Пролог

Светлой прохладной ночью 14 июля 1826 года к зданию Училища торгового мореплавания подъехала большая телега, на которой стоял огромный, высотою в два аршина и длиною в три, свежевыструганный сосновый ящик.

Извозчик крикнул привычное «тпру» и сильнее натянул вожжи – лошадь послушно встала у солдатского пикета.

– Стой, кто идет! – крикнул кто-то из служивых.

– Свои! – отозвался возничий.

– Кто свои?!

– Свои, здешние!

– Кому и дьявол свой! Далее нету хода! Слазь!

Извозчик ухмыльнулся.

– Вона как меня ласково здесь привечают.

– А ты что думал, – парировал солдат. – Мы свою службу крепко знаем. Посторонних мы здесь не потерпим. Можем и пальнуть для острастки…

– Ишь ты…

– А то! Кто таков?! Отвечай взаправду!..

Караул подступил к извозчику плотнее. Угрожающе блеснули стальные штыки…

– А ну, погодь, братец… – из сумерек вынырнул старший караула – сержант, который и признал в возничем торговца из мясной лавки.

Вчера утром именно этот торговец по негласной договоренности с полицмейстером Дершау привозил к училищу тела пятерых казненных декабристов. А сегодня ночью мяснику предстояло забрать их обратно. Забрать и отвезти в условленное место. За это торговцу полицмейстер обещал заплатить хорошие деньги. А еще Дершау строго-настрого наказал торговцу держать язык за зубами и не распространяться о том, куда он путь держит и что за груз он везет. Не дай бог сболтнет кому-нибудь об этом – сразу в каземат бросят, а потом и в Сибирь сошлют на рудники. Ни за грош пропадет человек! Ведь казненные в Петропавловской крепости преступники – птицы высокого полета, а их похороны – тайна государственной важности. И никто не должен знать об этом, никто.

– А, это ты, Никодим! – поздоровался с возницей сержант, и солдаты тут же отвели штыки.

Торгаш ощерился.

– А кто ж еще? Конечно я. Окромя меня в такой час никто сюда и не пожалует.

– Так оно-то так, да на всякий случай поспрошать-то надобно. Служба есть служба… Значит, стало быть, за грешными душами прибыл?

– За ними самыми, за ними. Как договорено.

– Тут в нашем воеводстве полный порядок. Лежат господа офицеры. Друг подле друга. Смирненько так лежат, тихо. Не балуют и не озоруют, упокой их душу, Господи.

Сержант перекрестился.

– Не озоруют, говоришь, – снова ощерился торгаш. – Так, дык, отозоровались они уже. Ишь какую смуту затеяли. И жизнью поплатились за то. Помогите-ка лучше, служивые, погрузить жмуриков. Сам-то я в одиночку не справлюсь с эдаким делом.

– Это можно. Щас, только подмогу позову… Эй, солдатушки, браво-ребятушки, а ну-ка живо ко мне!

Рядом с сержантом мгновенно, словно из сказки, возникли двое рядовых. Двое из ларца, красные с лица. Мужики дюжие, гренадеры! Встали в струнку: мол, что надо, старый хозяин?

– А ну-ка, молодцы-удальцы, давайте-ка выносите покойников по одному! Во-он к той телеге, – приказал им сержант.

– Слушаюсь, – ответили двое из ларца и, перекинув ружейные ремни через шею, понесли тела к телеге.

В это время извозчик, взяв топор, принялся выдергивать гвозди из досок. Вскоре он снял крышку.

Вынесли первого казненного.

Сержант с мясником, стоя на возу, приняли покойника за руки и за ноги и небрежно, словно куль с картофелем, забросили в ящик. Мертвое тело с грохотом стукнулось об дно.

– Один на месте, язви его! – крикнул сержант. – Давайте, братцы, другого!

Солдаты снова метнулись в здание. Вынесли второго покойника, третьего, четвертого… Вскоре тела всех пятерых казненных заговорщиков перекочевали из просторного и торжественного зала в тесный и жуткий гроб. Почти сутки Училище торгового мореплавания служило мертвецкой для государевых преступников.

