Книга: Нова Свинг
Назад: 2 Лонг-бар в кафе «Прибой»
Дальше: 4 В клубе «Семирамида»

3
Жидкий модерн

После того что случилось с его последней клиенткой, Вик Серотонин много спал. Спал как мертвый, без сновидений. Побывав в Зоне, снов не видишь. А как проснешься, становится еще хреновее, и спать надо, чтобы потом увидеть перспективу, как всегда говорил Вик. Если не спать, заработаешь такую трясучку, что хоть в петлю лезь.
Вик обитал в саутэндском доме без лифта и горячей воды; берлогу эту он получил вместе с благословением на бизнес от уходившего на покой entradista-турагента по фамилии Бонавентура. Квартира была двухкомнатная, с душевой. Он тут никогда не готовил и не ел, хотя на кухне имелась индукционная печка и стоял навязчивый запах старой готовки. Пахло тут также старыми одежками, прежними арендаторами и многолетней пылью; однако дом удовлетворял основному профессиональному требованию Вика – был недалек от ореола Явления. Вик спал на кровати, сидел в кресле и брился перед зеркалом. Как и все остальные жители дома, эти вещи он купил в репродукционной лавочке в конце улицы, когда въехал сюда. Он носил габардиновые куртки на застежке-молнии и расписанные рубашки от Инги Малинк. Он вешал их в шкаф с Земли – розовый шпон по самшитовому дереву, примерно 1932 года, старый и привезенный издалека. Из одного окна открывался неплохой вид на мост, из другого – на сегмент некорпоративного космопорта, поросший сорняками, да ворота на цепи.
Однажды под конец дня он проснулся, посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Вик, ну и видок у тебя».
Происшествие его так состарило, что Вику легко было дать лет пятьдесят. Во рту до сих пор держался характерный для Зоны привкус, а перед глазами стояла клиентка, убегавшая от него в странном свете задержавшейся зари. Ее паника и побежка навевали какие-то ассоциации; он уже не мог вспомнить какие, однако больше не злился на нее.
Среди прочего хлама в квартире Вика имелся бакелитовый телефон с проводами в тканевой обмотке и динамиком. В этом году они были в моде, и Вик купил себе самый дешевый. Стоило Вику закончить бриться, как телефон зазвонил: как Вик и ожидал, это оказался брокер Поли де Раад. Звонок был недолог и побудил Вика выдвинуть ящик, откуда он извлек два предмета, замотанных в тряпку. Первый предмет представлял собой пистолет. Второй описать было сложнее: Вик посидел у окна в меркнущем свете, задумчиво вертя его перед собой. В длину предмет имел дюймов восемнадцать, и, когда тряпка разворачивалась, он словно бы шевелился. Это была иллюзия. Падая под острым углом, свет создавал впечатление, что поверхность объекта вот-вот изогнется в руках. Объект был сделан из кости или металла, а может, из того и другого одновременно, а может, ни из того и ни из другого.
Он понятия не имел, что это такое. Когда Вик его нашел две недели назад, объект этот выглядел животным: единственным в своем роде, доселе невиданным, белым, безволосым зверем крупнее собаки; сперва зверь чухнул прочь от Вика по груде обломков где-то в Зоне, потом развернулся и побежал обратно, словно, передумав, заинтересовался персоной Вика. У него были крупные человеческие глаза. Каким именно образом животное превратилось в объект, ныне лежавший перед ним, тонкостенный, как соты, под определенным углом зрения словно бы титановый, а под другим – будто бы костяной, – Вик не знал. И не хотел знать.
– Да, – сказал он в трубку, – да, я достал. Он тут.
Послушал минутку.
– А с какой бы стати? – спросил он. Потом, сказав: «Ладно», повесил трубку. Завернул хабар обратно в тряпку и вышел из дома.
– Я ж этим не потому занимаюсь, что мне нравится, – пожаловался он вслух по пути вниз, словно Поли де Раад мог его слышать. Де Раад в свое время служил вакуум-коммандо, посредником и мастером на все руки в корпорации «Земные военные контракты», а впоследствии стал директором клуба «Семирамида». Это заведение представляло собой видимую часть обширного холдингового айсберга, куда основательно вкладывались ребятки из ЗВК. Поли держался принципа «подождем и посмотрим», осторожничал и в данном случае решил свести Вика с одним из своих операторов, который-де проверит хабар и купит его, только если товар хороший.
Вик не знал, кого недолюбливает сильнее – Поли или его операторов. Тем не менее он спустился через Манитаун к океану и вскорости очутился в дальнем конце Корниш, на Суисайд-Пойнт. Там он остановился перед зданием из бетонных блоков, – быть может, старым баром или местом дешевой аренды для предсказуемо неудачливых предпринимателей; теперь стены покосились, окна были заколочены, вокруг царило запустение. Между похожими на швабры пальмами поодаль стояли дети Пойнта в костюмах ганпанков, негромко шушукаясь, и рекламные объявления, приглашавшие откликнуться на легальные вакансии, плавали вокруг их головенок.
