Книга: Пока драконы спят
Назад: 27. Ножи в морозном лесу
Дальше: 29. Барон

28. Охота на медведя

Воистину говорят: «Когда человек умирает, он излечивается от проказы, коей является его тело».
«Кое-кому срочно нужно умереть», – подумал Эрик, разглядывая инквизитора, стоявшего на пороге его комнаты.
– Что вам угодно, уважаемый? Разве не приличествует человеку вашей беды трубить в рог, оповещая о своем приближении, а также избегать людных мест? Зачем вы здесь? За мной пришли? Так я в Законе и Договор не нарушал.
Лицо гостя скрывал надвинутый чуть ли не до подбородка капюшон – реакция святоши на дерзкие слова осталась тайной для Эрика. Одно точно: гость честно соблюдал предписания Церкви, смиряя плоть аскезой, о чем говорило весьма ограниченное количество ванн, принимаемых им в последнее время, – в нос шибало отнюдь не запахом жасмина.
Обучаясь в Университете, Эрик еженедельно посещал баню, куда излишков под конвоем водили по набережной Гангрены. После помывки брадобрей соскребал с лиц студентов постарше щетину – странный обычай, опасный даже, но Эрик стойко принимал эту муку. А потом улыбчивая девушка расчесывала ему волосы. И все это удовольствие стоило один лишь эре! Деньги выдавались из казны лично Ректором.
А инквизитор-то, похоже, жуткий скряга, монетки ему жалко.
Больше всего гость напоминал труп, в ноздри которому залили ртуть, а прочие отверстия заткнули тампонами, пропитанными камедью и смолами, лицо натерли чесноком, внутренности удалили, начинив живот алоэ и базиликом и зашив крупными неровными стежками. И все же труп этот под рясой гнил.
Капюшон чуть шевельнулся:
– З-завтра граф-ф с-с-ссоберет с-с-своих-х л-людей н-на ох-хоту. Т-тебе, лиз-зоблюд, приглаш-шения не б-буд-дет. Не дос-с-стоин. Но т-ты с-с-сам напросс-сишшься. Ты принес-ссешшь м-мне м-медвежьего с-ссала.
Эрик открыл рот, чтоб предложить святому отец самостоятельно пройтись по сугробам в поисках нужного деликатеса. Но тут из-под капюшона сверкнули глаза, и Эрика почему-то одолел сон, он едва добрался до кровати. И только веки его сомкнулись, он угодил в Топь Второго Мира, а оттуда его швырнуло в Пряжу и…
…кучи странного металла, исковерканного, ржавого…
…труп инквизитора, распластанный на снежном покрывале…
…Эрик с окровавленным мечом в руке…
… распущенные волосы струятся по телу – красавица, улыбаясь, обнимает лизоблюда…
…ребенок агукает, пускает пузыри…
Хороший сон. Эрик перевернулся на другой бок и захрапел.
* * *
Солнечный луч приятно коснулся лица. Сон, вспомнил Эрик, открыв глаза. Видения давно не посещали его. Говорят, коль узришь во сне мертвеца, охота заладится.
Ну-ну. Инквизитор тоже что-то про охоту рассказывал, сала просил.
Церковникам лучше не перечить, зря Эрик вчера так смело разговаривал. Раз велел святоша в лес напроситься, отказывать – себе дороже. Свежо еще воспоминание о том, что случилось с Лантисом.
Быстро одевшись, в коридоре Эрик поймал слугу:
– Скажи-ка, любезный, собирается ли сегодня граф выехать с дружиной на медведя?
Оказалось, что да, собирается. Сон, значит, в руку. Инквизитор с жиру бесится, подавай ему сала? И ладно, Эрик не прочь проветриться, давно по лесу не гулял – с самого детства. Он отправился в конюшню, где и обнаружил графа. Тот кряхтел и сопел, пытаясь взобраться в седло любимого единорога, всхрапывающего дымными струями. Желающих помочь сюзерену было более чем достаточно, но Бернарт бранился, отвергая навязчивые попытки потрогать его дряблые ягодицы.
