, что он потерял самого близкого человека. А тот, который рыдает, уже это понял, он уже осознал потерю, и у него идет то, что на профессиональном языке называется – эмоциональное отреагирование, он начал переживать свое горе. А человек, который спокоен, выдержан и собран, по каким-то причинам не позволяет себе свое горе осознать. Но он же рано или поздно его осознает, и пусть он это сделает при нас, когда мы можем ему помочь и поддержать, чем он прекрасно будет держаться на опознании, выйдет с улыбкой, говоря: «Да-да, спасибо, со мной все хорошо», вернется домой и выбросится из окна, осознав, что он потерял мужа или ребенка. Когда он поймет, что произошло, один на один, может быть все что угодно.

А когда человек начинает рыдать, кричать, неважно что, главное – идет какая-то реакция. Он может быть агрессивным в этот момент, он может биться в истерике, может стать абсолютно апатичным и сказать: «Я не могу ни встать, ни пойти, ни пошевелиться, ничего». Со стороны это может испугать, но специалист понимает, что человек начал переживать свое горе. Это может звучать цинично, когда говоришь, что горе – это процесс, но на самом деле это так.

Почему люди так страшно и тяжело чувствуют себя в чрезвычайных ситуациях? Потому что в один момент рушится их привычная, налаженная жизнь, которая была под каким-то контролем, ведь мы живем с базовой иллюзией, что в принципе мир устроен справедливо и что если я никому ничего плохого не делаю, то и мне, и тем более моему ребенку никто ничего плохого не сделает. Первый вопрос, который возникает: за что? То есть рушится иллюзия справедливости мира: я же ничего не сделал, за что мне это?

Следующая иллюзия – собственное бессмертие. Мы умом понимаем, что наше тело бренно и рано или поздно действительно придется все-таки умереть, но все равно мы живем так, как будто мы будем жить на земле вечно. Иначе, если бы мы понимали, что в любой момент, например провожая ребенка в школу, я его могу больше не увидеть, потому что либо он не вернется, либо я могу упасть и умереть, может все что угодно случиться, мы бы просто не могли жить, не могли рожать, воспитывать детей и вообще как-то строить планы на будущее. Нам помогает базовое доверие к миру, что все в принципе будет нормально со мной, что-то я могу контролировать в своей жизни, чем-то я могу управлять.

И вдруг в один момент все рушится, и у человека возникает ощущение, что он вообще в своей жизни ничем управлять не может. Что он пушинка на ветру, что с ним и с его близкими все что угодно может случиться. И тогда вопрос: как жить дальше и зачем? Привычная жизнь рушится, и человек оказывается в пропасти. Он шел по дороге, разверзлась пропасть, он туда упал и понимает, что он теперь там и останется. Это так кажется, если принять, что горе – это факт, что-то такое, что свершилось и обрушило привычную жизнь.

А если смотреть на горе как на процесс, то мы знаем, что у любого процесса есть начало и есть окончание. Поэтому важно понять, что горе – это не то, что рушит жизнь навсегда, а это часть жизни. Наверное, никому не удалось прожить жизнь и ни разу не испытать горе, не потерять близкого, дорогого человека, это часть нашей жизни. Это тяжелая ноша – сначала бывает очень тяжело, невыносимо тяжело и хочется все это прекратить, но если с этим жить и жить, первое время просыпаться и заставлять себя жить, суметь выжить в первые дни, недели, месяцы, то дальше становится чуть-чуть легче. Дальше, полностью погрузившись в горе потери, надо пытаться просто удержаться на земле, за что-то уцепиться и самому выжить. А когда человек чуть-чуть вынырнет из этого и оглядится, и увидит, что мир существует, дальше задача – научиться в этом мире жить уже без близкого человека.

Горе – это, наверное, та цена, которую мы платим за любовь. Вот если бы мы никого не любили, мы бы и не горевали, потеряв. Поэтому мы и люди, что мы можем и любить, и горевать. И по-другому жизнь не прожить. И когда понимаешь, что горе – просто часть жизни, становится легче.

