Глава 6
Гауптвахта. Мрачный и подавленный Голевский сидит на стуле, а возле офицера мельтешат следователь и полицмейстер. У слуг закона напряженные и бледные лица. Тут же насмерть перепуганный Полозов в ужасе восклицает:
– Боже праведный, Александр! Изволь нам объяснить, что же на самом деле произошло в этой треклятой гостинице?! Тебя, о страх господний, застали с кинжалом в руке. Неужели ты убил ее? Как же так? Что случилось?
Голевский пошевелил затекшими руками – толстая веревка надежно связывала их. Раздраженно ответил:
– Господа, клянусь честью, я не убивал княжну. Знаю лишь одно: на меня покушались, меня хотели отравить. Я видел, как в вино подсыпали какое-то зелье. Я пытался допросить княжну – кто заставил ее учинить такое злодейство. Но кто-то ударил меня по голове. Дальше я ничего не помню. Очнулся на полу с кинжалом в руке. И она рядом – мертвая. И вся в крови.
– Наисквернейшая ситуация, – покачал головой родственник. – Как же так? Все против тебя, кузен. Вина в номере нет… Оно отсутствует…
– Как нет?!
– В номерах мы не обнаружили ни бутылки, ни бокалов.
– Должны остаться винные пятна на капоте. Она его пролила.
– Мы посмотрим. Но одежды на ней вообще нет. Совершенно нагая.
– Черт! Тогда ищите пятна на гостиничном ковре. Допросите ее слуг, они все скажут. Там был еще такой горбоносый слуга-поляк! Кажется, она назвала его Марек. Ищите его, господа, делайте что-нибудь! Покуда вы будете возиться с моей особой, настоящие убийцы могут благополучно скрыться!
– Слуги исчезли, как сквозь землю провалились, но их ищут. Ищут, Голевский, – вступил в разговор полицмейстер. – Ковер мы, обещаю, внимательнейшим образом осмотрим. Поищем и платье, и капот.
– Черт побери! Ищите их, ищите. Иначе мне конец.
– Да, скверная ситуация. Тебя нашли с кинжалом в руке. Именно этим оружием убили княжну. Очевидцев преступления тоже нет. Вот и твоя записка к княжне. Узнаешь? – Полозов протянул ему знакомую бумажку.
Голевский мельком взглянул на записку и горестно вздохнул.
– Да, то мой почерк. Однако ж сие не означает, что я лишал жизни польскую куртизанку.
– Все против тебя, кузен.
– Да, действительно, все против меня. Но верь, Андрей, я ее не убивал. Не убивал, клянусь! Прошу тебя только об одном. Покуда будет следствие, я хотел бы, чтобы все сохранялось в тайне. Я не нуждаюсь в огласке. Уголовное дело – это не политическое дело. Оно для нашего брата, офицера, чрезвычайно губительно. Может статься, что пострадает моя честь. Пусть лучше быть трижды заговорщиком, чем единожды уголовником.
– Хорошо. Губернатор распорядился отписать секретное донесение в столицу. Ожидаем указаний насчет тебя. Будем уповать на Господа нашего, чтобы все обошлось. Скверная ситуация… Унтер, отвезите господина офицера в тюрьму. Подальше от людских глаз.
– Позаботься об Игнате, Андрей, – попросил Полозова капитан. – Он служил еще при моем отце.
– Хорошо. Все устроим, – заверил его кузен.
Жандармы – фельдъегерь и унтер-офицеры – посадили Голевского в закрытый экипаж и отвезли в тюрьму. Там его посетил комендант, какой-то старик с боевым орденом, сказал «милости просим», пару дежурных фраз и удалился. Затем Голевского отвели в камеру.
В камере посередине стоял деревянный стол с двумя табуретами. По углам находились два деревянных топчана с жидкими грязными матрасами, с грубыми холстяными простынями, серыми одеялами из колючего сукна. Виднелся угол печи. Было темно и сыро. Через узкое оконце с решеткой едва пробивался дневной свет. На одном из топчанов Голевский рассмотрел здоровенного мужика, фельдфебеля по званию, с окладистой черной с проседью бородой, хмурого и неприветливого.
– Как зовут? – спросил сокамерника Голевский.