Вик вошел и прождал внутри несколько минут, внимательно вслушиваясь. Ему показалось, что прошло куда больше времени. Затем пальмовые деревья зашелестели на холодном ветру, и откуда-то с пляжа, от голубоватых фонарей, полил серебристый дождь. Дети закричали и кинулись плясать под дождем. Через пару минут их и след простыл. Вик, словно ожидавший этого, вытащил пакет и выставил его перед собой, держа в одной руке, в другую же взял пистолет. Он стоял, наблюдая за переменами погоды, пока не услышал мягкий голос, исходивший словно бы изнутри и снаружи одновременно.
– Привет, Вик, – сказал голос.
– Ты заходи, не стой под дождем, – сказал Вик.
– Ну прикольно же, Вик.
– Да ладно. Я не в настроении для разговоров о погоде.
– Я кого-нибудь пошлю, – ответил голос.
Вик пожал плечами, будто существо само попросило его о какой-то услуге, какую Серотонин не захотел оказать.
– Тут что-то нечисто, – предупредил он, – я умываю руки, если что. Прими это к сведению.
Голос рассмеялся.
Когда оператор Поли де Раада появился внутри, он принял облик одного из ребятишек Пойнта, мальчишки лет десяти, в обычном для этой местности кричаще-безвкусном прикиде ганпанка и выцветшем габардиновом плащике чуть ниже колен без ремня, застегнутом на все пуговицы. Мальчик вошел по собственной воле, а потом его так затрясло, что ребенок вынужденно прислонился к стене.
– Что со мной? – озадаченно произнес он в пространство. – Я тебя раньше не видел, чувак.
Он закашлялся, утер губы тыльной стороной запястья и поискал взгляд Серотонина, но тот успел отвернуться. Спустя пару минут Вик услышал вздох. Снаружи замелькал свет. Ребенок перестал сопротивляться и сполз по стене на пол.
– Обернись, Вик, – сказал оператор.
Вик облизал губы.
– Вик, я гарантирую твою безопасность.
Вик развернулся.
– Ты совсем как моя матушка говоришь, – заметил он. Трудно было сказать, почему мать ему сейчас вспомнилась. Он больше не был уверен, какого пола ребенок с Пойнта. Существо стояло тихо, неподвижно. Вику подумалось, что если оно пошевельнется, сделает шаг, пустится бежать, проделает осмысленное движение, то грацией не уступит танцовщице. Лицо его словно бы увеличилось в размерах. И глаза тоже – они приковывали взгляд. В лице этом просияла утренняя заря бесполой непостижимой личности теневика, источавшей такой оптимизм, что ни один человек не мог на него долго смотреть.
– Вот оно, – сказал Вик. – Я кладу хабар для Поли на пол между нами, ты делаешь все, что посчитаешь нужным, а если мне что-то не понравится, клянусь, я вас обоих пристрелю на месте.
– Ты бы расслабился, – посоветовал ему оператор.
Существо постояло, словно бы в замешательстве, еще некоторое время, пока Вик не положил артефакт на пол, затем у него из глотки вырвались три-четыре чистых звонких музыкальных ноты, не так вокальные, как инструментальные; хабар слабо засветился через тряпку, в которую Вик его завернул.
– Это очень классный товар, – произнес теневик таким тоном, словно описывал хабар покупателю. – Это очень хороший товар.
Слитным движением он опустился на колени, наклонился вперед и очертил руками круг: странно детское движение защиты, каким-то образом включившее больше места, чем артефакт занимал. Изо рта у теневика потекла электромагнитная рвота. Тысячи мошек, подобных неоново-фиолетовой тапиоке, медленно закапали на сверток с хабаром.
– Я просто хочу взглянуть, что это тут у нас, – проговорил теневик, – прежде чем продолжим.
Мерцающий свет интерфейса выхватил его лицо, на краткий миг стерев черты. Стены комнаты тоже осветились, затем опять потемнели. Вик углядел граффити, дешевый покоробившийся пластик, выставленный наружу кус арматуры.
– Мне это не нравится, – сказал он.
В комнате царила абсолютная тишина. Во взгляде коленопреклоненной фигуры не осталось ни единой мысли; теневик полностью сосредоточился на медленно, как вязкий мед, стекающей на хабар струйке света – кодовом интерфейсе.
– Это зашло слишком далеко, – сказал Вик. – Мне это не нравится.
Ему ответил слабый голос. Голос Поли де Раада из клуба «Семирамида», ретранслированный сюда через миллиардную долю полосы пропускания теневика.
– Привет, Вик, – произнес голос. – Ты мне сегодня больше не нужен. Деньги на счету.
– Я тебе, Поли, жопу надеру, – пообещал Вик, – если их там не окажется.