– Я сам! Не маленький! – Подтвердив свои слова, граф таки запрыгнул в седло, едва Эрик приблизился к его скакуну.
– На охоту хочу, – без предисловий начал Эрик, – чтобы воочию наблюдать подвиг сюзерена, дабы воспеть его потом в кругу благородных воинов и прекрасных дам.
Граф как-то сразу скис и вяло кивнул – мол, давай, чего уж.
– Найдите ему скакуна и поживее. И хоть медведь до первых паводков лапу за соску держит, это не повод рассиживаться.
Вскорости процессия из двенадцати кольчужников покинула замок. У ног графского единорога бежала собака – крупная такая, размером с бычка. Лайка-медвежатница. Зверь или перевертень? Скорее всего, второе, но уточнять Эрик не стал. На охоте не след без надобности говорить. Если поминаешь о звере, излагай так, будто не о нем вовсе. Палэсьмурт хоть и медведь большей частью, а речь людскую разумеет. Нельзя его ругать. Обнаружив берлогу, охотники шепчутся и подают заранее продуманные условные знаки. Можно сказать, что замок виднеется, грех не взять приступом стены, перепрыгнув узкий ров. Это будет означать следующее: косолапый рядом, смерти не чует, сейчас мы его!..
Жаль, собак нет. Лайку Эрик всерьез не принимал. Что одна шавка сделает, коль медвежара из-под снега выскочит да, растопырив лапы, на дружинников попрет? Вот именно, что ничего – обделавшись, хвост подожмет.
Покачиваясь в седле, Эрик витал в облаках. Под мерный хруст снега он вдруг вспомнил об отце и маме, о братишке и сестре. У Хильд небось уже детишки за подол держатся, а Хед-бельчонок подрос, возмужал, но с печи на лавку прыгать не разучился. Столько лет не вспоминал, а тут вдруг чего-то… Или – из-за кого-то? Кто-то разбудил его память…
И вдруг: хлоп! хоп! куда прешь?! И рев, и визг, и крики. Зарычала лайка, отвлекая на себя огромного палэсьмурта, свирепого спросонья. Все так быстро замелькало вокруг, что Эрик толком ничего не понял. Зубья рогатин погрузились в черно-бурый мех, свистнули стрелы, брызнула кровь, и удивление застыло в глазах умирающего зверя…
А огромная лайка обернулась соблазнительной красоткой – лицо знакомое, Эрик наверняка ее видел в Университете, но разве что вскользь. К медвежьей туше охотницу-перевертня не подпустили. Де Вентад приказал отправить ее в замок, пусть отдыхает. Двое вызвались сопроводить девицу. Граф усмехнулся, подмигнул молодцам, те в ответ похабно осклабились. Тогда лицо графа исказила гримаса ярости, он со значением показал парочке кулак – молодцев как ветром сдуло. Намек поняли, не обидят девушку: в целости доставят, чего бы им это ни стоило, пусть и жизни.
Хоть и мороз, а граф заметно вспотел. Руки его дрожали, когда жадно хлебал он из бурдюка вино. Закусывал де Вентад кусочками сырого медвежьего сердца.
– Сороковым лакомится… – шептались дружинники.
Эрик не ослышался? Палэсьмурт был сороковым трофеем графа? Тогда понятна причина волнений. Известно: сороковой и восьмидесятый медведи – роковые. Хозяин лесов Хангай не терпит охотников, убивающих ради славы и веселья.
Зря де Вентад отведал сердца, угодив Хангаю при всех. Если кто донесет инквизиторам о том, леди Мария быстро овдовеет. Господь един, и зовется он Проткнутым. Остальные божки – ересь, которую надобно искоренять кровью и пытками. Эрик представил графа на колу. В колодках. Четвертованного. Истыканного раскаленным прутом. А стопы графа раздроблены «гиштанскими полусапожками». Ух!..