Тот исподлобья посмотрел и неохотно ответил:
– Порфирий.
– За какую такую провинность бросили сюда?
– Свого барина зашиб до смерти. Пришел на побывку в деревню и зашиб.
– Да за что же, голубчик? – изумленно спросил Голевский.
Порфирий снова посмотрел исподлобья.
– Младшего приказал наказать плетьми. А они, сучьи душегубы, запороли его насмерть, опосля умер у меня на руках.
– А чем же провинился твой сын перед барином?
– Двух карасей словил в хозяйском пруду.
– Ясно. А каким образом, голубчик, ты умертвил барина?
– Вилами. Пропорол насквозь, силушка у меня немалая. Вилы – вещь хорошая. И в хозяйстве сгодится, и для рати. Я французиков любил вилами колоть. А еще ножичком. Как поросят их свежевал. А еще хитростью извергов брал, когда они драпали из России-матушки. Давал им выпить и закусить. Но чаще колол или рубил. Ненавидел я их, извергов.
– Так ты голубчик, воевал против французов? – оживился Голевский.
– Да, ваше высокоблагородие. Воевал. И в пехоте, и в партизанах. А в партизанах у Василисы, слыхали? У Кожиной. Попал под Смоленском в плен, бежал и к ней потом попал.
– Молодец, Порфирий. Дай-ка я тебя расцелую за это. Я тоже воевал. Ты – мой боевой товарищ!
Они обнялись как братья. Порфирий оттаял и стал разговорчивее и доброжелательнее.
– А вас за что упекли сюда, ваше высокобродь?
– Да ни за что, – замялся Голевский. – Без вины виноватый.
– На Руси так испокон веков. Арестовывают невиновных, а злодеи живут на свободе.
– Ты прав, братец.
Голевский не стал распространяться о своих злоключениях. Не стоит посвящать незнакомого человека в свои дела. Александр Дмитриевич сразу перевел разговор на тему о войне, ведь о ней можно вести беседы до бесконечности. А времени у них теперь предостаточно. Сокамерники всю ночь проговорили, вспоминая былые времена и сражения.
На следующий день Порфирия куда-то увели. Отсутствовал он долго, а когда привели, был хмур и задумчив.
– Что случилось, голубчик? – поинтересовался у него Голевский.
Порфирий отвел глаза, ничего не сказал, а лишь глубоко вздохнул. Лег на кровать, свернулся калачиком и отвернулся к стенке. Капитан не стал его беспокоить. Мало ли у человека горя. Может, объявили ему о скором отправлении в Сибирь?
Ночью Порфирий почти не спал. Только все ворочался на лежанке и тяжело вздыхал. Голевский сквозь сон слышал это, но не стал задавать лишних вопросов. Переживает человек, но чем ему поможешь. Чужая душа – потемки. А через два дня товарищи по несчастью расстались: Порфирия заковали в кандалы и отправили по этапу в Сибирь. Точно угадал Голевский причину тяжелых вздохов и молчания сокамерника. А Александр Дмитриевич остался дожидаться своей участи.
* * *
Раздались быстрые и гулкие шаги по коридору. Зазвенели шпоры, забряцала шпага. Ошибиться здесь было нельзя: это поступь адъютанта Снеткова. Бенкендорф оторвал взгляд от бумаг и вышел из-за любимого бюро. Генерал уже по звуку шагов определял, какого характера донесение его ожидает. Если неспешные чеканящие шаги – значит, ничего экстренного или существенного. А если торопливые и быстрые – то значит, что-то важное и срочное. Сегодня, выходит, что-то срочное у Снеткова, раз так спешит. Так и есть. Двери резко приоткрылись, и появилась обеспокоенная и растерянная физиономия поручика. Озабоченным голосом он отрапортовал:
– Ваше превосходительство, важное донесение от казанского губернатора. Дело касательно капитана Голевского.
– Брависсимо! Что там? – генерал схватил письмо, быстро прочитал и удовлетворенно хмыкнул. – Ага, мерзавцы, зашевелились! Жареным запахло?!.. Я чувствую, Голевский на верном пути. Он, как хорошая гончая, взял правильный след. И, стало быть, хитроумная комбинация с этой польской княжной затеяна неспроста. Убрать нашего агента всевозможными способами, сбить его со следа – вот их первостепенная задача! Покамест у них это великолепно получилось, гвардеец в каземате и обвинен в тяжком преступлении. Но заговорщики рано радуются. Да, Голевский в каземате, но он-то жив и невредим. Пройдет время, он окажется на свободе и возьмет нужный след. Так что Голевского надо беречь как зеницу ока. Понимаете, поручик? Он не должен сгинуть в казанской темнице.