И настороженно попятился, выставив перед собой пистолет, держа его обеими руками жестом скорее умоляющим, чем угрожающим. Несколько минут после этого дверной проем продолжали очерчивать световые сполохи, словно оператор шаг за шагом пытался отсоединиться от интерфейса. Наконец, со сдавленным и словно бы облегченным вздохом, все прекратилось, и пала тьма.
К тому времени Вик Серотонин, снова взяв курс на восток, пересек мост через лагуну в туристический порт, где зашел в бар под названием «Мир сегодняшний». Он заказал бутылку рома «Блэк Харт» на вынос, потом передумал и сел в одной из кабинок, чтобы перекусить. Пока ел, проверил счет. Увидев, сколько денег там появилось после продажи артефакта, Вик отодвинул тарелку. Аппетит у него резко пропал.
– А бутылку я все-таки заберу, – сказал он бармену.
Вик понимал, что такая удача долго не продержится. Опыт подсказывал, что эдакие деньги – сами по себе удача. Таким деньгам все равно, кто ты, от них лучше держаться подальше. Не пройдя и десятка шагов от «Мира сегодняшнего», Вик оказался прижат к поребрику бампером розового «кадиллака», тюнингованного под популярный тогда в определенных кругах саудадийской тусовки модерн со стремительными линиями корпуса. Как и любой турагент, Вик превосходно знал эту машину. Владел «кадиллаком» Лэнс Эшманн, важная, сколь мог судить Вик, шишка в Полиции Зоны; человек, похожий на стареющего Альберта Эйнштейна, вежливый и вездесущий, легенда саудадийской полиции артефактов. Эшманн наблюдал, как приходят и уходят турагенты, начиная с Эмиля Бонавентуры и заканчивая Виком. Вынув изо рта трубку, он улыбнулся.
– Привет, Вик! – воскликнул он. – Это ты?
Вик остановился. «Кадиллак» тоже.
– Ты же знаешь, что это я, – сказал Вик.
– Вик, лезь сюда, поехали.
– Не хочу.
– Зря. Это отличная машина.
Вик ожидал, что Эшманн появится в сопровождении отряда полицейских, и попытался взглянуть одновременно во все стороны, вверх-вниз по улице, в сторону бара и внутрь. На улице было пусто. Снова пошел дождь, тротуар заблестел, как лакированный. За рулем машины Эшманна сидела женщина; они с Виком обменялись кривыми усмешками. Лицо ее озаряла сложная смесь света приборной панели, неоновой рекламы и вывески «Мира сегодняшнего», но ясно было, что женщина основательно перекроена, а волосы у нее светлые, очень коротко остриженные. Заглушив мотор, женщина вылезла из автомобиля и быстро оказалась рядом с Виком. Как и можно было ожидать, она была куда выше Эшманна и крепкого сложения. По тыльной стороне предплечья у нее бежали потоки данных, похожих на азиатские иероглифы.
– Мы тебя попросили сесть в машину, – сказала она.
Вик едва заметно шевельнул плечом. Было похоже, что на большее он не согласен. Двое настороженно изучали друг друга, пока не откинулась пассажирская дверца «кадиллака» и не вылез Лэнс Эшманн, тяжело дыша и суетливо поправляя дождевик.
– Погоди! – скомандовал он ассистентке. – Я боюсь того, что ты можешь с ним сделать.
Он взял ее за руку.
– Успокойся, – сказал он ей. И Вику: – Можем тут поговорить.
– Думаю, что это вполне возможно, – ответил Вик Серотонин.
– В этом баре, если хочешь, – предложил детектив, – или прямо тут, на тротуаре. Можем поговорить.
– Сядь в машину, – умоляюще попросил он ассистентку. – Успокойся. Ну правда, все ведь в порядке. Ты можешь себе это позволить, Вик нам проблем не создаст. Вик, ну скажи ей, что ты не создашь нам проблем!
Вик улыбнулся.
– Ты со мной в безопасности, – сказал он ассистентке.
– Вик, ты ей – плюнуть и растереть. Веди себя смирно! Ты бы видел, какие у нее рефлексы после перекройки.
– Ага, я впечатлен.
Женщина дернула уголком рта и отступила за водительскую дверцу.
– Вы, молодежь, как бойцовые псы, чесслово, – посетовал ей вслед Эшманн. – И как вы вообще до тридцати доживаете? – Он положил руку Вику на плечи. – Я знаю, Вик, я старею. Мне этой ночью снилась мандала. Простая, очень простая. Всего четыре-пять концентрических кругов, но взгляда не отвести. Они были серебристые.
– Очень интересно, – отозвался Вик.
У Эшманна сделался обиженный вид.
– Вик, ну ты бы меня послушал. Мандала – это знак, что человек меняется к лучшему. Принимает верное решение перейти из одной комнаты своего бытия в другую.
– Что, правда?
– Правда. Я доволен собственным продвижением. Может, я выйду на пенсию счастливым.