…И вот доски снова заколочены. Гроб закрыт. Теперь путь наемного возницы лежал к Васильевскому острову. Служивые угрюмо отступили назад, а сержант махнул рукой вслед извозчику: мол, езжай, торгаш! И прощай! Прощайте и вы, благородных кровей покойнички! Лежали вы в училище, как последние бродяги, безымянные, не отпетые, не оплаканные. Может, хоть похоронят вас по-человечески. Дай бог снизойдет государь император до такой милости. Не зверь же он, в конце концов.

…Когда импровизированный катафалк доехал до Тучкова моста, из будки вышли вооруженные солдаты и полицейские-офицеры. Поодаль в зашторенной карете сидели полицмейстер, полковник Карл Федорович Дершау, военный министр, граф Петр Каземирович Дубов и его адъютант, пехотный капитан Павел Макаров. Именно этим людям высочайшим повелением было поручено организовать и провести тайное захоронение декабристов. Экипаж с важными лицами охранял конный отряд из казаков и жандармов.

Один из полицейских, помощник квартального надзирателя Богданов, смело схватил лошадь под уздцы и крикнул извозчику:

– Тпру! Стой! Это я, Богданов. Узнаешь, Никодим?

– Как не узнать вас, ваше благородие. Узнаю.

– Все ли благополучно, любезный? Все пятеро здесь? – кивнул на ящик офицер.

Мясник утвердительно затряс головой.

– Ага, туточки, ваше благородие, вся пятерка. Лежат смирно, не шелохнутся.

– Тогда вот что, братец, слазь! Вместо тебя поедет другой. Телегу и лошадь вернем. Как только управимся. А покамест посиди здесь в будке, подожди немного. Эй, Дубинкин, залазь на телегу, бери вожжи… Повезешь этих… – Богданов запнулся, не зная, как обозвать казненных. Подумал, подумал и добавил: – Мятежников. Понял, братец?

– Как скажете, ваше благородие.

Мясник без излишних возражений слез с воза, и его отвели в будку. На место возницы сел другой квартальный надзиратель, Дубинкин, унтер-офицер с пышными усами.

Молчаливая траурная процессия двинулась в сторону острова Голодай. Впереди четверо конных жандармов. За ними – та самая телега с жутким грузом. За ней – тарантас с тремя солдатами инженерной команды Петербургской крепости, двумя палачами и одним лекарем. За телегами – возок с четырьмя надзирателями. Замыкала процессию карета Дубова и трое всадников-казаков.

– Поделом этим мерзавцам, – продолжил прерванный разговор граф. – Вот что удумали, подлецы, посягнуть на государственные устои, на самого государя императора, помазанника Божьего. Ах, злодеи. Да я бы на месте его величества четвертовал бы всех главных смутьянов, причем прилюдно, а остальных отправил бы на виселицу или шпицрутенами засек до смерти, а наш монарх, откровенно говоря, проявил неслыханное великодушие. Не стал казнить, а лишь выслал в Сибирь. Весьма мягко поступил. Весьма. Уверяю вас, сударь, сии якобинцы его величество вряд ли бы пощадили, попади он им в руки тогда.

– Вы правы, ваше сиятельство, – как-то неохотно согласился с министром Дершау. – А объяснить великодушие нашего императора к мятежникам мне отнюдь не трудно. Не секрет, что многие из бунтовщиков в прошлом боевые офицеры, которые храбро сражались как с французами, так и с турками. И на этих войнах они отличились, причем с самой наилучшей стороны. И за свои подвиги герои получили награды, чины, именное оружие, продвижение по службе. Вот почему монарх был так добр с ними, Петр Каземирович…

Голубые глаза министра засверкали яростной злобой.

– Сие… бред сивой кобылы, милейший Дершау! Простите, коли я невежлив! Я тоже воевал, имею награды, ранения. И что из сего полагается, сударь? Я же не бунтую, не веду крамольных речей, не призываю к свержению существующего строя. А они бунтуют! А им никто не давал права затевать революцию. Никто! Коли ты истинный патриот, то должен быть верен отчизне всегда, при любых обстоятельствах, даже самых затруднительных. Коль ты защищал Россию-матушку, то тем более не вправе губить ее. А они, несомненно, учинили бы сие злодеяние, утопив страну в море крови и людских страданий. Ах, злодеи! Ах, бандиты!

– Так точно, ваше сиятельство, потопили бы все в крови, – скрепя сердце, согласился Дершау.