Солнышко радостно освещало залитый кровью снег. Долбил кору дятел. Дружинники набили трубки ароматной смесью и, блаженно улыбаясь, пускали дымные кольца. Единорог нервно шевелил ушами-марами. Тишь да гладь.
Череп палэсьмурта украсит коллекцию в зале для приемов. Лапы граф подарит кому-нибудь из соседей, кто недавно обзавелся детьми. Лапы – отличный оберег, жест оценят по достоинству.
В замок ехали неспешно, величаво – победители!
По возвращении сожгли в камине печень медведя, проследив, чтобы никто из слуг не посмел ее умыкнуть. Печень палэсьмурта, говорят, необычайно вкусна, но тот, кто отведает запретного лакомства, в три седмицы превратится в людоеда-перевертня.
Потом пили вино и делили добычу. Медвежья желчь досталась Одо-лекарю, пусть сделает из нее лекарство от цинги и глазных болезней. Яички разыграли в кости. Все-таки силу мужскую укрепляют. Это вам не сало, от хворей кожи спасающее. Тут-то Эрик и вмешался:
– А мой охотничий пай?
Сало отдали лизоблюду, пусть мажется.
А потом был праздничный ужин, посвященный удачной охоте.
Пирог с сыром и шпиком. Зажаренные на углях свиные ножки. Телячьи почки в сметанном соусе. Пот-о-фе. Крылышки фазана. Седло молодого барашка. Цесарка, нашпигованная яблоками. Свежие перепелиные яйца. Виноградные улитки, запеченные в чесночном соусе, – где только посреди зимы улиток раздобыли?.. Квашеная капуста с копчеными свиными желудками…
Эти блюда и еще множество простой и непритязательной пищи Эрик обнаружил на праздничном столе перед собой и обрадовался возможности хорошенько набить брюхо.
После прогулки в лесу у него разыгрался аппетит.
А еще он поймал взгляд девушки-перевертня. И в груди его сразу стало тепло-тепло.

Лекарство от душевных ран, или Девятый рассказ о ненависти

След, еще один, и еще – словно рунная вязь перепившего летописца: с загибом вправо, вывертом влево, вкривь и вкось, вперед и назад. Ох и чудно́ шагал путник, с трудом держал направление. И всюду запах, особый привкус ветра – отдает обледеневшей сталью, соленая слизь на губах.
Спина маячит далеко впереди, на грани видимости. Парнишка, за которым ты идешь, не знает о тебе. Так лучше, правильнее. Пусть коленками быстрее шевелит, скоро стемнеет, а до замка еще топать и топать.
Капюшон скрывает твое лицо, босые пятки мнут свежий снег.
<Спасибо за помощь, брат. Ты сделал все как надо, мы скоро встретимся. У нас все получится, не сомневайся.>
Язвы кровоточат. Кашель раскаленными клещами стискивает горло. Как дела, неподкупный инквизитор? Жив еще? И такой уж ты неподкупный? По правде говоря, кошель эре способен переубедить тебя. Бывает, надо сжечь хутор или гард, населенный еретиками. И бывает, жизнь подлецов можно обменять на серебро. Особенно часто такое случается, когда очередной доктор рассказывает, что его лекарство обязательно поможет. «Господин инквизитор, я с удовольствием отдал бы вам его бесплатно, но ингредиенты так непросто добыть. Нынче все непросто, такие времена…» – «Сколько?» Тебя интересует, сколько это стоит. Тебя раздражают причитания сгорбленного старикашки-шарлатана. Всем этим коновалам нужно только одно: деньги, полный кошель эре…
Привкус ветра, запах. Пьянящий аромат иного Мира, изысканного, благородного. Мира твоего рождения, Мира бесконечной Топи.
Позвякивали, соприкасаясь, стылые тушки. Деревья-виселицы вдоль дороги. Один труп, два, пять, шестнадцать… Разбойнички отдыхают, на людей смотрят, себя показывают? Или бонды отказались платить полюдье? А может, местный ярл решил вспомнить, каково это – от скуки убивать беззащитных?