– Так точно-с, ваше превосходительство! – гаркнул адъютант и щелкнул каблуками. – Будем беречь капитана.
Зазвенели шпоры, Снетков вытянулся в струнку, а Бенкендорф недовольным тоном продолжил:
– Фокин не углядел за Голевским. Это явно его вина. И сие обстоятельство меня откровенно тревожит. Послушайте, Снетков, необходимо послать к Голевскому еще одного дельного жандармского офицера с двумя, а то и с тремя агентами. Надо усилить его негласную охрану. Нельзя манкировать его безопасностью. Кого порекомендуете, поручик?
– Я думаю ротмистра Шепелева и еще трех агентов.
– Шепелев? Что же, дельный офицер. Его и направь.
– Вот еще что… Словесный портрет польской княжны Марии Вербицкой точь-в-точь совпадает с описанием Анастасии Буковской.
– Буковская? Понятно… Непревзойденная шпионка. Она в свое время работала и на нас. Жаль, что она так печально закончила свою жизнь. Следует узнать, с кем она общалась в последнее время. Установите этих лиц.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
– Вы свободны, поручик… Да, вот что… Пошлите кого-нибудь к вдове Боташева со словесным портретом Буковской, пусть почитают. Сдается мне, что горничная Маша и эта авантюристка – одно и то же лицо. Проверьте это и сразу доложите мне. К вечеру, а сейчас я поеду к его величеству. Вели подать карету к подъезду. А Андреев и Фрост пусть меня сопровождают.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Снетков откланялся, а Бенкендорф взволновано заходил по кабинету. Руки заложил за спину, склонил голову, а взгляд устремил в пол.
«Да-с! Буковская – серьезная штучка. Те, которые подослали ее к капитану, противники нешуточные. Не раз я встречался с этой бестией. По государственным, тайным делам, а также по личным, любовным. Вот тут она хорошо запомнилась. Что она вытворяла в постели – уму непостижимо! Ее вряд ли забудешь… И чертовка умна. Как она влюбила в себя в свое время Рылеева! В то время он уже состоял в тайных обществах и благодаря ей уже был на заметке у Фогеля. Голевский тоже не устоял, ясно…»
Генерал остановился.
«…И все же ставка на Голевского оправдывается. Он именно тот человек, который добьется истины. Значит, что-то важное он может обнаружить в Белояре, раз так его боятся. Ясно, что существует тайная организация. И ее люди есть даже у меня в канцелярии. Откуда тогда они узнали, что Александр Дмитриевич послан от меня? Они преследуют его от Петербурга. Вот канальи! Да, тайная полиция, сыск – это не военные действия. Там все просто. Здесь – свои, там – враги. Иди в атаку, руби сплеча, коли, режь, убивай! Бери в плен. Враг очевиден. А здесь вроде все свои, где друг, где враг – не разберешь! Противник хитер и скрытен. Волей-неволей приходится подозревать всех подряд. Приходится выманивать их, как зверей из берлог. Окопались, иуды!»
Бенкендорф рубанул воздух воображаемой саблей.
«Я все равно вас достану, мерзавцы! Берегитесь, братья-карбонарии, горе-заговорщики! Всех вас изловлю и перевешаю».
Вечером Снетков приехал к Бенкендорфу домой. Принимал адъютанта генерал в своем кабинете. Лицо поручика сияло.
– Ваше превосходительство, вы были совершенно правы в своих предположениях. Горничная Маша, что отравила Василия Боташева, и есть Буковская. Вдова Боташева, дочери и слуги узнали в ее словесном портрете горничную Машу. Все как один твердят: это она. Только волосы другого цвета.
– Сие пустяки. Волосы можно сто раз перекрасить. Переодеться в другое платье, поменять говор. Стало быть, Буковская. Отлично, отлично. Вот она, ниточка, за которую можно потянуть. Она-то и приведет нас к заговорщикам. Итак, продолжаем вести комбинацию, поручик.