Еще в ЧС всегда сталкиваешься с огромным чувством вины, которое накрывает человека полностью. Причем чувство вины абсолютно иррациональное, оно не связано с реальной виной никак. Одна женщина винила себя за то, что не удержала мужа: «Я же чувствовала, что не надо лететь, если бы я его попросила остаться, он бы не полетел, я виновата».

В этой же катастрофе была вторая женщина, у которой тоже погиб муж. Тоже так получилось, что я с ней работала, и у нее было чувство вины совершенно противоположное. Она говорила: «Как я могла сидеть в парикмахерской в тот момент, когда он погибал, болтать с подружкой, я ничего не почувствовала, а я же его так люблю».

Опять же горе – одно, с чем мы работаем, а чувство вины, как его составная часть, – это второе, на что мы обращаем очень большое внимание, с ним надо работать сразу. Именно в первый момент, в первые часы, в первые дни, когда произошла трагедия, потому что тогда это чувство легче всего купировать, остановить.

Чувство вины – это самое разрушительное, самое деструктивное чувство, которое в данной ситуации есть. Потому что объективно человек ни в чем не виновен, он никак не мог остановить трагедию, повлиять на нее. Очень важно понимать, что есть то, что твоему контролю не подвластно, это надо просто принять. Иначе чувство вины очень часто приводит к тому, что человек так и не научается жить дальше нормально, просто не справляется с горем. Это может быть суицид, это может быть какое-то разрушительное, деструктивное поведение, когда люди спиваются, начинают употреблять наркотики, чтобы заглушить в себе это невыносимое переживание, что «я виноват, я мог сделать, а не сделал, я мог спасти и не спас».

И важно перевести чувство вины в чувство сожаления. Чувство вины возникает, потому что человек пытается вернуть контроль над этим миром и происходящими событиями. Нам кажется, что мы могли что-то сделать, чтобы не допустить такой ужасной трагедии. А на самом деле это не так. Есть моменты, над которыми мы не властны.

Поэтому важно донести до человека, что есть моменты, когда от нас ничего не зависит, – это рождение и смерть. Есть то, что выше нас, то, что, в общем-то, нашему контролю действительно не подвластно, и надо понимать границы своей ответственности, где ты можешь действительно подстраховать и помочь, а где нет.

Чувство вины разрушает человека и лишает возможности жить дальше. Научиться жить без любимого человека – это сложная задача. Но, решая ее, мы не забываем любимых погибших людей, мы сохраняем в себе память о них, и они дают нам силы жить дальше, смотреть вперед. Люди живы, пока мы о них помним.

Мое самое глубокое убеждение, подкрепленное моей же практикой и практикой коллег: мы справимся со всем, чем угодно, у нас есть силы на все. Понять, насколько мы сильные, можно только тогда, когда попадаем в какую-то тяжелейшую ситуацию.

Другое дело, что, когда ты в этой ситуации, в какой-то момент может показаться, что все, я ничего не могу. На самом деле, могу! Очень важно, чтобы тебе кто-то сказал, что ты с этим справишься и что ты это можешь, потому что это так и есть.

В Крымске, во время наводнения, были очень тяжелые ситуации с людьми. Было несколько мужчин, у которых погибли пожилые родители. Это произошло ночью, в темноте.

У одного мужчины отец был парализованный, он лежал в маленьком домике, отдельно. И тот мужчина говорит: «Я когда проснулся от шума воды, то пытался выскочить, а водой прижало дверь. Я физически не мог эту дверь открыть. Пока выбивал окно и пока выскочил во двор, вода мгновенно прибыла, и гостевой домик был уже под водой почти под крышу. Я ныряю раз, ныряю два и не могу там дверь открыть. Когда я уже поднырнул, отец уже все, захлебнулся».

У второго мужчины точно так же мать погибла, очень пожилая женщина 90 лет. Они в соседних домах жили. «Я бросился сразу бежать, а вода все выше и выше. Я подплываю, а уже поздно…» И эти мужчины плакали как дети.

Не важно, в каком возрасте человек теряет родителей – пять ему лет или пятьдесят, реакция почти идентичная. В самом деле, пока живы родители, мы остаемся детьми. В этот момент включается маленький человек и горюет как осиротевший ребенок. И поддержка нужна и пятилетнему, и пятидесятилетнему: «Мама и папа тебя любили и любят. Это то, что тебя будет поддерживать всю жизнь». Конечно, с взрослым человеком проще, с ним можно говорить и вспоминать.

