КИЛЬКА В ТОМАТЕ

— А вы знаете, что тушканы открыли завод по консервированию человеческого мяса?

Укрытые енотовыми мехами плечи хозяйки салона задрожали от ехидного смеха. Из-под енота посыпался обильный тальк.

— Ах, душечка, зачем же им завод? Их Ковчег — это и есть большая консервная банка. Они туда заманивают простаков и замораживают в космическом вакууме. У них на орбите Плутона пищевой склад, население множества планет. На все вкусы, так сказать… Кстати, я слышала, вы с мужем подали документы на репатриацию?

Ее собеседница возмущенно задохнулась и, взметнув подол черного платья, направилась к столу с напитками. Стоящая рядом молодая художница-авангардистка хмыкнула:

— Дорогая Софья Павловна, ну у вас и воображение. Ну какой же Ковчег — консервная банка? Ведь из консервов надо кислород выкачивать. Что же они, насосом качают? А если не выкачать, заболеешь ботулизмом и как пить дать умрешь. Нет, непременно завод, с огромными крюками под потолком, на них кровоточащие тела… Сырое мясо — это так рельефно, кровь, желтые глыбы сала. Дикая материя.

Максик вздохнул и пошел к столу вслед за первой теткой. Та уже барражировала по залу, как особенно голодная касатка, — похоже, искала среди гостей сотрудника тушканского посольства, чтобы осведомиться о судьбе своего прошения.

У стола стоял недружелюбный официант в смокинге. Увидев Максика, он скорчил недовольную рожу и демонстративно отвернулся.

— Коньяку, пожалуйста, — вежливо сказал Максик.

— Нету коньяка.

— А что есть?

— Сами не видите? Водка, джин, кола, апельсиновый, яблочный сок.

— Ну давайте водку с апельсиновым соком.

Официант плеснул в стакан водки с таким выражением лица, будто его поставили здесь разливать помои для особенно дурнопахнущей популяции скунсов. Максик принял стакан, не говоря худого слова, вытер забрызганный соком пиджак и пошел прочь. Сквозь толпу к нему уже пробивался кто-то знакомый. Высокий. Черный плащ нараспашку, в руке — узкий бокал.

— Кир! Ну ты вездесущий!

— Вечер только начался, Максик, а ты уже ругаешься.

— Все шутишь? Ты лучше скажи, где шампанское достал. Мне этот мудацкий пингвин даже водки пожалел. Вот всегда так: тебе шампанское, мне дерьмо.

— Не делай преждевременных обобщений. Я знал, что хозяйка — скряга, и прихватил бутылку с собой.

— Ну?

— Баранки гну.

Кир порылся в плаще и извлек початую бутылку розового мускатного. Оттуда же добыл второй бокал.

— Пошли-ка на балкон. Душно тут.

Они с трудом протолкались к балконным дверям — то есть это Максик с трудом, Кир просачивался всюду, как керосин.

На балконе и вправду оказалось прохладней. Внизу было черным-черно — комендантский час, затемнение. Только далеко, над портом, перекрещивались лучи прожекторов. Отслеживали тушканские корабли.

Кир поставил бутылку на широкие каменные перила, протянул Максику наполненный бокал. Максик с благодарностью вдохнул тонкий аромат муската. Водку вместе со стаканом очень хотелось отправить вниз, но Максик сдержался. Вдруг там идет старичок с палочкой? Хотя, конечно, никаких старичков на улицах не было, а если и были, их давно задержал патруль.

Кир обернулся к Максику:

— Ну как, вышло что-нибудь новенькое?

— Подборка вышла в «Младости». Почитать?

— Зачти.

Кир одним глотком высосал шампанское и налил себе еще. Максик откашлялся и прочел с выражением:

Я поэт, зовусь Незнайка. У меня есть х**.

Подождал реакции и, когда ее не последовало, добавил:

— Критик Латунский говорит, концептуально очень. За звездочками могут таиться многие смыслы, воображение читателя играет. Обещал разнос устроить в следующем номере Газеты.

Кир опустошил бокал и кивнул:

— Правильно говорит. Х** — это всегда концептуально. Но я бы на твоем месте тему все-таки развернул. Например, так: «Я п**, зовусь Н**, у меня есть х**». Тогда воображение читателей заиграет еще яростней.

Максик подумал немного, потом достал блокнот и записал.

— Ничего, если я без копирайта?