– Есть, ваше превосходительство. Разрешите идти?
– Иди.
Снетков откланялся.
Бенкендорф с довольным видом заходил по кабинету. Генерал ликовал.
«Ах, до чего же хорошие вести принес мой Снетков! Цены им нет! Итак, теперь очевидно, что Василий Боташев принадлежал к тайному обществу и был устранен ее членами. Буковская – непосредственный исполнитель. Она хотела лишить жизни и Голевского. А вот здесь у нее ничего не получилось. Лишь на время задержала вояж капитана в Сибирь. Михаила Боташева тоже убрала эта таинственная организация. Не составить ли записку государю императору? Пожалуй, пока не стоит. Чай, не следует пугать его величество раньше времени. Слишком свежи в его памяти воспоминания о декабрьском мятеже двадцать пятого года. Вот поймаю революционеров, тогда и доложу. За раскрытый заговор он мне простит. Ведь победитель получает все. И награды. И титулы. И почести. На то он и победитель. А проигравший пусть плачет».
Бенкендорф это знал. И он терпеливо будет ждать своего часа. Часа своей оглушительной виктории или сокрушительного поражения.
* * *
Бывает, что судьба жестоко смеется над человеком.
Даст она порой человеку клюнуть наживку, а тот – наивная душа, эдакий дуралей безмозглый, возьмет да и заглотнет ее целиком! А судьба-пересмешница раз его крючком за губу – и подсечет! Выкинет жертву на берег, а она хватает ртом воздух, ищет спасение, бьется об камни, вот-вот скоро смерть наступит, а судьба в это время раздумывает: отпустить ли ей добычу в воду, или пусть еще помучается? А может, пусть и умрет? Ай, нет, жалко ей станет добычу. Передумает судьба и отпустит дуралея. Пусть, дескать, живет пока. То великодушный жест, небесная милость. Но надолго ли? Бывает и ненадолго. И вот проходит годик, два, и вскоре опять фортуна горемычного ловит. Только ловит уже на другую наживку, более яркую и заманчивую. И опять мучает, и опять издевается над беднягой. Что и говорить, нравится фортуне изгаляться над людьми!
Эх, судьба, судьбинушка!
Привередливая ты какая! И что ты еще удумаешь сотворить с гвардейцем, кто знает?
…Голевский ворочался на неудобной кровати, а в голову все лезли разные мысли. О несчастливой судьбе, о неумолимой фатальности, о превратности и несправедливости жизни. Лезли, как вредные насекомые. Заполняли жужжащим роем весь мозг, кусали его, грызли, жалили и почти до основания его высасывали.
В каземате было промозгло и прохладно. Голевский укутался одеялом, пытаясь хоть немного согреться. Вдруг загрохотала, заскрипела железная дверь и тяжело отворилась. В проеме появилась коренастая фигура тюремщика, солдата Прокопа. С ним был еще один стражник.
– Изволите кушать, – буркнул Прокоп, поставил миску с едой и вышел.
Голевский с неохотой поднялся. Зевая, взял ложку. Ковырнул в тарелке… Кажется, каша. Перловая. Сваренная на воде. Без соли и сахара. И хотя капитан был голоден, осилил лишь половину.
Он стал нервно мерить шагами камеру. Тоска, злость, безысходность…
«Хоть волком вой, – загрустил гвардеец. – И сколько же мне здесь придется пробыть? Месяц, два? Год? А может, и всю жизнь? Ежели, не дай бог внезапно скончается сам Бенкендорф, пиши пропало – вовек мне, горемычному, не выбраться из каземата!»
Шесть лет назад он уже вкусил прелести тюремной жизни. Едва здоровье тогда не подорвал. А мог и сгинуть вовсе. Как бы здесь не стать трупом хладным и безмолвным. А это гвардейца никак не устраивало. Он решительно подошел к двери и постучал по окошечку.
«Где же тюремщик, черт возьми!»
Нет ответа. Голевский задолбил по двери сильнее. Его услышали. Окошечко открылось, и появилась простоватая физиономия стража. Солдат вопросительно посмотрел на арестанта и проворчал.
– Чего шумите, господин офицер? Чего изволите?