Полицмейстер не стал больше спорить с министром: что толку препираться с начальником, ведь, как известно, вышестоящий чин всегда прав. Дершау было жалко казненных бунтовщиков. Некоторых он даже хорошо знал. Это были яркие, неординарные личности, превосходные вояки, настоящие офицеры. Да, безусловно, они виноваты перед молодым императором, но они не были злодеями, по крайней мере, не такими, как их рисует общественное мнение. Их вина от заблуждения ума, а не от испорченного сердца. А эти пятеро, что теперь по-скотски свалены в ящик, погибли во цвете лет. Самому младшему из них, Бестужеву-Рюмину, было всего лишь двадцать пять, а самому старшему – Пестелю – тридцать три года. Им бы еще жить и жить.

«Господи, отпусти им грехи! Ибо не ведали, заблудшие души, что творили!»

Дершау незаметно перекрестился, а Петр Каземирович все никак не унимался:

– Возомнили себя якобинцами, благородными революционерами, тоже мне Робеспьеры и Мараты! Бунтовщики, они и есть бунтовщики. Разбойники с большой дороги! Злодеи, мерзавцы, негодяи! Казнить их мало! На месте нашего монарха я бы выкорчевал сию пакость с корнями – и все тут! Чище бы стало в армии, пристойнее, да и в обществе тоже! Поутихли бы позеры-революционеры и их восторженные и экзальтированные последователи.

– Как вы правы, ваше сиятельство, – поддакнул адъютант Макаров и преданно посмотрел на шефа.

Дершау на этот раз промолчал.

…Телега дернулась. Дубинкин оглянулся на мертвецов. Ему показалось, что один из них открыл глаза. Озноб страха пробил полицейского. Он отвернулся и перекрестился.

Свят, свят, свят! Чур, не меня!

Только не оглядываться назад!.. Только не оглядываться. Скорее бы придать покойников земле, и тогда успокоятся их души. Унтеру по-человечески было жалко господ. Ведь за народ они шли, за правду-матушку. За это и пострадали, горемычные! При казни унтер стоял возле одного из них. Кажется, его звали Петр… Точно, Петр. Петр Каховский. Единственный, кто перед казнью сильно оробел. Вцепился в батюшку, да так крепко – насилу оттащили к эшафоту. Помощник надзирателя Карелин стоял около Пестеля, старший караула – квартальный Богданов – подле Бестужева, помощник Попов – возле Муравьева. Перед тем как им накинули мешки на голову, взглянули господа мятежники в последний раз на небо, да так жалостливо, что у всех надзирателей все внутренности перевернулись, аж мороз продрал по коже! Подопечному Дубинкина явно не подфартило. Во время казни веревка Каховского оборвалась, но его снова повесили. Как и двух других. А по русскому обычаю, если преступник сорвался с виселицы – значит, по всевышней воле не виновен и подлежит помилованию. А его повторно казнили. Не по-божески царь поступил, не по-божески, раз повесил его снова.

Свят, свят!..

Дубинкин снова перекрестился.

Только не надо оглядываться назад. Не должны его мертвецы тронуть. Никак не должны. Он же им не сделал зла. О, Боже Иисусе, сохрани и помилуй бедного надзирателя!

Свят, свят, свят!..

Процессия остановилась. Из кареты вылезли согласно ранжиру адъютант, полицмейстер и министр.

Дубов осмотрел пустынный остров и на минуту задумался… Озабоченно погладил свою вспотевшую лысину, почесал двойной подбородок, пощипал пышные светло-русые бакенбарды, поморщил лоб, нахмурился, еще раз кинул взгляд на безлюдное пространство и указал место для захоронения. Солдаты с палачами дружно взялись за лопаты и стали копать яму. Полицейские с казаками с помощью веревок спустили гроб с телеги на землю. Снова оторвали доски. Трупы закидали негашеной известью, гроб закрыли крышкой и забили гвоздями. Когда яма была готова, ящик на тех же веревках спустили в могилу. Всех пятерых спустили, а именно: отставного подпоручика 12-ой конной роты 1 резервной артиллерийской бригады Кондратия Рылеева, отставного поручика Астраханского кирасирского полка Петра Каховского, подполковника Черниговского пехотного полка Сергея Муравьева-Апостола, полковника Вятского пехотного полка Павла Пестеля и подпоручика Полтавского пехотного полка Михаила Бестужева-Рюмина. В мундирных сюртуках, в белых рубахах.

