Моул о стиле жизни

Я частенько оглядываюсь на мою желторотую юность, и улыбка мелькает на моем уже зрелом, но еще изрытом прыщами лице. Я с трудом узнаю наивного мальчика, которым тогда был. Подумать только, что когда-то я считал Ивлина Во женщиной! Разумеется, теперь, сдав парочку экзаменов за среднюю школу, я куда более искушен и опытен и знаю, что, живи Ивлин Во сегодня, он был бы чрезвычайно горд своей дочерью Оберон, ибо, конечно, Ивлин – ее отец, а не мать, как я прежде думал.

Просматривая дневники за прошлые годы, я не могу не скорбеть об утрате невинности. В тринадцать лет и девять месяцев я искренне полагал, что достаточно просто жить. В то время я и понятия не имел, что просто жить недопустимо. Надо обязательно иметь стиль жизни. Посему темой моего сегодняшнего выступления будет «Стиль жизни» со ссылками на мой собственный.

Я расскажу вам о типичном дне моей жизни. Познакомлю с друзьями и родными. Коснусь вкратце моей диеты, привычек в быту и стиля в одежде. Порассуждаю о моих пристрастиях в искусстве и литературе. И к концу выступления вы, надеюсь, получите дайджест моего стиля жизни. Между прочим, «дайджест» – одно из многих тысяч слов, которыми я владею, и, если представится случай, я познакомлю вас, дорогие массы радио-слушателей, с другими редкими, но меткими словами. Ибо я глубоко осознаю свой долг просвещать и развлекать великобританских граждан посредством Радио-4. Разве смогут они воспрянуть и взять власть, когда они не понимают власти слов? Или слов власти?

Современники твердят мне, что я, несомненно, передовой человек своего времени. Правда, Пандора, любовь всей моей жизни, утверждает, что выражение «передовой человек» сейчас употребляют только старые развалины, которые одной ногой в крематории.

К примеру, мой стиль в одежде можно назвать идиосинкразическим, то есть несовместимым. На самом деле он выражает мое внутреннее «я». Поскольку радио не телевизор, я опишу, во что я в данный момент одет. Начну с головы и последовательно дойду до пяток, дабы не возникло путаницы. На голове у меня шерстяной шлем, связанный дряхлыми, но проворными пальцами моей бабушки. Я сижу в шапке, потому что отец отказывается включать отопление до 1 ноября. Ему плевать на тот очевидный факт, что лета в Англии больше не существует. Он, как всегда, эгоистичен и думает только об идиотских счетах за газ.

Движемся вниз. На шее у меня шелковый галстук, принадлежавший в былые времена моему покойному дедушке. Это счастливый галстук. Он был на дедушке, когда тот выиграл в Эпсоме полкроны на скачках (уж не знаю, сколько будет полкроны в нынешних деньгах). С гордостью и без всякого стыда признаюсь, что моя рубашка приобретена на благотворительной барахолке. Когда-то ее носил канадский работяга с лесопилки, у которого были проблемы с потом или, выражаясь более корректно, с кожными выделениями. По крайней мере так утверждает моя мать. Запах меня не волнует, поскольку я к нему привык, хотя кое-кто жалуется. Под рубашкой у меня майка с надписью «Я люблю Клиффа Ричарда » – напоминание о тех временах, когда я был молод и глуп. Посему канадскую рубашку я никогда не расстегиваю. Мои ноги облечены в пару полосатых брюк, какие носят мелкие чиновники, купленных на распродаже в «Вулворте» накануне закрытия магазина. На ногах фирменные кроссовки, подаренные моим лучшим другом Найджелом. Бедняга Найджел страдает неврозом: он постоянно покупает кроссовки. Причин тому много:

а) он обязательно должен быть первым в нашем городишке, кто приобретет последнюю модель;

б) из-за постоянного внутреннего раздражения Найджел слишком сильно дергает за шнурки, отчего они быстро рвутся. Тогда он отдает кроссовки мне, заявляя, что ему в лом вдевать новые шнурки.

Моей обнищавшей семье истеричность Найджела идет только во благо. Мы все ходим в его новых старых кроссовках, даже бабушка. Ей они чересчур велики, но по-стариковски мудрая бабуля приспособилась их носить, запихивая в носок туалетную бумагу.