Серотонин поднял к свету бутылку «Блэк Харт».
– Я, наверное, тоже должен быть собой доволен, – сказал он. – Достигая дна каждой такой бутылки, я тоже что-нибудь в этом роде вижу.
Эшманн коротко рассмеялся.
– Ты для меня слишком умен. Но взгляни! – Загубником трубки он указал на Тракт Кефаучи, раскинутый в небе над Саудади ожерельем из полудрагоценных камней. – Мне обычно снилась эта штука. – И вздрогнул. – Из ночи в ночь, пока я был юн. Нет менее упорядоченного объекта. Какой он бессмысленный и неоформленный! Там, как говорят, физика неправильная, сорвалась с цепи во Вселенной. Ты это понимаешь? Я – нет. – Он потрепал Вика по плечу, словно полагая, что тот мог его не понять, или неуверенный, что привлек внимание собеседника. – А теперь и здесь, внизу, тоже так. Мы понятия не имеем, что творится в Зоне Явления. Но что бы оттуда ни вылезло, – добавил он, – с ним приходится разбираться мне.
Вик не придумал ответа, поэтому смолчал.
Это, казалось, только подтвердило подозрения сыщика, поскольку Эшманн покачал головой, развернулся и сел в «кадиллак», где и остался дымить трубкой, ерзая под дождевиком.
– Окажи милость, Вик, – сказал он далеким голосом, – закрой дверцу.
Вик так и сделал, и сыщик продолжил:
– Ты туроператор, и это хорошо. Хорошо, пока ваш маленький бизнес не создает мне проблем прямо под носом. – Он пожал плечами. – В обычных обстоятельствах я бы не стал к вам с Поли де Раадом цепляться: ему палец в рот не клади. Это между тобой и Поли, с какой стати мне лезть? Но то, что вы с Поли надыбали в кафе «Прибой», – новое.
Вик никогда не слышал про кафе «Прибой».
– Не понимаю, о чем ты, – ответил он.
– Вик, если вы тырите оттуда новый тип артефактов, я тебе голову скручу, я клянусь.
– Я никогда не слышал про это место! – воскликнул Вик. Но Эшманн уже отвернулся к ассистентке и сказал ей что-то, чего Вик не расслышал. Она ответила, оба засмеялись. Странная парочка. Глаза женщины на миг расфокусировались, стали плоскими и загадочными, отразив свет дождливого вечера; по ее руке энергичными импульсами струились данные. Улыбнувшись Вику на прощание, она шутливо отсалютовала, словно намекая, что вскоре увидит его снова. Затем завела мотор, и «кадиллак» медленно отъехал от тротуара.
– Эй, Вик? – окликнул его через плечо Эшманн, уезжая. – Когда в следующий раз наведаешься к Эмилю Бонавентуре, передай ему привет. Скажи, что я его люблю!
* * *
– Ну, что думаешь? – спросил сыщик у ассистентки.
Они сидели в салоне «кадиллака», отделанном искусственной кожей, и вдыхали ее теплый запах под мигание уличных огней. Руки ассистентки лежали на рулевом колесе. Ноги – на педалях. Эшманн уже отметил, как она целеустремленна в таких делах.
– Вы лучше меня его знаете, – сказала она после долгой паузы.
– И хорошо, что ты это понимаешь. Есть еще что сказать?
– Мне кажется, он удивился.
– Наш Вик, – сказал сыщик, – он такой. Всегда удивляется.
– Не знаю, что вы под этим понимаете. – Взгляд ее уперся в пустую улицу. Эшманн подождал, не пожелает ли она еще что-нибудь добавить, и улыбнулся себе под нос. Спустя минуту с озабоченным видом полез за спичкой в прихваченный из кафе «Прибой» коробок, открыл пепельницу на приборной панели, откуда пахнуло застоявшимся табачным духом, и сунул туда спичку, не зажигая ее.
– Ты же знаешь, что он мог тебе навредить, – сказал он.
Теперь уже она улыбнулась.
– Вы за меня не переживайте, – заверила она Эшманна. Ее карьера в спортивной полиции, объяснила она, требовала такой перекройки, что гражданским портняжкам и не снилась. И это не последнее профессиональное преимущество.
– Давай-ка на Роуздэйл-авеню, – приказал Эшманн.
Эта часть города была под постоянным колпаком. Над всем здесь нависали межзвездные круизные лайнеры: «Джейн Энн Филлипс» компании «Пангалактик», формайловская «Церера», «Нервная анорексия» от «Бетс/Хирстон» и с полдюжины других; колоссальные корпуса кораблей обгорели до матово-серого оттенка от многочисленных прохождений через атмосферу и кое-где стали с поверхности похожи на соты от непредсказуемых гамма-бурь Радиозалива. С каждым приближением к планете корабли теряли очередной слой краски; по этому можно было судить, как далеки они от начала тура, ибо опаленный трением металл слабо светился под бледно-красными и тускло-голубыми корпоративными ливреями. А глубоко в машинных отсеках, облачась в освинцованные скафандры, жокеи-частичники ломали головы, как согласовать три разных набора законов физики, каждый со своим комплектом якобы нерушимых граничных условий, так, чтобы стартовать с планеты, не побеспокоив пассажиров перегрузкой.
