Когда началась Великая Отечественная война, мне было 14 лет. 22 июня началась война, а 5 августа Одесса была уже оккупирована.

Немцы наступали быстро и мощно. Мы эвакуировались. Приказ пришел: «Всем подготовиться». А транспорта для переезда для всех не хватало.

В то время были машины, которые назывались «трехтоночки» – с кабиной и открытым кузовом. Позже их чуть «усовершенствовали»: кузов стал закрываться брезентом. И вот в этот кузов грузили людей, они там рассаживались на скамейки. Сверху затягивали брезент, и люди ехали в полной темноте.

Но таких машин хватило только для семей начальников, председателей колхозов и совхозов. А для нас, простых смертных, выделили телеги с лошадьми. Вот на телегах мы и эвакуировались.

Беженцев было очень много – сотни людей со всех близлежащих областей. На каждую телегу грузили по несколько семей. Если было много детей, то усаживали три семьи. Если детей было двое-трое, то по пять семей грузили.

С собой у каждого было немного вещей. Нас просили «собрать самое необходимое в узелок». Тогда не было никаких чемоданчиков, никаких пакетов и сумок. Были просто большие платки или простыни. В них укладывали самое необходимое: теплую кофточку, теплый платок, носки, нижнее белье, обувь. Простынь завязывали в узел и забрасывали в телегу.

Нам нужно было ехать в сторону Киева. Но путь почему-то пролегал через Западную Украину, на Винницу. С Винницы мы сворачивали в сторону Днепра, к широкому разливу, через который был построен мост. Впереди нас шла армия. Первыми шли пехотинцы, потом – военные с пушками на колесах, а после всех – танки. Предполагалось, что из Киева нас переправят в Москву. Но мы туда не доехали.

Как сейчас помню, едем по грунтовой дороге в сторону разлива, и нас бомбят. И весь путь нас бомбили. Каждый день.

Это было очень страшно. Начинали в час дня – и до глубокой ночи. Бомбы фугасные – они рвутся и осколки горят. И если осколок попадет в тебя – на голову или на плечо, то можно сгореть, как свеча. Так со многими и случалось. Такой осколок упал на мою сестренку Машеньку, она сгорела и умерла. Ей было всего семь лет.

Но мы не совсем были брошены. С нами был военный. Я думаю, из числа партизан. Он был на лошади, с рупором. Он и командовал нами.

Мы уже слышим, что бомбы откуда-то летят, потому что гул раздается. И он подскакивает к нам на своей лошади и кричит в рупор: «Граждане, дорогие! Мамы, папы, дети! Сейчас будет «тревога», самолеты к нам движутся. Вы все прыгайте в левую и правую сторону, бегите в пшеницу и обязательно ложитесь лицом вниз». Мы бросали телеги на дороге – и врассыпную. Начиналась бомбежка. Бомбило так, что осколки летели в разные стороны. Люди бежали, кричали от ужаса, и кто-то не успел еще упасть лицом вниз, а его уже осколок «прихватил», ранило. Упал, кровью истекает…

Бывало и так, что некоторые раненые оставались прямо в поле. Не оставляли только тех, у кого среди беженцев были родственники. Многих раненых подбирала санитарная машина. Она все время находилась рядом, дежурила, контролировала.

И так мы шли к Днепру, но до реки было еще далеко, километра полтора. А впереди нас шли военные. И они то отступали, то продвигались вперед – пехотинцы, пушки и танки. Немцы старались бомбами разрушить мост. Со всех сторон летели снаряды. Но на берегах Днепра и прямо на мосту стояли наши зенитки, которые сбивали самолеты. И благодаря тому, что они все время очень четко стреляли, немецких самолетов много-много попадало. Загорались и падали в Днепр. Таким образом как-то наши военные сохранили мост и успели переправиться на ту сторону.

Все. Военных больше нет. Остались только мы, беженцы. Военный с рупором дал нам команду: «Занять мост и на ту сторону переправиться». Но только мост забили телеги с эвакуированными, как тотчас прилетели немецкие штурмовики. А зенитки-то все ушли вместе с армией на ту сторону. И мы остались без защиты. А штурмовики бомбят. В общем, немцы разбомбили мост в пух и прах.

Тот, кто оказался на этом мосту, испытал настоящий ужас: стояли визг, крик, стон… Люди попадали в воду, тонут, вода была вся в крови. Было страшно. Наша же семья осталась на берегу.

И в тот момент мы брата Виктора потеряли. В марте 1941 года ему стукнуло 17 лет, а война началась в июне. И когда он пошел в военкомат, его не взяли. Сказали: «Рано. Жди. Заберем обязательно, но пока не берем». Помню, что он нас мамой убеждал: «Я попаду на фронт и буду бить немцев». Молодой еще был, что он понимал? Но пришлось ему вместе с нами эвакуироваться…

И вот когда еще Красная Армия не успела перейти мост на ту сторону, а немцы как раз бомбили, а мы разбежались, чтобы спрятаться в поле, в этот момент брат и пропал. Как – не понятно.

Да и не мудрено: пшеница в том году была очень густая и высокая, дети кругом плачут, температура воздуха под 40 градусов, все от жары задыхались, жаждой мучились. Никому не до кого дела не было. И мама как-то не заметила, что с нами нет Виктора.

Мы посчитали, что он погиб. И в поле где-то остался. Мама сильно переживала, плакала, я думала, она помешается от горя. Так, осталось нас у мамы двое: 10-летний братик и я, 14-летняя.

Так вот, когда взорвали мост, нам пришлось повернуть обратно. А по дороге нам навстречу шли немцы! Они были все на мотоциклах, в черных плащах, в перчатках, в фуражках с кокардой. Одеты так, будто выехали на парад. Для них не война была, а парад!

Мы с ужасом глазами ищем нашего командира с рупором. А его нет нигде! Но появился какой-то другой военный. Потом выяснилось, что это был «власовец» – наш русский на службе у немцев. Предатель, короче говоря. Он тоже был с рупором. Одет в немецкую военную форму. И кричит нам: «Ну, что, дорогие коммунисты, куда собрались?! Давайте обратно. И все, абсолютно все, как один, возвращайтесь все в свои дома. И чтобы никто никуда не уходил. С вами потом будут разбираться». И мы обратно вернулись. Так мы оказались в оккупации.

Три года оккупации были очень тяжелые. Был голод. Немцы издевались. Девочек, девушек 17, 18, 20 лет забирали из семей и отправляли в Германию. Очень много. Целые эшелоны уходили в Германию с такой молодежью. Мне было 15 лет, поэтому меня не трогали.

Когда жили в оккупации, немцы заставляли нас работать с утра до вечера. Как только рассветает, бригадир идет с одного конца села до другого и звонит в колокольчик, значит, надо вставать.

Колхозы немцы называли фермами. Но наш уклад не трогали, все оставили, как и было. Так им было выгодно. Почему? Потому что мы поля пахали, хлеб снимали, картофель сеяли, свеклу. Малую часть урожая они давали нам на пропитание, совсем чуть-чуть, чтобы мы с голоду не сдохли. А все остальное уходило, чтобы прокормить их немецкую армию.

В нашем поселке в каждом доме жили по пять-шесть офицеров. Мы спали на полу, а они – на наших кроватях. Они даже открыли школу для желающих учиться, но только на немецком языке. Я неделю-две походила и бросила. Противно было «у них» учиться. А кто стал ходить в школу? Дети тех семей, где немцев приветствовали. Такие люди тоже были.