Зря ты так, твой ведь братишка развлекался. Запамятовали, господин инквизитор? Икки – хозяин этих территорий. Малыш Икки, близнец и кровинушка, столько лет не виделись, столько лет… Но сегодня вы сядете рядом, обниметесь и будете смотреть друг другу в глаза и молчать. Слова не нужны.
О, этот запах, этот сладкий запах!..
Едва не поскользнулся на луже блевоты, схватившейся ледком. Это парнишка расстарался. Тот самый парнишка, каждый волос которого до́лжно сохранить, пока граф де Вентад не решит иначе. Вчера излишек пил вино – пока были деньги. Потом пил брагу – расплатился серебряной серьгой, выдернутой из уха. А сегодня дурачку оч-чень нехорошо, оч-чень.
<Эй, брат, твой-то в дурном расположенье духа. Угости его чем-нибудь. Считай родственник тебе. А уж мне родня! Или сразу кончай.>
<Понял, брат. Угощу, я хозяин хлебосольный. Верь мне, брат, не обижу стервеца.>
<Я чувствую твои сомнения, брат. Что случилось? Та милашка, что ты обещал сберечь для меня, жива ли, здорова? Что случилось, Икки?>
<Не думай о плохом, храню для тебя. Красивая, жалко… Приходи быстрей, темнеет.>
Сумерки сменились мраком, слегка подсвеченным луной. И раньше спину впереди едва видно было, а теперь и вовсе не разглядеть. Путник прибавил шагу, спешит к чернеющим у горизонта стенам. А раз он быстрее, и ты следом пятки в снег окунаешь чаще. Авось и успеете до полуночи.
И все бы хорошо, да только протяжный вой испугал луну, та спряталась в тучах. Начался снегопад. Таяли снежинки на твоем лице, капли влаги холодили гнилые щеки. Ты остановился, вдыхая холодный воздух ртом. Расхотелось спешить, будто и не соскучился ты по Икки, будто передумал сидеть у камина, закусывая бараньей лопаткой бодрящую настойку из кубка…
Все, отдохнул и будет. Пора идти. От голода в теле слабость и резь в желудке.
Кстати, не только тебе жрать охота, но и тому черноволку, что в десятке шагов впереди ощерил клыки. Сильно зверя прихватило, раз, не дождавшись полуночи, один-одинешенек выбрался чуть ли не ко рву замка. Желаешь, зубастый, разговеться слугой Господа, дабы успокоить спазмы в брюхе, прилипшем к хребту?
Глаза зверя светились печными углями так ярко, что ты без труда разглядел его. Отощал волчара. Казалось, панцирь надет на ивовые прутики. Чешуйчатый хвост с отравленным шипом на конце вяло хлестал по бронированным бокам, при этом ночного убийцу так пошатывало, что ты едва не рассмеялся. Ты широко расставил ноги и скрестил руки на груди. Волк присел и тут же, распрямив три пары лап и оскалив свиное рыло, бросился на тебя.
Не дожидаясь, пока клыки вопьются в горло, ты выхватил из-под рваной, изношенной рясы желудок гарпии, на последнем привале заправленный под завязку. Плеснула святая вода, чистая, благословенная. Парующий кипяток выжег черноволку глаза. Тот заскулил, отпрянул. Жалостливый лай далеко разнесся над равниной – мол, помогите, сородичи, нельзя такую обиду прощать. Костяной наконечник дорожного посоха с хрустом вошел в череп ослепшего хищника, обрывая скулеж. Coup de grace.
Ты слышал, как вдалеке быстро-быстро хрустел снег под сапогами мальчишки.
Ты улыбался остатками того, что с большой натяжкой можно назвать губами.
* * *
Пламя свечей вздрогнуло, когда ты вошел в зал. Дверь за тобой поспешно захлопнулась, слуга помчался совершать омовения и просить Господа, чтоб уберег от заразы. Вы встретились взглядами, на мгновение оторопев и не зная что делать. А потом сорвались с места, крепко обнялись, не замечая красивой женщины, что сидела за столом и вышивала.