Эшманн созерцал огромные корпуса, чуть колыхавшиеся друг относительно друга, словно деревья в лесу.
– Отсюда приходят все наши проблемы, – сказал он.
– Я-то думала, что из Зоны.
Он счел, что круто взял, и сменил тему.
– Прошлым вечером я заглядывал в клуб «Семирамида». И как ты думаешь, кого я там обнаружил? Викова приятеля, Толстяка Антуана, с Моной на буксире. Пили те странные коктейли, какие ему по вкусу.
– Вот и улика, – сказала ассистентка.
Для нее все очевидно: Серотонин связан с Антуаном, де Раад связан с Антуаном, а Антуан – с кафе «Прибой». Но Эшманн пожал плечами.
– Может, это что-нибудь и означает, – согласился он, – но, скорее всего, нет. А притормози-ка.
Он что-то уловил: какое-то движение, тень, скользящую вдоль ограды туристического порта. Когда он посмотрел туда снова, все уже исчезло. Возможно, кто-то перелез внутрь или вылез наружу.
– Поехали, – сказал он. – Там ничего нет.
Он не доверял туристическим заборам.
– И вообще никаким заборам не доверяю, – сообщил он ассистентке. Порты привлекали отщепенцев и психопатов, но Эшманна эти места не потому напрягали. Они слагали очередное звено цепи, связующей с ненадежным, случайным внешним миром. «Кадиллак» величественно развернулся на север и поехал вниз, к морю, где пальмы, похожие на швабры, жалостливо сгибались под резким прибрежным ветром. Дождь перестал. Эшманн надолго замолк. Ассистентка искоса поглядывала на него; наконец, словно отвечая на ее невысказанный вопрос, он пробормотал:
– Вик Серотонин никому не навредит, кроме самого себя. Но с Поли нам пора конкретно перетереть.
* * *
После того как они уехали, Серотонин еще долго стоял под дождем. Мимо проскочила рикша, увлекая за собой стаю бабочек мягких цветов. В двух дверях ниже по улице от «Мира сегодняшнего» лучилось светом окно ателье Дяди Зипа, обещая всем встречным-поперечным немедленное и мгновенное преображение. Вик пару минут глядел с тротуара в открытые каталоги: эмблемы, бренды, умные татушки, дисконтные предложения лучших качеств выдающихся мужчин и женщин прошлого. Гений Майкла Джексона, внешность Альберта Эйнштейна, цветущий дух Пауло Коэльо – не пора ли сменить прикид на более модный, а потом свалить на другую планету? Ему не хотелось больше встречаться с Поли де Раадом. Ему не хотелось встречаться с Эшманном и полицией артефактов Саудади. Контрабанда хабара из Зоны Явления сулила десятилетнюю отсидку. Вик в этот момент не мог даже припомнить, сколько получил, сбагрив хабар Поли через теневика.
* * *
Словно не желая отпускать Зону дальше чем на расстояние вытянутой руки, Эмиль Бонавентура на пенсии осел в комнате на третьем этаже глоубтаунского домика, в треугольнике тихих узких красивых улочек, облагороженном близостью порта. Там, в тени огромных межзвездных кораблей, за ним ухаживала женщина, которая, по собственным утверждениям, приходилась Эмилю дочерью. Ухаживала в дни лихорадок и галлюцинаций, потерь памяти и прочих постэффектов времечка, прожитого Бонавентурой в Зоне. Верна она ему была яростно, хотя и не подчеркивала этого. В остальном держалась сама по себе, жила на нижнем этаже и вела себя так, словно и вправду считала его отцом.
– Я протупил, Эмиль, – признал Вик, когда женщина впустила его и он поднялся по лестнице на третий этаж. Он описал Эмилю случившееся, роль Поли де Раада и оператора Поли де Раада. Тем временем, добавил Вик, Лэнс Эшманн собрался наехать на Поли, считая его замешанным в каких-то делишках безвестного бара на другом конце Саудади, и детективу взбрело в голову, что Вик тоже к ним причастен.
– Если все так, как ты рассказал, – заключил Бонавентура, – ты влип еще хуже, чем я.
– Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, – ответил Вик.
Он предложил Бонавентуре бутылку, которую втихаря пронес под курткой. Бонавентура принял ее и жадно уставился на ярлык. У него время от времени что-то происходило со зрением; как и с памятью, проблема была не физиологическая.
– Это «Блэк Харт»? – спросил он.
– Если нет, то я переплатил, – ответил Вик.
– Хочешь совет?
– Не-а.