Между кроссовками и ступнями я ношу пару непарных носков – один белый, другой черный. Однако не надо думать, будто я рассеянный гений, не замечающий, что надевает на ноги. Возможно, я и гений, но не рассеянный. Нет, мой выбор глубоко продуман. И даже символичен. Белый носок означает мою внутреннюю чистоту и незапятнанную нравственность, ибо я против насилия, ракет «поларис» и жестокости по отношению к инкубаторским курам. Черный носок символизирует то зло, что есть в моей душе, например желание поразвлечься с Пандорой на полную катушку или фантазии о том, как я взрываю многоквартирные башни (разумеется, предварительно эвакуировав оттуда несчастных жильцов, которые все поголовно страдают манией самоубийства).

Таким образом, я – ходячая дихотомия. На своих ногах я ношу проблемы всего мира. Естественно, простонародье не понимает этого яркого явления. Мне часто кричат вслед: «Эй, у тебя носки разные!» На эти невежественные замечания я отвечаю просто и звучно: «Нет, приятель, это у тебя разные!» Некоторые отходят, дивясь, однако, если быть до конца честным, многие не считают своим долгом даже задуматься.

Что касается украшений, то на шее у меня висит золотая цепочка с медальоном. В медальоне хранятся останки сухого осеннего листочка. Последний символизирует хрупкость человеческого существования. Листок подарила мне Пандора в порыве страсти, который пришелся почему-то на осень. На моем левом запястье медный браслет, в старости он предохранит меня от артрита. На правом запястье пластиковые водонепроницаемые часы, в которых – приди мне в голову такая блажь – можно нырять на глубину до ста футов.

У меня есть еще одно украшение, о нем никто не знает, кроме меня и еще одного человека, – малюсенькая татуировка «Мама и папа» на интимном месте. Я выколол ее в период нестабильности в их супружеской жизни. Теперь сожалею о своем порыве, ибо эта татуировка не позволит мне в будущем загорать голышом. И когда я стану поэтом-миллионером и буду лежать на моем личном греческом острове, я останусь единственным среди моих гостей, кто не снимет плавки.

Впрочем, житье на греческом острове мне только предстоит. Что до моего нынешнего жилища, то обитаю я под отчим кровом, представляющим собой полдома в захолустном пригороде одного из Центральных графств. Да-да, я, как и многие мои сограждане, живу в доме с глухой стеной, отделяющей меня от интимных секретов чужой семьи. Никак не пойму, почему эта стена называется «глухой», ведь когда наши соседи закатывают вечеринку, слышен каждый звук: как откручивают пробки на бутылках с тоником, как вишенки падают в коктейли, как женщины обмениваются колкими репликами и как мужчин рвет. И если глухие стенки сооружаются с целью оградить примыкающие полдома от шума, производимого соседями, то я должен заявить британским строителям: «Вы просчитались, господа».

А теперь я хотел бы поведать о моем типичном дне. Пес обычно будит меня в семь или около того. Он дико старый, и у него слабый мочевой пузырь. Я встаю и, как был в трусах и майке, открываю ему черный ход, чтобы он задрал лапу на газоне наших соседей. Завариваю кофе и, прихватив чашку, возвращаюсь в постель, где читаю что-нибудь интеллектуальное с целью повышения своего образовательного уровня. Сейчас я штудирую «Витгенштейна для начинающих», авторы – Т. Лоуз, МГН, Трин., Дуб. Иногда, ради развлечения, я могу взяться за что-нибудь, требующее меньшего умственного напряжения. «Чемодан с крылышками: приключения стюардессы» под редакцией и с предисловием Джерарда Тикелла – хороший тому пример. Но бывает, что даже воспоминания стюардессы требуют от меня слишком большого напряжения в столь ранний час. И тогда я обращаюсь к ежегодным подшивкам «Бино».