– Дорогая, принеси нам выпить. Сама принеси, да? Сама?
– Да, Бернарт. – Женщина была так удивлена, что даже не стала спорить, хотя явно не привыкла потакать желаниям мужа. Она слишком заинтересовалась приемом, оказанным бродяге-инквизитору. Граф ведь не отличался религиозностью и дружеским отношением к служителям Церкви.
– Вот и чу́дно, Мария! Хо-хо, чудненько! – обрадовался брат, вздохнул с облегчением. Похоже, он не надеялся, что строптивая супруга проявит смирение.
Мария вышла. Выглянув в коридор и закрыв за благоверной дверь, брат вернулся к тебе и внимательно посмотрел на твои распухшие, посиневшие от мороза ноги, взглядом спрашивая, не позвать ли врача. Ты скривился в ответ – мол, ерунда, не обращай внимания. У нас, инквизиторов так принято: чем уродливей выглядишь, тем больше в тебе святости. Оттают конечности, водичкой истекут, усохнут слегка – и можно ходить, хе-хе.
Нахмурился брат. Наверное, шутка не понравилась. Несмешная разве? А коллеги хохочут… Вы сидели на холодном полу, пили из жестяных кубков багровое вино. Два кувшина, высоких, расписанных бабочками и цветами, опустели очень быстро, будто одолела вас жажда. Но есть еще два кувшина, полных до краев, и если надо, в погребках этого добра хоть залейся.
Разговор предстоял долгий, серьезный. Но вы никак не могли начать. Молча наслаждались ощущением того, что вы снова вместе, рядом, при желании можно подвинуться ближе и пощупать брата – вот он, живой, постарел, правда, седина на висках…
<Уверен?>
<Почти… Я ни в чем не уверен, брат мой Икки.>
<Я не могу рисковать. У меня жена, дочь…>
<Отринь суетное, Икки, и восполнится тебе стократно.>
<Брось свои инквизиторские штучки, Мура. Думай о Китамаэ!>
<Твой гнев справедлив. Мне тоже нелегко. Я долго искал. Каждая рана на моей коже, каждая язва – жизнь, отданная, чтобы вернуть украденное. Но ты же чувствуешь! Он и она. Двое, как и нас! Ошибки быть не может!>
Вы сидели на полу, медленно хмелея. Вы молчали. Вам без надобности шелест языков и напряжение в горле. Красивая женщина, жена брата, поочередно припадала то ухом, то глазом к дыре в стене, скрытой старинным гобеленом. Ни звука, лишь жадные глотки́ да звяканье кубков. Женщина была удивлена, хоть и давно привыкла к странностям мужа. Еще одного кувшина будет достаточно, чтобы граф свалился в беспамятстве, а потом… У Марии есть выбор: красавчик Ингвар, изрядно надоевший, или новичок, молчаливый, лишнего слова не выдавишь. С таким приятно, наверное, сидеть, держась за руки, или валяться в стогу.
Женщина отправилась за кувшином, думая о том, что раньше она уважала мужа, любила. Но Бернарт слишком часто уезжал из замка. Он убивал и насиловал. Много крови на его руках, несмываемой, застрявшей струпьями под ногтями. Однажды утром женщина поняла, что не может больше выносить запаха мяса от ласкающих ее ладоней. Ей стал безразличен муж, а он даже не заметил. Граф продолжал веселиться. Он, как и прежде, упивался на пирах, жег гарды и грабил обозы. А потом Проткнутый наказал его и Марию, отдав их дочь во власть беспробудного сна. Бернарт понял, в чем дело, пытался замолить грехи, но было слишком поздно.
– Спасибо, милая, ты так добра! Это моя жена, брат. Красавица, да?
– О да, Икки! Да!
Еще один кувшин с вином – и руки, пахнущие мясом, не прикоснутся этой ночью к груди Марии Вентарнайской. Она ушла, а вы остались.