Бонавентура пожал плечами и откинулся на подушки, держа бутылку так, словно ее вес был для него непосилен. Ему шел шестидесятый год, но выглядел он куда старше: долговязый нескладный человек с белым гребнем волос, подчеркивающим в профиль тяжелый крюкообразный нос. В конце концов Бонавентура поднес бутылку к губам и подержал ее там. Вик тем временем оглядывал голые половицы и чистое льняное белье, потом сказал:
– Эмиль, ну бога ради, это же для нас двоих было.
– Мне сколько ни наливай, все мало будет, – сказал Бонавентура. – Вик, я тебя попрошу: не таскай больше ничего оттуда. – Эта просьба прозвучала внезапно, будто Эмиль только сейчас поймал нить мысли. Он искоса воззрился на Вика; в свете лампы белки глаз отливали желтым. – Ты мне обещаешь, что не будешь оттуда ничего таскать?
Вик улыбнулся.
– Поздновато завязывать, Эмиль. Да и потом, ты-то сам оттуда хабар грузовиками возил.
– Тогда все было иначе, – ответил Бонавентура, отвернувшись.
Он так исхудал, что видно было, как жидкость перколирует по его телу от вены к вене. Волосы его приобрели оттенок сигаретного пепла, седая щетина на лице перестала расти. Он перестал выходить из дома. Он редко вставал с кровати. В редкие дни хорошего самочувствия глаза его становились ярко-голубыми и почти довольными, но в такие моменты, как сейчас, казались цвета накипи. Вся его энергия разрешалась паркинсоническим тремором, слабой лихорадкой да постоянными искрящими просверками под кожей цвета, какой бывает при тяжелом отравлении металлами. В такие дни, как сейчас, даже постельное белье Эмиля казалось зараженным. Он был похож на мешок с крысами. Он попытался еще что-то сказать, но повторил только:
– Все было иначе.
– Об этом я и хотел бы с тобой поговорить, – осторожно подхватил Вик. – Там что-то происходит.
Старик пожал плечами.
– Там постоянно что-то происходит, – сказал он. И добавил с типичной для его поколения логикой: – По этому можно узнать, что ты еще не вышел наружу. – Он помолчал, давая Вику возможность осмыслить фразу. – И мой тебе совет, – продолжил он, – не подражай пацанятам, которые вообразили, словно могут все это место закартировать.
– И чьим же таким пацанятам, Эмиль?
Бонавентура не обратил на него внимания.
– Они и слышать не хотят о случайности, – сказал он. – Вот это уж точно. – Он уставился на ярлык с надписью «Блэк Харт», словно читать разучился. – Эти ребята, – обратился он сам к себе, – кто они? Entradista-лайт. Они тут думают карьеру сделать! Купили у Дяди Зипа карту и пистолет Чемберса, из которого им не суждено будет выстрелить. Оно и к лучшему, потому что такие пушки – сущий кошмар жокея-частичника.
– Эй, Эмиль, – вмешался Вик, – а отдай-ка мне бутылку.
– Они одеты, как туристы. Они болтают, как виршеплеты. Они о себе ничего не рассказывают, но в то же время их оскорбляет, что ты о них ни бум-бум.
– О ком ты, Эмиль?
– Они там никогда не потеряются, Вик, они ничем не рискуют.
– Ты обо мне говоришь? – спросил Вик Серотонин.
Он попытался рассказать о том, что с ним произошло в ореоле. События эти казались ему историей из другого мира, но, может, так оно и было на самом деле. Связной, но бессмысленной историей из другого мира, уже свернувшегося внутрь себя и оставившего дурные воспоминания. Клиентка бежала от него по куче частично поросших сорняками обломков, распахнув шубку плевкам дождя. Одновременно с этим по склону кучи зигзагами, с таким видом, словно животное любопытство в нем пересилило, петлял артефакт, впоследствии проданный Поли де Рааду. Артефакт был похож на оленя или пони, а может, крупную собаку: косолапый, но странно грациозный, безволосый, с мультяшными человеческими глазами. Потом Вик обнаружил себя в баре Лив Хюлы и стал угрожать Антуану, что пристрелит его, если толстяк будет к нему с историями приставать.
– Зона расширяется, – пытался он пояснить Эмилю Бонавентуре. – Там какой-то движняк, Эмиль, и мы не знаем, что делать.
Под этим мы Вик разумел себя, потому что больше никого не знал. Кроме него, не находилось больше идиотов, которые бы в Зону ежедневно лазили. Поэтому Вику нужен был совет Бонавентуры, но попросить в открытую он стеснялся.
– Там снова пошел движняк, – говорил он, – впервые с той поры, как ты туда зачастил. – Границы снова сделались эластичны, и в то же время что-то менялось глубоко внутри, так что Вику казалось, будто все случившееся с ним отражает какие-то глубинные события. Это вроде метафоры, Эмиль, решил было он добавить, но передумал, поскольку все еще глубоко уважал людей поколения Бонавентуры, а, пользуясь их словарем, мог констатировать только: – Думаю, там все описало полный круг и повернулось к худшему.