– Послушай, голубчик, пойди, расспроси коменданта, можно ли мне подать в камеру перо и бумагу? И книги какие-нибудь, журналы? Будь добр, молодец, узнай.
– Узнаю, отчего не узнать. Григорий, подмени меня, я к коменданту изволю!
Стражник ушел. Спустя минут двадцать он вернулся и доложил:
– Комендант сказал, что вам не положено книжки да всякие такие журналы читать. Вот так и сказал. Не положено, – а потом шепотом добавил. – Я бы принес, но за это могут и сквозь строй прогнать. Вы же знаете.
– Благодарю, любезный, что сходил и узнал. Как-нибудь выкрутимся, и не в таких переделках бывали.
– Жалко вас, ваше высокобродие, чай, не по доброй воле сюда попали. А могут и безвинно осудить и на каторгу послать.
– Да, могут. Да что поделать, ежели судьбу-злодейку порой не объедешь и не обойдешь. Встанет на дороге, как верстовой столб… А тебя-то как звать-величать, солдат?
– Прокоп.
– Хороший ты человек, Прокоп. А довелось ли тебе повоевать с французами?
– Нет, не довелось, в резерве я был в казанском ополчении. Ладно, ваше высокобродие, пойду я, а то увидят, что я с вами беседую – враз всыплют.
– Что же, иди, голубчик…
Окошко в двери захлопнулось. Заскрежетал замок. И снова наступила невыносимая тишина. А с ней – и невыносимое одиночество. Александра Дмитриевича это угнетало. Но что делать? Сочинять стихи? Петь песни? Голевский ничего лучше не придумал, как вспоминать самые интересные и запоминающиеся истории из своей жизни: баталии с французами, офицерские пирушки, пикантные приключения с дамами и прочее, прочее, прочее…
Голевский мечтательно заулыбался. Неужели это все было когда-то? Да, выходит, было. Сколько же приятных и незабываемых воспоминаний хранит его память. Сколько же их залегло в сердце! Все же, несмотря ни на что, жизнь у него получилась богатой на события.
Он вздрогнул от неожиданности. Сквозь блаженные мечтания прорезался противный крысиный писк, он-то и вернул капитана к реальной действительности. Гвардеец открыл глаза, улыбка сползла с его лица. Мерзкая тварь сидела в углу камеры и вертела мордочкой.
– Пошла вон! – взревел в ярости капитан и швырнул в нее миску. Миска загрохотала по каменистому полу, а крыса юркнула в дырку.
Мечтать арестанту расхотелось.
И снова нахлынули одиночество, безысходность, тревога. И снова медленно потянулось время. Как эти минуты были тяжелы и невыносимы для гвардейца! Уж лучше сражаться с врагом, зная, что ты погибнешь, чем прозябать в каземате.
К ночи Александр Дмитриевич заснул тревожным и беспокойным сном.
* * *
И вот наступило 18 октября. Этот день оказался решающим в тюремной эпопее Голевского. После полудня тюремщик Прокоп открыл дверь, и его громкий радостный голос пробудил капитана от печальных дум.
– Александр Дмитриевич, пожалуйте на выход! Кажись, ваши мучения закончились. Вас освобождают.
Солдат улыбался во весь рот и светился от счастья: он был рад за офицера. Крепко сдружились они за это время. Едва Голевский услышал благоприятные вести, тут же подскочил к стражнику.
– Это правда, голубчик?! Откуда ты знаешь?!
– Так, это… грех попутал, ваше благородие, подслушал я нечаянно разговор господ. Какая-то бумага насчет вас пришла из Петербурга. Вот я и грешным делом подумал, что вас будут вскорости вызволять из каземата.
– Благодарю, голубчик, за столь радостную весть! Дай-ка я тебя расцелую! Буду помнить тебя, Прокоп, всегда.
…Когда Голевский вышел из каземата, то зажмурился на время: глаза отвыкли от дневного света. Его уже ждали комендант, полицмейстер и советник губернатора. Все предупредительно и дружески улыбались. Полозов картинно заключил в объятья измученного родственника.
– Любезный Александр Дмитриевич, поздравляю! Вы свободны! Следствие во всем скрупулезно и внимательнейшим образом разобралось и вынесло решение: вы не виновны. Еще раз вас сердечно поздравляю.