– Закапывайте! – дал команду граф. – Поторапливайтесь, канальи! Скоро утро!

Дубов вытер лысину платком.

Уф! Ну и удружил ему император службу – врагу не пожелаешь! Заведовать похоронным обрядом – еще не доводилось ему в своей долгой и насыщенной жизни. Хлопотно это все, суетливо, неприятно.

Уф, жарко!.. Скорей бы домой да на мягкую постельку с белоснежными шелковыми простынями.

– Шевелитесь быстрее, служивые!

Солдаты засуетились. Лопаты послушно вонзились в грунт. Комья свежевскопанной земли вперемежку с песком полетели в яму. Постепенно черно-буро-серая масса заполняла последний приют декабристов. Вскоре под толстым слоем земли скрылся ящик… Ускоренный обряд погребения завершился. Могила готова. Правда, ни креста на ней, ни памятника, ни дощечки, даже ни камня могильного. Словно бездомных собак похоронили, а не офицеров русской армии. Отныне эта могила будет считаться безымянным захоронением. Тайной за семью печатями. Секретом государственной важности. Так повелело его величество. И так будет исполнено.

– Выставить караул, хорунжий! – распорядился граф. – Никого сюда не подпускать.

– Есть, ваше сиятельство, – подчинился хорунжий, и четверка казаков осталась у могилы в похоронном карауле.

…Внезапно в воздухе появился светящийся шар. Он вращался и пускал в разные стороны серебристые лучики. Лошади испуганно шарахнулись, некоторые встали на дыбы и заржали. Все открыли рот от изумления и стали усердно креститься.

Знамение?!

Чудо?!

Шаровая молния?!

Сатана?! Что это?!

Кто-то бросил лопату и упал на землю, прикрывая голову руками. Кто-то встал на колени и молился. Дершау открыл в ужасе рот, глаза его широко округлились. Раздался сдавленный крик. Хотел осенить себя крестным знамением, но рука застыла в воздухе. Дубов схватился за сердце и повалился на землю. К министру кинулся поручик. Он первым очнулся от ступора.

– Немедленно, сию минуту лекаря сюда! – крикнул Макаров. – Ну, живо! Что стоите, ротозеи?! У его сиятельства удар! Спасайте его! Что же вы?! Лекарь! Где же он? Ну! Не стойте истуканами, живее!..

А Дубов уже закатывал глаза: он умирал от сердечного приступа. Все кинулись искать врача. Еле отыскали. Бедняга лекарь забился под телегу и трясся от страха: так его напугала шаровая молния. Врача взяли под белы рученьки и подвели к графу.

– Ну, давай, давай же! Что ты медлишь, братец, спасай его сиятельство! – прикрикнул на врача Макаров.

Эскулап упал на колени, расстегнул верхние пуговицы министерского мундира…

– Сейчас, сейчас, господин офицер, я уже осматриваю больного…

Снова уставившись на шар, побледневший эскулап машинально нащупал пульс у его сиятельства. Пульс еле бился. Сердце министра все слабее и слабее качало кровь, хлипкие его толчки постепенно затихали. Человеческий двигатель ломался на глазах, душа постепенно покидала тело. А шар все выше и выше поднимался в небо. Наконец остановившись в одной точке, он на секунду ярко блеснул и мгновенно исчез, словно его и не было.

– Все кончено, господа! – громко сказал врач и встал с колен. – К глубочайшему сожалению, его сиятельство, Петр Каземирович Дубов, скончался.

Все охнули. Теперь внимание всех присутствующих устремилось на неподвижно лежащего министра. Кто-то снял головной убор и скорбно склонил голову, кто-то уронил слезу, кто-то перекрестился.

– Какое несчастье! – воскликнул Дершау. – Как же так? О боже!

– Не может быть! – чуть не заплакал Макаров.

Адъютант никак не хотел верить в скоропостижную смерть его сиятельства. Он до последнего надеялся, что шеф все-таки оживет. И чудо свершилось! Когда шефа переносили в карету, сердце министра неожиданно затрепыхалось. Дубов открыл глаза и застонал. Значит, приступ не до конца сразил генерала. Его сиятельство переборол смерть!