Вы вспоминали отца и детство, опасаясь, что проснется крылатый тацу, разделенный надвое и спрятанный в ваших черепах. Обычно смирный, дракон иногда так зевал, что хотелось раскроить себя мечом от виска до виска, чтобы выдрать наконец из башки эту дрянь. Вы показывали свои жизни, блокируя лишь запретное, самое интимное.
<Судьба, брат.>
<Она самая, брат.>
Вы бессильны что-либо исправить, вам не вернуться назад, не плюнуть на пропажу, не отказаться от полного жестокости и боли путешествия в иной Мир. Вам бы неплохо жилось и без талантов. Не всем дано быть симбионтами меха. Лишь избранные сживляют свои ЦНС с хай-теком роботов. Отпахали бы положенный срок эксплуатации в тихой государственной конторке, или выращивали рис и торговали шкурками каланов. Да мало ли хороших занятий?..
Но тогда, давно, вы сразились с чернокосыми ведьмами. И никто не сказал вам настоящих слов, не смирил гордыню. Отец вывел вас на истинный Путь.
Зачем, отец, ты так сурово обошелся с детьми своими, Икки и Мурой? Вам вполне хватило бы окольной тропки.
<Уверен?>
<Да… почти… Икки, я ни в чем не уверен!>
Последний кувшин пуст, от хмельного вяжет язык, клонит в сон. Надо что-то решать.
<Подождем? Все-таки последний шаг, брат. И если купили мы нужных излишков, то…>
<Ты думаешь о том, что эти двое – особенные, что им нельзя просто отсечь головы, ткнуть их железом в грудь или швырнуть, связанных крепкими ремнями, в огонь. Иначе надо. Тихонько, как бы невзначай.>
<Охота будет на палэсьмурта. Самое то развлечение для нас. Мало ли кто под стрелу попадет или на меч напорется?>
На том и порешили: надо казнить воров, обставив это как несчастный случай. Незачем привлекать внимание людишек. Охота все спишет. Заодно и развлечение. Лады? А то!
Договорились, что каждый сам пригласит своего должника. Посмотрит в глаза и, если проймет сердечко от увиденного таланта, позовет жертву на охоту: Икки-граф – лизоблюда, а Мура-инквизитор – девушку-перевертня. Не зря же на уродцев потратили столько эре.
<Ну же, брат, верно задумано?>
<А то, брат, вернее некуда!>
* * *
Муторно на душе у графа. Захмелеть и то не получилось, хоть и выпито было изрядно. Бернарт еще за одним кувшином красненького спустился в погреб. Сам спустился, жену не будил, даже в спальню не заглядывал. Знал: нет супруги в постели, холодна перина, подушка не мята. Ну и пусть. Что случилось, того не вернуть, поздно клясться в вечной любви и швырять ромашки к пяткам.
Вино сладкое, ароматное. Кресло, что под графом, настоящий мастер выстрогал, кожей драконьей обтянул, пухом гагары набил. Отличная работа. Приятно посидеть, подумать о том, о сем. Ведь есть еще шанс на спасение? Случиться всякое может? Вдруг судьба-шутница развернется не тем местом, что у осла под хвостом, а тем, что нужно?
Еще о жене своей думал де Вентад, развалившись в мягком кресле и заливаясь вином. О просторах Китамаэ вспоминал, об отце Ёсиде и мечте стать боевым офицером-симбионтом. Много о чем и о ком думал граф. Но больше всего – о дочери.
А утром пришел к нему брат, и они принялись за перебродивший сок с удвоенной силой, будто решив опустошить погреба в кратчайшие сроки. После небольшого перерыва – невменяемого хозяина слуги отнесли в опочивальню – продолжили вечером. Обнявшись, рыдая, он спели «Нинге»:
Ватаси-но нинге ва ей нинге
Мэ ва поцутири то иродзиро дэ
Тиисай кути мото айрасии
Ватаси-но нинге ва ей нинге.