Помощь детям – это отдельная работа в чрезвычайных ситуациях. У нас в центре нет специальных детских психологов, наши специалисты могут работать абсолютно со всеми. И в чрезвычайной ситуации, конечно, реакция детей отличается от реакции взрослых. Чем меньше ребенок, тем больше отличие, совсем маленькие дети – дошкольники, младшие школьники – очень ориентированы на взрослых, особенно на родителей, если они рядом. Как ведет себя родитель, собственно, так и будет вести себя ребенок.

Если родитель сохраняет спокойствие, уверенность и передает это ребенку, и говорит, что «я рядом с тобой, я здесь, мы вместе, я тебе помогу», то ребенок не будет ни плакать, ни пугаться, ни паниковать. А если папа или мама теряет над собой контроль, то мгновенно в это эмоционально подключается и ребенок. Если страшно маме и папе, то ребенку страшнее в десять раз, потому что мама и папа его опора, незыблемый мир. И мы всегда говорим родителям: «Будьте рядом и демонстрируйте уверенность, и с ребенком будет все в порядке». Другое дело, когда ребенок потерял родителей, это уже работа, требующая индивидуального, ювелирного подхода.

Ни в коем случае мы никогда не говорим родителям погибшего ребенка, что «у вас еще будут дети». Это равносильно предательству этого погибшего ребенка. А во вторых, мы не знаем, будут или не будут эти дети, не знаем, захотят ли они иметь детей. Мы говорим часто противоположное: «В этот год-полтора своего горя не принимайте для себя никаких жизненно важных решений, не вносите в свою жизнь никаких важных изменений, не переезжайте, не увольняйтесь с работы, не меняйте свою жизнь, потому что она и так у вас изменилась. Вам будет еще трудней, ведь от себя все равно не убежишь».

Бывает, что муж говорит: «Я так боюсь, что жена может сойти с ума. Может, нам еще одного ребенка родить?» Я понимаю, что все из лучших побуждений, но мы говорим: «Подумайте, это и для вас и для жены – тяжелейший стресс. Переживите этот период, и тогда вы решите, будут у вас еще дети или нет».

Но на самом деле, если сказать честно, правда здесь немножко в другом: когда родители рожают ребенка вслед за тем, которого они потеряли, то высок риск, что они рожают ребенка-заместителя. А чем опасна эта ситуация? Тем, что второму ребенку родители могут не позволить прожить свою жизнь. Они могут возложить на него ответственность проживать жизнь умершего ребенка: будут сравнивать их вслух или мысленно, корректировать, при этом не желая ничего плохого, ничего дурного.

Надо сначала пережить свое горе, а потом думать, как строить свою жизнь. Это очень важно донести до людей. Потому что в состоянии острого горя люди очень часто принимают какие-то решения, которые в обычном состоянии никогда не приняли бы. Надо понимать, что горе затрагивает не только эмоциональную область, но все другие сферы нашей жизни. И часть нашей работы, помимо работы с чувствами, эмоциями, с чувством вины, – постройка перспективы на будущее, поиск ресурса, за что зацепиться, зачем жить дальше.

То, что для нас является очевидным, для людей, которые переживают горе, может казаться чем-то не нормальным. Например, с ребенком: «Так хорошо учился, отличник, умница и вдруг стал плохо учиться и все плохо. У меня и так горе – муж погиб, а тут еще и ребенок двоечником стал, маме и так плохо, он меня совсем добить хочет». А у ребенка свое горе, он вот так его переживает. «Не только у вас горе, но и у ваших близких» — это то, о чем надо говорить.

Вы знаете, если зациклиться на себя, то можно, вынырнув из горя, понять, что ты остался один. Кажется, что когда человек переживает горе, его надо обнять, утешить и все будет хорошо. Человек, переживающий горе, может быть очень агрессивным, он может отталкивать вас и говорить: «Не нужна мне ваша помощь, ничем вы мне не поможете, уйдите отсюда, не мешайте». Это тоже нормальная реакция. Это не значит, что нужно уйти, это значит, что ему нужно помочь по-другому.