У меня есть младшая сестра, совсем еще ребе-нок. Обычно она выбирается из своей кроватки в половине восьмого, волоча за собой мокрый подгузник. Она вламывается в мою комнату и начинает неразборчиво тараторить на своем детском наречии. Я отвечаю коротко: «Пойди и разбуди мамочку и папочку, Розмари». Я отказываюсь уродовать ее имя, сокращая его до Рози. Она топает прочь на нестойких ножках и принимается колотить кулачками в дверь родительской спальни. По приглушенным проклятиям я понимаю, что родители проснулись, быстренько выбираюсь из кровати и бегу в ванную, опережая остальных. Я лежу в ванне, игнорируя стук в дверь и требования освободить помещение. Мне настоятельно необходим период тишины и покоя, прежде чем я окунусь в суматошные будни. И разве я виноват в том, что у нас только одна уборная, да и та совмещена с ванной? А сколько раз я просил отца установить второй унитаз на первом этаже! Со всей тщательностью совершив утренний туалет и не забыв щедро побрызгаться отцовским средством после бритья, смешанным с маминой туалетной водой «Ярдли», я выхожу из ванной, препираюсь с родителями, которые стоят под дверью, скрестив ноги, и иду завтракать. Разогреваю замороженный круассан, наливаю чашку чая «Эрл Грей» без молока и сажусь изучать последние известия со всего света. Мы получаем «Гардиан» и «Сан», так что я являюсь экспертом по международным делам, включая проблему консервации китов, а также развития молочных желез у мисс Саманты Фокс. Мои родители – жертвы тэтчеризма, то есть оба не работают, а значит, могут сидеть по утрам за чашкой кофе сколько влезет. Розмари ест отвратительно. Я всегда выхожу из-за стола, когда она принимается за свою овсянку.

Поднимаюсь к себе, складываю в сумку книги и учебные пособия и отправляюсь в колледж. Большинство моих однокашников я игнорирую. Обычно они кучкуются в коридорах и ржут, делясь впечатлениями о пьяных дебошах, в которых участвовали накануне вечером. Я же прокладываю себе путь в класс, где в тишине повторяю уроки. Ибо, хотя я интеллектуал (и даже почти гений), в то же время я не очень способный, и мне надо заниматься усерднее, чем всем остальным.

Все перемены я провожу с Пандорой. Обычно мы обсуждаем международные события. Пандора всегда одета в черное в знак траура по жизни на земле. Это привело к тому, что безмозглые кретины из числа учеников нашего колледжа называют ее «чокнутой Брейтуэйт» и, добавлю с сожалением, кое-кто из академического состава следует их примеру. Обычно мы идем домой вместе и по пути заходим к Берту Бакстеру ныне старейшему избирателю в нашем округе. Пандора выгуливает свирепого Штыка, восточноевропейскую овчарку, на детской игровой площадке, а я привожу в порядок Берта, выслушивая его невнятные разглагольствования о Ленине и «необходимости восстания пролетариата». (Берт отказывается умирать, пока не увидит падения капитализма; значит, он еще надолго останется среди нас, к сожалению.) Усмирив, накормив и вымыв Берта со Штыком, мы с Пандорой бредем домой. Расстаемся на повороте в мой тупик она направляется к своему тенистому проспекту и отдельному дому, набитому книгами, а я возвращаюсь в вышеупомянутые и более убогие домашние условия.

Аромат домашней выпечки не приветствует меня, когда я вхожу на кухню. Посему я создаю его сам, выпекая лепешки. Вот рецепт, но прикиньте, прежде чем хвататься за карандаш и бумагу: авторские права на этот рецепт принадлежат мне, Адриану Моулу, и, если вы пожелаете испечь лепешки по моему методу, вам придется прислать мне денег.

Похрустывая свежими, только из печки, лепешками, я прихожу в себя после тяжелого дня. В это время я могу уделить немного внимания Розмари. В прошлый раз я построил ей башню-почту, но стоило мне отвернуться, как Розмари одним ударом разрушила мое творение и при этом имела наглость громко хохотать. Это типичный образчик ее поведения. Уверен, она вырастет психопаткой. Она уже абсолютно неуправляема: опустошает выдвижные ящики, непрерывно тыкает пальцем в кнопки телевизора, бросает мягкие игрушки в унитаз и впадает в ярость, если ее пытаются как-то ограничивать. Я убеждаю родителей отвести ребенка, пока не поздно, в клинику по коррекции детского поведения, но мама неизменно защищает дочурку: «Рози совершенно нормальна, Адриан. Все малыши ведут себя, как Аттила, предводитель гуннов. Почему, как ты думаешь, столько матерей сидит на транквилизаторах?»

Вечером я взял себе за правило смотреть какую-нибудь мыльную оперу или две подряд. Полагаю, интеллектуалам очень важно быть в курсе массовой культуры. Мы не можем жить в башнях из слоновой кости, если на этих башнях нет телевизионной антенны.