Старик не хотел этого знать. Он только снова поднес ко рту бутылку, потом уронил ее на кровать и уставился вперед обращенным в себя взором; лицо его, тяжелое и понурое, покрывала щетина.
– Это было давно, – сказал он. – У всех свои идеи были.
– Ты помнишь больше, чем притворяешься, Эмиль.
Бонавентура помотал головой.
– В те дни, – повторил он, – у всех были свои идеи. – Но потом сжалился. – Ты бывал в Треугольнике? Ты так далеко совался?
Увидев, что Вик не понимает его, Эмиль пожал плечами.
– Ну, было дело, Атмо Фуга считал, что там находится центр всего. Он туда однажды забрался, и там было обуви выше крыши. Воздух был холодный, стоячий, но полный старой обуви, летавшей из стороны в сторону, точно на сильном ветру. Будто там собственный источник гравитации у нее был, у обуви-то. Он говорил, что обувь словно стайное поведение выработала. Грязная старая обувь, потрескавшаяся, сморщенная, с оторванными подметками. Он и другие штуки видел. Ну и вот, Атмо полагал, что в Треугольнике расположен центр всего. – Он пожал плечами. – Но если ты там никогда не бывал…
– Я заходил дальше, чем кто бы то ни было, – осмелился возразить Вик, – но ничего похожего на обувь никогда не видал.
Бонавентура не сумел осмыслить услышанного. А может, не захотел. Он моргнул, закусил губу, и Вику показалось, что старик отбрыкивается от каких-то базовых механизмов понимания – от чего-то, превосходно ему известного, но предпочтительно отрицаемого. Он мгновение глядел Вику через плечо, а потом на глазах у него выступили слезинки.
– Никто из этих пацанят ни хрена не понимает, – воззвал он к комнате, словно там, кроме Вика, еще расположились слушатели. – Для них это все – шоу.
– Ты обо мне говоришь, – сказал Вик. Он был мирно настроен, но лицо у него сжалось и заострилось. – Ну ладно, старпер. Ну и пошел ты! – Он вынул пистолет Чемберса и уронил его на кровать, где тот остался лежать подле тощего, закутанного в простыни тела Бонавентуры, матово поблескивая черными пульками, взвешенными в каком-то магнитном поле для удержания элементарных частиц. – Мне сорок лет, идиот!
Бонавентура, морщась, отвел взор от пушки. Свернулся калачиком, закрыл глаза рукой.
– Атмо, не бросай меня тут! – взмолился он. – Не здесь!
– Ты надо мной издеваешься, – сказал Вик Серотонин. – С какой стати я сюда шляюсь? Да кто ты такой, чтобы надо мной подтрунивать?
Он тут же пожалел о сказанном. Снова поднял с кровати пистолет и спрятал.
– Прости, Эмиль, – произнес он. Положил руку старику на плечо. – Эй, ну извини, я иногда срываюсь. Ты просто помоги мне.
– Ты начинал с азов, – наконец ответил Бонавентура.
Вик усмехнулся.
– Потому и выжил, – сказал он. – Давай, ром допивай. Никто не оставляет «Блэк Харт» на завтра!
Успокоил старика, дождался, пока тот заснет, поставил пустую бутылку к другим таким же под кровать и пошел вниз по лестнице; дочь Бонавентуры тихо напомнила ему:
– Он тебе бизнес продал, Вик. Но он тебе не отец.
– А тебе? – окрысился Вик.
Она пожала плечами.
– Думай что хочешь, – сказала она. – Ты не такой умник, чтобы упирать на разницу.
Она была широкобедрая брюнетка с оливковой кожей. Что бы Вик себе ни думал, а она и впрямь пропутешествовала по гало от мира к миру, начав карьеру двухлеткой на руках Эмиля Бонавентуры. Он называл ее Эдит, невесть почему, и, хотя она совсем не походила на него, старался не ронять. Почти сорок лет прошло. Она понятия не имела, где они начали странствие и зачем, но до сих пор помнила бесконечные тупоносые динаточные грузовозы, некорпоративные ракетные порты, вечера в пыльных барах, где пахло опилками, Мон и барменов, сюсюкающих ей; там ее кормили всякой шнягой из меню и молоком, которое аж посинело от попытки не свернуться. Она заполняла их вакуум – в день встречи и, может быть, на следующий день, пролетая через их жизни дешевым размытым улыбающимся воспоминанием, которое они хранили потом при себе, пока их не догоняло то, что они пытались отрицать.
В детстве Эдит считалась талантливой и красивой девочкой. У нее были красивые ножки. Она рано выучилась играть на аккордеоне и танцевать на столе. Она обладала бескрайней энергией, особенно на публике.