Кир хлопнул его по плечу (Максик отчаянно прижал к груди бокал — не дай бог, выплеснется, где по нынешним временам еще шампанского достанешь) и добродушно ответил:

— Ничего. Дарю. — Потом посерьезнел и добавил: — Вот что. Ты ведь у Веньки на дне рождения будешь? Надо мне от тебя статейку, и хорошо бы, если в Газету… Подробности там расскажу. Приходи.

«Ну вот так всегда, — подумал Максик, быстро заглатывая шампанское, — никогда просто так не угостит, шельма».

За спиной, в салоне, раздался звон — это касаткообразная тетка, поймав наконец-то тушканского консула, повалила его на стол с напитками и принялась соблазнять натурой. Консул верещал не по-русски и махал толстыми лапками. К тетке спешила охрана.

Прожекторы над портом налились малиновым светом и замигали в сложном ритме.

— Опять их кризоргские диверсанты захватили, — заметил Кир. — Своим сигналят, негодники.

С моря потянуло сквозняком. Приближался рассвет.

Ирка с Венькой лизались на диване — вспоминали добрые старые времена, не иначе. Ирка временами отрывалась от Веньки, облизывала губы и оглядывалась на Кира — ревнует, нет? Кир не ревновал. Кир задумчиво перебирал кассеты. Допотопный магнитофон жевал что-то вроде французского шансона, и непонятно было — то ли это и вправду французский, то ли пленка настолько истерлась, что уже просто не различишь слова.

Максик вошел, отложил в сторону букет и бутылку и сразу устремился к столу с бутербродами и тортом. У стола, пригорюнившись, сидел Вовка и перебирал струны гитары. Пел блатное, жалостное, странным образом сочетающееся с бурчанием магнитофона. В блюдце перед ним дотлевал бычок, в стакане выдыхалась водка. Максик схватил сразу два бутерброда, с колбасой и бужениной, и первый уже запихнул в рот, когда его перехватил Кир.

— Выйдем, покурим?

— Да я только что зашел.

— Выйдем.

По пути к двери Кир ущипнул за зад пухлогубого юношу-визажиста и прихватил с подноса стакан с гранатовым соком. Юноша залился звонким девичьим смехом. Ирка, оттолкнув Веньку, соскочила с дивана и ломанулась на кухню — то ли плакать, то ли глушить водку.

— Хорошая девка. Чего ты с ней так?

— Not your fucking business.

Кир распахнул дверь и вытолкнул Максика на лестничную площадку. Максик покорно вытолкался. Бутерброд с бужениной он спрятал в карман.

На площадке Кир уселся прямо на ступеньки, поставил стакан и похлопал по бетону рядом с собой. Максик вздохнул и тоже сел, оберегая пальто. Кир вытащил из кармана пакетик с травой и ловко скрутил косяк. Затянулся, передал Максику. Тот вдохнул и закашлялся. Слезы брызнули из глаз.

— Ух ты, крепкая.

— А то. Друг один выращивает. Он с Кемерова…

Максик глянул непонимающе.

— Там первый корабль тушканский сбили, помнишь? Все пожгли — и корабль, и экипаж. Дружбан мой, не будь дураком, угольков на пепелище набрал и зарыл под теплицу. Трава после этого мощная полезла. Мутант.

В голове у Максика слегка поплыло. Он снова курнул. На сей раз пошло хорошо, и Максик радостно захихикал. Кир отобрал у него косяк.

— Не увлекайся. По первому разу может совсем башню снести, а башня твоя мне еще пригодится. Вот, соку попей.

Максик глотнул сока, приятного, терпко-сладкого. В голове немного прояснилось. Он нахмурился, вспоминая.

— Ты хотел чего-то. Про статью в Газете.

— Ага. Напиши-ка ты мне статью… Статью про то, как тушканчеги открыли завод по консервированию человеческого мяса.

— А они че, и правда открыли?

— А тебе какая разница? Напиши так: весь Периметр — это и есть завод. Одна огромная консервная банка. Стена — стенка банки. А когда прихлопнут сверху крышкой, тут-то и придет полный пиздец. Сделаешь?

Максик почесал в затылке.

— Сделать могу. Но глупо как-то. В Периметре же тысячи километров. Потом, из банки надо кислород выкачать, иначе ботулизм там заведется. А как с тысячи километров выкачаешь кислород?

— А ты придумай как, на то ты и писатель. Творец. Используй воображение. По мне, хоть велосипедным насосом, главное — читателя убеди.