Была ситуация, когда я поняла, насколько важно, работая с человеком, понять, кто еще страдает от этой же потери. Особенно если есть дети, надо переключить внимание на них. Была ситуация, когда у женщины погиб муж, долго не могли его найти среди погибших. Один раз посмотрели – не он, еще раз – не он, и она уже думала, может, он в больнице, может, все-таки выжил, где-то здесь, но мы его не можем найти. И она была в ужасном состоянии – то кричит, то плачет, то начинает злиться, и при этом ей кто-то звонит и она резко, коротко, со злостью отвечает. Я в конце концов понимаю, что надо узнать, кто же это звонит? Я говорю: «С кем вы разговариваете?» И она с такой агрессией: «Да ребенок это, достал меня». Я говорю: «Это ваш ребенок?» – «Да». – «Сколько ему лет?» – «Шесть». – «А где он сейчас?» – «Дома, звонит и звонит, я ему сказала, где я». То есть понятно, что это ее горе говорит, а не она.

Но дальше она сказала еще более серьезную вещь, которую, конечно, нельзя было оставить без внимания: «Сейчас я приеду и скажу ему: что, хотел, чтоб папка умер, вот он и умер». – «А почему вы считаете так, что он этого хотел?» – «У нас отец был строгий, как раз накануне он поругал сына, он приходит и говорит: папка злой такой, ругал меня, нам бы лучше было, если бы его с нами вообще не было. Вот я ему сейчас и скажу: хотел, вот он и умер».

Конечно, первая эмоциональная реакция – встряхнуть и сказать: «Что же ты, женщина, делаешь? И как дальше твоему ребенку будет жить после этого?» Но я понимаю, что она не осознает этого, она сейчас в своем горе, у нее погиб муж и она не может его найти среди погибших. Я говорю: «Скажите, пожалуйста, вы действительно считаете, что ваш муж погиб, потому что так сказал ваш сын?» Она говорит: «Нет, конечно». – «А зачем вы хотите ему об этом сказать?»

И тут включается разум, женщина немножко отступает и говорит: «А что, не надо?» Я говорю: «Нет. Вы просто скажите: у вас какая-то цель? Вот вы хотите это сказать сыну, зачем?» Она: «Ну, я не знаю, он же вот так говорил». – «Вы же понимаете, почему он так говорил?» – «Ну да, он любил его, ну да, обиделся». Я говорю: «А как вы думаете, почему он так часто звонит? Он же сейчас там один и ему очень страшно, он не знает, что происходит, он не понимает, что с вами, вы же для него главная опора, и вдруг ее рядом нет, а он хочет узнать, что она еще есть, он за вас цепляется эмоционально: «Мама, скажи, что ты есть, что ты меня любишь!» А если он услышит, что он виноват в смерти отца, он же поверит вам на слово! Дети в этом возрасте верят родителям абсолютно. Он это примет как факт. Дальше пойдет по жизни с тем, что отец умер потому, что он так захотел». Она заплакала.

Очень важно слушать людей и понять, в чем именно может быть их ресурс на будущее, мы же не можем свой ресурс придумать, и сказать: «Вот ты будешь жить, потому что у тебя есть дети». Может, это никакой не ресурс, дети, а, наоборот, еще та тяжесть, про которую он скажет: «Я не потяну. Вот я не потяну ответственность еще за кого-то, не могу. У детей есть дедушки и бабушки или тети, а я не могу». И поэтому про свой ресурс человек может сказать только сам. А сам он скажет, когда мы будем его расспрашивать и внимательно слушать, о его же жизни с ним говорить.

Мы говорим с человеком о нем самом, о его жизни, о любви, о чувствах, о близких. В этот момент пытаешься выловить ресурс и построить человеку ближайшую перспективу, хотя бы на какое-то короткое время. Как он будет жить, и что он будет делать.

С пятнадцатилетней девочкой мы два часа ходили вокруг морга, пока папа проходил процедуру опознания – погибла мама. Мы с ней гуляли и разговаривали о ее жизни, о ней самой и в это время простраивали перспективу – что же ей делать? Потому что она жила с мамой, с отцом мама была в разводе. И у девочки сейчас выбор: либо переезжать в новую семью отца, либо жить с бабушкой и дедушкой.