Мои родители пытаются спасти свой брак, играя в бадминтон через среду. Если не считать этой вылазки раз в две недели, они толкутся по вечерам дома, посему я вынужден либо сидеть в своей комнате, либо шататься по улицам. Я искренне не понимаю, как они умудряются выносить друг друга. Им даже не о чем поговорить, они только и делают, что жалуются на отсутствие денег или возмущаются заработной платой... которую они не получают.

Мои претензии к ним сведены к минимуму. Все, что мне требуется, – это баночка мультивитаминов раз в неделю плюс чистое постельное белье и вежливое обращение. Однако не хотелось бы, чтобы, выключив радио, слушатели сделали вывод, будто я не люблю своих родителей. На свой лад мы очень близки. Да и может ли быть иначе, ведь мы живем в таком тесном доме! К тому же у них есть свои достоинства. Отец после пары рюмок водки становится довольно остроумным, а мать славится горячим сочувствием, которое она испытывает ко всем замужним дамам. Кстати, в настоящий момент она занята созданием Общества защиты прав замужних женщин в нашем районе Я где-то прочел, что в семье очень важен физический контакт, посему, проходя мимо, непременно хлопаю родителей по плечу. Мне это ничего не стоит, а им, похоже, нравится. Тем не менее в 8 вечера, когда гостиная наполняется сигаретным дымом, я, извинившись, выхожу в свет.

Иногда я встречаюсь с Барри Кентом, и мы треплемся о том, кто из наших приятелей под судом, а кто уже в исправительных колониях. Бывает, что обсуждаем стихи Барри. Его научили читать и писать, когда он последний раз попал в тюрьму. Это было прогрессивное заведение, там отбывал срок какой-то поэт, так что Барри пришлось долбить не камень, но английский; делать морфологический анализ слов, а потом обратно приводить их в божеский вид. Кое-что из его сочинений достойно похвалы; примитивно, конечно, но ведь Барри настоящий дебил, ему только справки не хватает, так что не стоит ожидать от него многого. Но, по крайней мере, он зарабатывает на своей поэзии. Под псевдонимом «Баз – поэт скинхедов» он обходит пабы и рок-забегаловки, где орет что есть мочи свои стихи. Иногда ему начинают орать в ответ, и тогда завязывается драка. Барри всегда выходит победителем.

По дороге домой я захожу к Пандоре, она обычно сидит под складной лампой, ссутулившись над домашним заданием, – готовится к вступительным экзаменам в университет. Над ее столом висят два листа бумаги, на одном розовым блестящим фломастером выведено: «ПОСТУПИ В ОКСФОРД ИЛИ УМРИ», на другом – «СТУПАЙ В КЕМБРИДЖ И ЖИВИ». На каждом плакатике по пять восклицательных знаков. Мы выпиваем по чашке какао, а если ее родителей нет дома, то джина с тоником. Затем страстно целуемся минут пять, после джина немножко дольше, и я отправляюсь домой, раздираемый латентной сексуальностью. В таких случаях я рад, когда на улице идет дождь. Для облегчения сексуальной фрустрации нет ничего лучше холодного душа.

К 11 часам я уже в постели вместе с собакой и книгой, а на прикроватной тумбочке стоит чашка какао и тарелочка с диетическим печеньем. Это не тот стиль жизни, который бы я выбрал для себя сознательно. Будь у меня возможность выбора, я бы предпочел коктейль из развлечений принца Эндрю и принца Эдварда, работы, как у Теда Хьюза, и любовных романов Мика Джаггера. Но по крайней мере у меня вообще есть своя жизнь. У других и этого нет. И самое главное, я сейчас стою на распутье, точно посередине между двумя колеями Судьбы. Лежит ли мой путь в Лондон, к славе и вниманию средств массовой информации?... Или же в провинцию, где, чтобы увидеть свое имя напечатанным, я буду вынужден писать письма в местную газетенку? Есть и третий вариант: я могу сломаться на жизненном перекрестке и так и останусь неузнанным и невоспетым.

Но не буду обременять вас, благосклонные слушатели, моими интроспективными прозрения-ми. К тому же пора заканчивать – пошел дождь, а у меня джинсы во дворе сушатся.