«Не виновен!!! Ура!!! Виват!!!»
Эти слова, словно глоток свежего воздуха. Голова едва не закружилась от счастья. Комок встал в горле, и капитан еле выдавил:
– Благодарю, господа… Премного благодарен… за участие в моей судьбе…
Голевский вышел от коменданта в сопровождении Полозова. Здесь бывшего узника ждал его экипаж и счастливый Игнат. Старик, плача, кинулся капитану на грудь.
– Барин, вы живы! Радость-то какая, радость несусветная! Слава Царице небесной! Александр Дмитриевич цел и невредим вернулся!
– Все нормально, Игнат, не переживай. Жив я, здоров.
– Ну-с, дорогой Александр, не желаешь ли ко мне домой откушать, отдохнуть, привести себя в порядок, а завтра, если пожелаешь, тронешься в путь, – предложил Полозов.
– Нет, благодарю, любезный Андрэ, я тотчас же отправлюсь в дорогу. Хочу бежать отсюда из этого несчастливого для меня города, хочу поскорей забыть этот весь кошмар.
– Я понимаю…
– Заеду в какую-нибудь глухую деревню, где меня никто точно не знает, схожу в баню с кваском, отдохну и забуду все, что было со мной. Дозволь, я все же поеду.
– Ну что же, поступай, как знаешь, Александр. Прощай. Не держи обиды на меня. При случае заезжай на обратном пути, буду рад.
– Непременно, Андрэ. А скажи, что говорят в городе об убийстве польской княжны? Что за слухи ходят?
– Мы разместили в нашем «Вестнике» такое объяснение по поводу смерти заезжей полячки. Дескать, княжну такую-то убили и ограбили ее собственные слуги. Они нынче в бегах, их разыскивает полиция, приметы такие-то. Вот и все.
– Что же, благодарю за помощь… И прощай…
– Прощай… Ах да, постой, чуть не забыл. Вот письмо на твое имя из Москвы. От Дарьи Боташевой. Если мне не изменяет память, твою невесту звали Вера Боташева, а здесь Дарья. Неужто сестра ее?
– Да, это ее сестра. Младшая.
– Как знаешь, тебе виднее. Желаю тебе удачи, братец.
Родственники сдержанно обнялись. Голевский сел в экипаж, а Полозов уехал вместе с полицмейстером на его коляске. Ямщик хотел было натянуть вожжи и стронуть коней с места, как вдруг какой-то чумазый мальчишка подскочил к капитану и сунул ему в руку записку.
– Сие вам, барин!
– Мне?
– Вам, вам, господин офицер!
– Постой, ямщик, не трогайся с места. Эй, малец, на копеечку за услугу.
– Премного благодарен, барин! – и мальчуган стремглав умчался.
Голевский развернул записку и увидел знакомое крылатое выражение в углу бумажки. Dum spiro, spero! Это зашифрованное известие от Фокина:
Будь <здрав, <друг <мой!
<Слыхал-то, дьякон <наш теперь <службу оставил
<и тоже рожь жнет. Вбил <в <голову, <что <его удел
– <крестьянство. <В ущелье <мужики <с Емельяновки
<корову <задранную <нашли. Словом, <дерут <и едят
<нашу <скотину <лесное <зверье. Уют зато вам <и мир
<вашему <дому.
<С <приветом, <Федор.
Александр Дмитриевич достал тетрадь и карандаш.
«Значит, так, подчеркиваем первые две буквы слов, не отмеченных значком… Угу. Любопытно… Теперь соединим слова… Что получается?..»
БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ В БУДУЩЕМ. СЛЕДУЮ ЗА ВАМИ.
Прочитав записку, капитан тотчас же разорвал ее на мелкие кусочки и пустил по ветру. После этого вскрыл письмо от Даши – и сразу первые строки приятно порадовали. Княжна страшно обеспокоена долгим отсутствием от него известий, не случилось ли что-нибудь с ним? Пишет еще, что любит по-прежнему, даже сильнее. Умоляет написать ей хоть пару строчек. Радостно на душе оттого, что кто-то тебя любит и ждет… И к тому же искренне беспокоится. Капитан несколько раз поцеловал конверт с милым ему почерком и спрятал на груди.