И вновь был рассвет, и вино лилось рекой…
И пришло время звать на охоту лизоблюда, чтобы вырвать из груди его змеиное сердце, тем самым вернув украденное. Проще простого. Кто посмеет перечить графу? Кто встанет на защиту излишка? Де Вентад есть закон и порядок, светоч в ночи и основа всего сущего на своей земле. Но вот беда – передумал граф. Передумал, и все. Не желает. Надоело Бернарту убивать невинных людишек. И всяких людишек – надоело! Хватит! Даже у безумного мечника Бьярни от крови похмелье было, выворачивало его от одной только мысли об убийстве.
Не рад Икки скорому возвращению домой. На кой ему, скажите, болото, когда здесь – замок?! Если братцу Муре так хочется в трясину, пусть топает. Но зачем тянуть с собой Икки?!
Покачиваясь, встал граф на пороге утлой комнатушки. Изменчивая быстро обжилась. Красивая девка. И строптивая, как ни разу не покрытая кобыла. Зачем, скажите, Икки сюда приковылял? Ясно же договорились: каждому свое. Неужто помочь решил братишке? Чтобы ножки босые не натрудил инквизитор?
– Ну, здравствуй, Гель, что ли! – Личико Бернарта де Вентада распирала пьяная улыбка, испорченная шрамом. – Здравствуй. Говорят, ты охотница знатная. Или врут?
– Кто говорит? Меня ж из ваших прихвостней никто в деле не видел еще.
– Точно! Вот завтра и посмотрим, на что годишься. А то носик задираешь, а у нас так не принято. Косолапого побеспокоим, разомнемся. Денек хороший будет, мне вльва сказала, а вльва не врет.
Пригласил девчонку на охоту и братцу сразу тук-тук:
<Не торопись, я твою позвал уже.>
<А я твоего.>
<Что?!..>
<Так получилось. Я не со зла.>
* * *
Мягкий снег, пушистый. Рожей опухшей коснуться бы холодного покрывала. На таком снегу кровь особенно заметна.
Лицо законника спрятал стурманский шлем. Забрало с двумя прорезями для глаз прикрыло язвы, горло перехватила удавка кольчужного воротника, кисти утонули в трехпалых рукавицах, обшитых металлическими пластинами. Кто узнает инквизитора без драной сутаны? Кто узрит святого отца в доблестном воине на боевом скакуне?
Дружинники косились на Муру-Пачини. Кто таков, откуда взялся? Почему не представлен и молчит, будто немой от рождения? Сего мечника в конюшню сам граф привел, чтобы выбрал заброда скакуна. После охоты новичку грозили расспросы, да и принято за почин брагу выставлять, но не о том беспокоился святой отец, не от того руки дрожали, словно кто топорищем приласкал по локтю. Вот она, красота светловолосая! Лайкой обернулась, но инквизитор даже сквозь собачий мех девчонку видел. Гель ее зовут. Ну и зачем она у копыт графского единорога прыгать вздумала? А как пришпорит Икки призрака, и растопчет тот собаку? И выйдет из нее талант, ищи его потом сто лет в лесах Мидгарда!
Потому и руки дрожали, и потело чело под забралом.
Братцу не легче было, переживал он, как бы чего не вышло. Его малец слишком уж задумчивым оказался. Погруженный в свои думы, как ведро в прорубь, ничего не видел излишек, ничего не слышал. А коль на скаку наткнется глазом на сук? Или выпадет с седла – и головешкой своей глупой об пень? Волновался Икки за парня, ой как волновался. На палэсьмурта ведь охота, а не на зайчика или куропатку.
Медведь кого угодно задрать может, думал Мура, и ладно бы дружинника, а если девочку-собаку?! Не тронь, косолапый, не смей!
И будто сглазил инквизитор. Разбуженный зверь на лайку кинулся, попутно скакуна одного свалив. Ох и технуло в груди у Муры-Пачини! Аж потемнело в очах, и дыханье застряло под кадыком.