Все вновь были потрясены, но теперь уже этим происшествием, и даже на какой-то миг забыли о зловещем шаре…

Дубова в сопровождении жандармов, казаков и лекарей срочно повезли домой. Вскоре карета министра, не сбавляя скорости, миновала будку на Тучковом мосту. Приблизительно через полчаса мимо поста проследовал тарантас с солдатами, а еще через десять минут к будке прибыли две телеги: одна пустая – с унтер-офицером Дубинкиным, другая – с его сослуживцами. Богданов по поручению Дершау заплатил мяснику деньги и разрешил забрать свою повозку. Торговец удивленно взглянул на унтера: вояка заметно поседел.

– Вот беда! Беда-то какая! Страху видимо натерпелись, господин офицер? – взволновано заговорил торгаш. – Аж поседели как лунь. Мертвецы всегда жуткое зрелище. Вот беда…

Подавленный унтер молча кивнул, потрогал свои волосы. Движения его были замедленными, механическими. Человек явно пребывал в шоковом состоянии. Даже стал немного заикаться.

– Пос-се-дел… гов-в-воришь?..

– Да, засеребрился весь… Хорошо, что меня туда не отправили, насмотрелся бы всякой жути, опосля ночами не спал, кошмары бы мучили. Все мы там будем. Нам ли, людям смертным, переживать об том. Все равно никто живой из этой жизни не вышел. То-то. Но-о!.. – философски изрек торговец и подстегнул лошадь.

Колеса натужно заскрипели, и телега, покачиваясь и громыхая, покатилась прочь от сторожевой будки. Мясник был несказанно рад, что так удачно от всего этого отделался: во-первых, не участвовал в жутком спектакле под названием «погребение заговорщиков», а во-вторых, еще и деньги получил.

– Прощевайте, люди добрые! Не поминайте лихом! – крикнул напоследок торгаш и снова подстегнул лошадь.

Животина пошла шибче.

Унтер ничего не ответил. Перед глазами как наяву все стоял и стоял этот загадочный серебряный шар. Даже смерть министра не так взволновала унтера, как это необычайное явление. Но что же это? Чертовщина какая-то? Или Божий знак? А может, знамение? Так или иначе, Дубинкин до конца жизни будет помнить об этой дьявольщине. Если конечно проживет эту жизнь, жизнь хорошую, долгую. Да чтобы он еще раз согласился присутствовать на казни или похоронах жмуриков такого разряда – да ни за что на свете! Нет, нет и еще раз нет! И пусть за неповиновение сошлют в Сибирь или на Кавказ. Пусть отходят шпицрутенами по спине, пусть прогонят сквозь строй! Любое наказание приемлет. Пусть! Но не будет Дубинкин участвовать в таких делах, не будет! И все тут! Хоть режь его!

Дубинкин с благоговейным страхом посмотрел на небо.

«Не к добру сей шар! Предзнаменование, что ли? Неужто сызнова какой-нибудь Наполеон Бонапарт объявится? Тогда перед началом войны люди огненную комету в небе видели. То было настоящее знамение. И оно же сбылось! И шар оный – тоже знамение? Пожалуй, так. Представляю, каково будет тем казачкам служивым, что остались у страшной могилы. Вот страху натерпятся! Я бы ни за что там не остался – хоть стреляй! И так побелел как снег. Хватит с меня чудес чудных!»

Надо на время забыться, избавиться от этих ужасных впечатлений – иначе с ума можно сойти. Придя домой, квартальный надзиратель сразу же достал штоф с водкой. Выпив стакана три, Дубинкин упал на кровать и моментально отключился.

А у безымянной могилы декабристов на острове Голодай еще четыре месяца стоял караул. А пока стоял, мистические явления продолжались. Пару раз появлялся серебряный шар, раза три – призрак в военном мундире, а однажды воющий бестелесный дух. За это время от увиденного двое солдат точно с ума сошли, трое поседели навсегда, остальные пережили сильнейший эмоциональный стресс, который потом лечили ударной дозой спиртного. И когда похоронный пикет оттуда сняли, солдаты караульной службы вздохнули с огромным облегчением.

А что потом на этом месте происходило, уже никто не видел. И никто не мог поведать об этом. Лишь только небо, солнце и река, как вечные и немые свидетели всех без исключения исторических событий, происходящих на Земле, могли поведать, но не хотели. Природа умеет хранить чужие тайны, умеет и скрывать следы человеческих преступлений. Пройдет время – и она с помощью ветра, дождя и песка сравняет безымянную могилу с землей и навсегда скроет от человечества ее точное местонахождение.