С одной стороны, это выглядело, как будто я пытаюсь ее отвлечь, а на самом деле мы в этот момент выстраивали с ней ее будущее. Жить с бабушкой и дедушкой, но в деревне, маленькая школа, а класс выпускной. Либо переезжать в большой город к отцу, где хорошая школа и все прекрасно, но жить с мачехой. Это только ее выбор, потому что ее отец готов, она с отцом хорошие отношения сохранила, и дедушка с бабушкой, безусловно, готовы. Ей надо было понять, что же ей сейчас предпочесть. И вот, говоря о том, как они жили с мамой, какие отношения с папой, с его женой, девочка постепенно, в ходе собственных рассуждений, приходит к выводу, где и как она будет жить и что она будет делать.

Она сказала: «Я люблю бабушку и дедушку, мне с ними хорошо, но я понимаю, что мне надо поступать в вуз и надо жить с отцом». И дальше начинается разговор про то, что «с папой вы вдвоем вместе, он тоже потерял маму, не важно, что они жили раздельно, но коль ты появилась, то они любили друг друга. Говорят, что бывших жен не бывает, раз он любит тебя, значит, он к маме не мог быть равнодушным.

Ты молодец, что сохранила отношения, вы оба молодцы, и теперь вы друг для друга опора и поддержка. Конечно, и ему тяжело, и тебе тяжело. И когда вы будете жить вместе, очень важно чтобы вы действительно поддерживали друг друга и не усложняли и без того сложную жизнь. Это все временно, а временно можно перенести все что угодно. С любой мачехой, с любым отношением, не обязательно проявлять внешнюю любовь, достаточно быть просто корректными». И это не навязываешь, это само в разговоре выстраивается, человек сам об этом говорит.

Труднее всего, конечно, помочь найти смысл, зачем жить дальше, пожилым родителям, потерявшим взрослых детей. Им понятно, что родить больше они не смогут и какой смысл доживать эту жизнь? А ты не доживаешь, а проживаешь, потому что близкий человек прожил свою жизнь, он решил свои задачи и ушел, а ты еще их не решил, поэтому ты должен прожить свою жизнь достойно. Достойно памяти близкого человека, помня о нем.

Ресурсом для пожилых людей может быть, например, следующее: «А что хотели ваш сын или ваша дочь, что они хотели и что они не успели, о чем мечтали, а можете вы это сделать вместо них в память о них?» Это может быть все что угодно: организовать фонд помощи детям, или опекать кого-то, или поехать в Париж, который хотела увидеть дочь и так и не смогла. «Поезжайте, посмотрите Париж глазами дочери, где бы она хотела походить», и это становится сильным ресурсом.

Но надо очень внимательно слушать, быть с человеком в контакте. С одной стороны, ты должен держать границу, чтобы слышать человека и не сливаться с ним в горе, а с другой стороны, если ты от него дистанцируешься, ты ему будешь бесполезен. Потому что люди в горе очень чуткие, если ты с ним сидишь рядом как холодный профессионал, тебе никто не откроется. С тобой будут в зависимости от собственных реакций более-менее вежливыми или не вежливыми, по-разному. Но человек не откроется, а значит, ты не сможешь ему помочь никак. Это опять же профессионализм, это то, что бывает сложно добровольцам, волонтерам. Почему сложно близким людям? Потому что они включаются эмоционально, они в этом поле вместе горюют, а тут надо немного отойти и посмотреть со стороны.

В какой-то момент очень жалеешь, что не знаешь дальнейшую судьбу человека. Потому что с людьми эмоционально сплетаешься, и хочется, чтоб у них все было хорошо. Хочется увидеть, что да, сумел, преодолел и живет. А почему мы не встречаемся, и спасатели тоже не встречаются с пострадавшими? Потому что мы были с ними в самый тяжелый период их жизни. И не то чтобы они не хотели об этом вспоминать, все равно они думают и помнят всегда. Но, когда они видят нас, для них это словно вброс назад, в тот кошмар, который был. И это очень травматично. И мы не берем ни их адресов, ни телефонов.