Но обошлось.
Лайка уцелела, палэсьмурт кровью изошел. И святой отец отдышался, Проткнутому не отдал душу, пожадничал. А потом собачка в лес убежала. Надо понимать, чтобы человеком обернуться. Мура попросил братца Икки отправить кого-нибудь присмотреть за красоткой.
<Не сейчас. Потом девку на нож посажу. Лады, брат?>
И уронил меч в снег, и колчан сбросил. А сам сполз с седла и, отвернувшись, чтобы лица не видели, умылся снегом. И долго, с наслаждением кусал морозный воздух, жевал, глотал, пока в горле не запершило.
Пришел ответ:
<Я сам, знаешь, не очень что-то. Пусть пока…>
<Что?>
<Потом, брат. Пусть поживут чуток. Не сегодня. На медведя охота – дело серьезное. Хангай, Хозяин леса, щедр, отблагодарить надо.>
<Так ведь ересь, брат!>
<И что мне теперь, спасибо сказать нельзя?!>
А вечером, после ужина, Мура, уставший от треволнений дня, собрался уже отойти ко сну, когда в дверь его комнаты постучали. Кому не свят покой инквизитора, а?!
На пороге стоял тот самый парнишка, от которого талантом Икки смердело за три леса, за четыре поля. Смущаясь, он сказал:
– Святой отец, вы просили. А я все для Церкви, не подумайте, что раз излишек, то в Проткнутого не верует! Еще как верую, святой отец!.. – И вручил медвежье сало. – Вы ж просили. – Покраснел весь, глазки потупил. – Вот, примите от меня, не побрезгуйте.
Заклинило брата Пачини. Только и хватило сил подарок взять да над темечком гостя скрестить копья, одобряя уважение к сану. Но зачем он разрешил мальцу смазать салом лицо и раны на руках? Спросите что попроще.
Зачем позволил поцеловать язвы?!
Он чуть не прослезился от проявления искренней веры.
* * *
Отличный ужин. Бернарту де Вентаду очень понравилась квашеная капуста. Ну просто объедение! И лизоблюд, по всему, не соблазнился прелестями Марии, вон как она губы надула. Значит, нынешней ночкой жена таки согреет бока графа, растревожит его кровь.
Погасли лучины, кто-то шумно дрых под столом. Граф решил пройтись… не за вином, нет. Нельзя опозориться перед женой. Надо дважды… нет, трижды, а то и четырежды доказать свою мужественность. Так что винишко – непозволительная роскошь. А вот поглядеть на спящую дочурку – это да, это радость для графа. Деточка, папа идет к тебе, он споет тебе старинную детскую песенку. Сейчас папочка вспомнит мотив, как же там было…
Ватаси-но нинге ва ей нинге
Мэ ва поцутири то иродзиро дэ…

Икки не забыл еще, неистовый Бьярни помнит, и даже граф де Вентад знает слова колыбельной Китамаэ.
Но – тс-с! Голос. Тихий-тихий. Изуродованная шрамом улыбка исчезла с лица графа. Что такое?! Кто посмел?! Кто пустил?!
Дверь в спальню дочери была приоткрыта – едва заметно, самую малость. Икки подкрался ближе, выдернув из-за голенища сапога нож. Грабитель пробрался в замок. Убийца спрятался в комнате наследницы графа. Чужак сурово заплатит за свои злодеяния, уж де Вентад об этом позаботится!..
Удивление – не то слово, чтобы описать его чувства, когда он увидел в детской девушку-перевертня. Гель сидела у кровати спящей малышки и тихонечко напевала что-то о доблестном рыцаре и девушке-беркуте, обожавшей свободу. При этом она ласково поглаживала давно не мытые волосы Миляны. Граф постоял немного у двери и, не выдав своего присутствия, удалился.
Этой ночью Мария осталась им довольна.
А значит, завтра граф созовет гостей и закатит пир на весь мир!
Назад: 27. Ножи в морозном лесу
Дальше: 29. Барон