Максик вздохнул еще раз и кивнул:

— Ладно.

— Вот и отлично. Другого от тебя не ждал.

Максик встал со ступеньки и направился к двери квартиры. Кир сзади окликнул:

— Эй, ты куда?

— В смысле? К Веньке.

— Мне статья послезавтра нужна. Давай, нечего тут время терять, дармовыми бутербродами отъедаться. Получишь гонорар за статью — свои жрать будешь, хоть с икрой. Хорошая статья будет, еще кое-что тебе сверх гонорара заплатим.

— Заплатим?

Макса смутило не само предложение, а множественное число. Кир у них в компании считался одиночкой. К тому же в голове окончательно прочистилось, и зародились вопросы.

— Тебе эта статья вообще зачем нужна?

Кир усмехнулся:

— А так, по приколу.

Странный прикол. Все еще почесывая в затылке и недоверчиво покачивая головой, Макс стал спускаться по лестнице. На нижней площадке оглянулся. Свет стоваттной, неизвестно зачем вкрученной в грязный патрон лампочки ослепил глаза — и на мгновение Максу показалось, что Кир на лестнице не один. Что стоит там еще кто-то, низенький, толстоватый, с лицом, похожим на блин. Впрочем, проморгавшись, Макс блиннорылого не обнаружил.

«Показалось, наверное», — меланхолично подумал он и полез в карман за оставшимся бутербродом.

Максик сидел на своем чердаке и пытался писать статью. За окном моросило. На подоконнике, по ту сторону стекла, расселась наглая сойка. В клюве у нее был зажат желудь. Птица все пыталась пропихнуть желудь в щель под рамами, но желудь в щель не лез. Наконец сойка выронила желудь, злобно тюкнула клювом по стеклу и, заругавшись, улетела. Максик потеплее завернулся в плед и продолжил строчить:

«Надо будет Толяна попросить смастерить какую-нибудь дрянь в фотожабе», — подумал Максик и потянулся к чашке с кофе. Небо за окном слегка расчистилось. Серые туши домов зазолотели вечерним светом. Максик закрыл файл со статьей и с отвращением отодвинул лэптоп.

Стихи. Вот то, что он хотел писать. Слова, пронизанные страстью, полные смысла, рвущиеся из глубины души слова. Вместо этого он пек одну за другой заметки в Газету, и изредка, по дружбе, редактор «Младости» печатал что-то из его старого творчества. Но старое творчество уже не устраивало Максика, а новых стихов не было, будто закупорило внутри у него какой-то источник, будто выросла сплошная стена — куда там тушканчегам со своей жалкой постройкой.

«Слова, — сказал Максик, глядя на отклеивающиеся полосами обои. — Слова. Дрова. Трава. А хорошая у Кира была трава. Тьфу. Слова — не права. Мурава. На мураве лежит вдова, над ней шуршит листва. Я говорю — и раз, и два, еби меня, вдова. Вдова сурова, как братва, и отвечает: „Черта с два“. Тьфу».

С отчаяния Максик даже полез в словарь рифм, но и словарь ему не помог — потому что, кроме рифм, в стихе должен быть и смысл. А смысла Максик не видел, хоть убей. Наконец, чуть не заплакав, стихотворец отбросил ручку (машинным письмом он поэзию осквернять не решался и стихи записывал только в блокноте) и рухнул на кровать. За окном опять задождило. Вернувшаяся сойка сказала «тиу-тиу» и, распушив красное горловое оперение, запела сольную арию Фауста из «АиДа».

Через два дня статья вышла в Газете. Толян, вдохновленный идиотичностью задания, налепил в фотожабе таких картинок, что даже у Максика волосы в паху стали дыбом.

— Крюки, — яростно хихикая, говорил Толян, — это ты хорошо придумал. Но механистично. Лучше… — И на экране появился чудовищный тушкан, в крючковатой конечности которого бился пухлый человеческий младенец. — Блин, не представляю, какие идиоты на это купятся.

Максик тоже не представлял, поэтому с удовольствием отправился пропивать гонорар в «Чинарике и свинксе». Там он узнал, что в город вернулась Анжела, и под ложечкой привычно и тоскливо заныло.

Анжела была потаскухой. Потаскухой в классическом, первозданном смысле этого слова. Вплоть до того, что давала за деньги. Впрочем, давала и просто так, и непонятно совсем, по какому принципу она выбирала — кому дать, а кому нет. То есть за деньги она давала всегда, но денег у Максика отродясь не водилось. А дать за так она Максику не хотела. Неясно почему — был он кудряв, хрупок, золотоволос и похож на севшего на диету сусального ангельчика или даже — немного — на великого поэта земли русской С. Есенина. Девушки его любили. Анжела — нет. Яркая, по-цыганистому красивая, то ли молдаванка, то ли грузинка, то ли вправду цыганка, она не отлипала от Кира, вызывая у Ирки злые слезы, ласково похлопывала по щеке Веньку, ложилась под Вовку и под Старлея. Она даже Игреку дала однажды, потом говорила — спьяну, но Максик знал, что она не пила. Вообще. Максику казалось, что Анжела блядствует специально, чтобы еще больнее его ранить. Сначала стихи. Потом Анжела. И стихи, и Анжела принадлежали другим, вот в чем беда. А кто виноват? Да кто угодно, хоть тушканчеги. Максик допил пиво в «Чинарике», с каждой секундой все больше ненавидя оккупантов. После пятой кружки (подсевший к нему добрый незнакомый пьяница старательно подливал в пиво водочку) Максик явственно увидел стоящего в дверях огромного крюкорукого тушканчега. На тушканской кривой руке висела Анжела и влюбленно смотрела на чудовище. Максик зарычал, отодвинул кружку и выбежал из бара. На улице вечерело. Бормоча под нос, Максик пошел через дворы к Анжелиному дому. Наверное, он заблудился, потому что попал в какой-то парк, где ветки отстегали его по лицу, а потом, совсем уже измученный, вывалился на проспект. На проспекте было ярко. Все освещало рыжее зарево. Пламя плясало над тушканчеговым консульством, как грива взбесившегося жеребца. На мостовой перед консульством собралась толпа, где-то в другом конце проспекта выла пожарная сирена. Макс протиснулся ближе к зданию и тут же отшатнулся — в лицо дохнуло жаром. Полыхало уже основательно. Было ясно, что пожарники не успеют.

— Чего это, а? — спросил Макс у стоявшего рядом старичка с палочкой.

— А как же, милый? Оно так надо. Твари проклятые младенцев мордуют. Не попустим!

И старик, размахнувшись, вдруг швырнул свою палку в пожар.

— Каких младенцев? О чем вы говорите, папаша? Они и мухи не тронули, наоборот — спасают заблудшее человечество от экологической катастрофы. И еще этой… гуманитарной.

К Максику обернулось злое худое лицо. Старик здорово походил на козла.

— А как же, — проблеял козел. — Статья вышла. В самой Газете статья. Газета — рупор творческой интеллигенции, не листок бульварный какой. Врать не будет.

На верхнем этаже консульства зазвенело стекло, и в окно выбросился тушканчег. Маленькое толстое тело летело к земле, нелепо размахивая короткими лапками. Потом оно ударилось о мостовую и больше не двигалось.

— Ну то-то, — миролюбиво сказал старик. — А то ишь!

Максик взялся за голову и пошел прочь от пожара.

К Анжеле он все-таки добрался, но уже на следующий день. Шел через парк. На центральной площадке, где утром обычно играли дети, а ближе к вечеру бухали подростки, кособочилась импровизированная трибуна. Маленький человечек на трибуне бил себя в грудь и воздевал к небу кулак. Выплевывая длинные нити слюны, он кричал:

— Женщины, старики, младенцы — кризорги не знают жалости! Бледные безжизненные останки тех, кто еще вчера смеялся, любил, укачивал детей… даже закоренелый преступник, маньяк, на счету которого десятки жертв, содрогнулся бы от ужаса. Не допустим! Остановим космическую чуму! Отбросим эту мразь от порогов наших домов туда, откуда она приползла! Только наша мягкотелость и позволила…

Максик боязливо обошел столпившихся перед трибуной. На какое-то мгновение ему показалось, что он различает в толпе лицо Блиннорылого и его поросшие черным волосом огромные кулаки. Один кулак приподнялся, задрался большой палец — и Блиннорылый подмигнул Максику. Тот шарахнулся в сторону, чуть не сбив с ног старичка. Старичок заругался и погрозил длинным кривым когтем — ведь палки у него уже не было.

Уже на подходе к Анжелиному дому стоял уличный ларек, где обычно торговали арбузами. И сейчас в дощатой клетке валялись арбузы — зеленые полосатые пленники. Как будто они могут взять и укатиться восвояси, подумал Макс. Или, наоборот, это арбузы-лимитчики, без паспорта и прописки ломанувшиеся в Город на заработки и тут же угодившие в обезьянник? Макс даже прикинул, а не купить ли арбуз, но являться к Анжеле с арбузом было попросту глупо. Когда он уже отходил от ларька, его ухватил за рукав продавец.

— По дешевке, — зашептал продавец, обтирая руки грязным передником и почему-то оглядываясь, — последняя осталась. Из вчерашней партии.

— А? — глупо спросил поэт.

— Банка. С тушканскими консервами. Настоящая человечина. Деликатес, эксклюзив. Удивите свою девушку. Берите, не пожалеете.

Макс подумал, достал из кармана кошелек и купил банку. На банке не было этикетки, и под плоской жестяной крышкой могло таиться что угодно — хоть алмазы Кара-шаха.

Как ни странно, Анжела оказалась дома и даже открыла дверь. Она была в розовом халатике и ненакрашенная, наверное, после ванны. И очень красивая. От нее так и расходилось тепло.

— Ну? — Глаза-вишни неласково взглянули на Максика. — Чего приперся?

Максик глупо ухмыльнулся и вытащил из кармана банку.

— Представляешь, купил по случаю. Очень дорого.

— Это что? Сардины?

— Какие сардины. Настоящая человечина. Тушканские консервы, эксклюзив. Наши спецназовцы отбили у тушканчегов обоз, там было две сотни таких банок. Один из наших спрятал парочку. Семен, ты его не знаешь. Продал мне потом. Задорого. Скотина, мог бы другу и скостить, но я честно заплатил, ведь рисковал парень. Могли поймать. Тогда бы точно посадили, лет на десять, как минимум.

Где-то на середине своей речи Максик уже жалел, что не соврал поумнее — например, что банку он на заводе похитил сам с великим риском для жизни, переодевшись Чужим.

Анжела моргнула, потом спросила подозрительно:

— А деньги у тебя откуда взялись?

— Я стихи новые в «Младости» напечатал.

— Опять про Незнайку?

— Нет. Про любовь. Тебе посвятил, между прочим.

Анжела еще чуть-чуть постояла, закусив губу, а потом посторонилась:

— Заходи, что ли.

Банку торжественно вскрыли на кухне. Анжела выставила на стол привезенную из дома бутылку коньяку «Бледный аист», вытащила хитрый консервный нож из буфета. Максик волновался. Долго не мог разобраться, как действует нож. Наконец Анжела отобрала у него открывашку и сама вскрыла банку. В банке были кильки. Самые обычные кильки в томате. Они осуждающе глядели на Максика черными глазками, будто говорили: «Ну и дурак же ты, Белецкий Максим Эдуардович».

Весь вечер Максик отстирывал с рубашки томатный соус. Стиральной машины у него не было, полоскать пришлось под краном. Максик тер рубашку твердым хозяйственным мылом и думал: это даже хорошо, что Анжела запустила в него банкой. Хорошо, что она разозлилась. Могла бы просто посмеяться. Если разозлилась — значит, он ей все-таки небезразличен. Значит, где-то в глубине души она допускала возможность, что Максик, нелепый и неудачливый Максик все же может притащить ей банку с настоящей человечиной с самого настоящего тушканского завода. Эта мысль настолько вдохновила его, что он достал блокнот и ручку и написал стихи:

Ложась в постель, он блаженно улыбался. Стена если и не исчезла, то основательно пошатнулась. Все еще будет хорошо.

Утром, как всегда, его разбудил гудок. За окном стоял густой туман. Максик долго тер глаза, плеснув в лицо холодной воды — горячей по утрам не давали. Вышел из дому и отправился к городской окраине. Из соседних подъездов появлялись люди, мужчины и женщины, и двигались в ту же сторону. Вскоре Максик шагал уже в плотной толпе. У проходной завода уже выстроилась длинная очередь. Потоптавшись с четверть часа, Максик наконец отметил пропуск. Пошутил с дежурной, пока та составляла опись его одежды и личного имущества. В раздевалке переоделся в рабочий костюм: халат, колпак на голову, тапочки и перчатки. Прошел с остальными в зал и встал на свое место у конвейера. Через несколько минут подали первое тело. Максик привычно отпилил электроножом кусок, и заготовка уползла к следующему рабочему. Из отпиленного куска Макс аккуратно вырезал рыбку, приклеил черные бусинки-глаза и швырнул получившееся в чан с томатным соусом.