– Что бы ты там ни молол, Вик Серотонин, а мы были сами себе нация. Entradista Эмиль и его Девчонка с Аккордеоном!
– Я про тебя ни разу не слыхал, – ответил Вик.
Иногда это заявление смешило Эдит, а сегодня заставило вспомнить себя-одиннадцатилетку.
– Да ладно, – сказала она, – расслабься. Будь как дома. Выпить хочешь? Или рому хватило? – (Вик отвел глаза.) – Думаешь, я не заметила? Не надо ему подсовывать выпивку.
Он уже слышал эти предостережения, так что удивился, когда Эдит вдруг подошла к нему вплотную и спросила:
– Если я тебе отдам тот дневник, ты его оставишь в покое?
– Ну что за шутки, Эдит! – протянул Вик.
* * *
Когда Эмиль Бонавентура прибыл в Саудади, тридцать лет назад, все писали на бумаге.
Так бывает. Все вдруг полюбили бумагу. Все ностальжи-лавочки торговали ею, кремовой или белой, чистой, с исчезающими линиями или с узором из крохотных бледно-серых прямоугольников, и стопки бумаги слабо отсвечивали за окнами лавок, словно то были ниши для мощей или раки. Там продавались блокноты всех видов, в невероятном разнообразии обложек, от древесной коры до имитации серого меха, с голографическими картинками из житий религиозных персонажей Древней Земли, набожно воздевших очи горе со сложенными для молитвы перстами, и стоило перевернуть страничку блокнота в свете ретролавки, как фигуры улыбались и осеняли клиентов крестом.
Были они такие же искусственные, как текстура самой бумаги: продукция франшизы Дяди Зипа по технологии откуда-то с другой планеты. И продавались во всевозможных форматах, закрываясь на все лады: на магниты, на замочки, на застежки, на комбинированные замки или узелки из волос, которыми следовало изящно обвязать тетрадку. Некоторые – более современными способами, так что воздух у края страниц едва заметно рябил: горе тому чужаку, кто посмеет сунуть туда пальцы.
Все покупали такие блокноты, потому что ни с того ни с сего стало прикольно записывать в них свои мысли и планы, списки покупок и всякое такое.
Писали: «Кем я хочу сегодня стать?»
Вели дневники.
Все неожиданно полюбили бумагу, не признаваясь почему, а вскоре любовь эта переметнулась на что-то другое. Но кое-кто извлек из нее большую практическую пользу. Эмиль Бонавентура подхватил привычку там, где бросили ее остальные, и принялся записывать в блокноты свои наблюдения – вплоть до последнего дня последней своей вылазки в Зону Саудади. К тому времени он уже не доверял памяти. Он слишком много времени провел в Зоне. Он вынужден был напоминать сложные маршруты, планы, инструкции самому себе. Данные. Ключи. Все, что не осмеливаешься забыть, когда занят в подобной отрасли. Все, что не осмеливаешься доверить оператору. Эмиль говаривал, что работа на теневиков отучила его доверять каким бы то ни было алгоритмам. Даже прирученным. Среди записей попадались заметки о достижениях Эмиля, а добился он многого. Наблюдения вроде: «В Секторе Семь всегда идет снег. Какая бы пора года ни стояла внутри, какая бы пора ни стояла снаружи». Он разделил всю Зону по Секторам. В те дни, что бы Эмиль впоследствии ни рассказывал, entradistas вынужденно доверяли одним лишь фактам; им приходилось уверять себя, что они обладают знанием, не доступным никому другому.
Эмиль предпочитал бумагу с водяными знаками, словно пытаясь дополнительно убедиться в подлинности написанного. Он писал наклонным трудноразборчивым почерком, мало отвечавшим его натуре. И прятал дневники. Он был скрытен, как и все те entradistas, и когда Вик Серотонин получил от Эмиля его бизнес, дневники в сделку не включили.
* * *
– Вик, это не шутка. Ты слишком о многом заставляешь его вспоминать. Если получишь дневник, оставишь его в покое?
– Я не перестану сюда приходить, – ответил Вик.
Она подошла так близко, что на Вика повеяло теплом ее тела.
– Нет? – поддразнила она. Серотонин попытался поцеловать Эдит, но та увернулась.
– Вик, если ты заполучишь этот блокнот, мы тебя больше не увидим. Так или иначе ты покойник. А что толку от твоей смерти или смерти Эмиля? Иди-ка сюда, Вик. Глянь-ка на это.
Пара-тройка детских костюмов ярко-изумрудного цвета с короткими тесными блузками из фальшатласа. Пары черных балетных кожаных туфелек возрастающих размеров. Аккордеоны и запчасти к ним. Некоторые аккордеоны Эдит использовала, учась играть, пока не вырастала из них или не ломала, а другие купила позднее, потому что они ей понравились. Всех цветов, от голубого электрик до яростно-зеленого, как ее костюмы, и насыщенно-маренового; покрыты толстыми слоями лака и снабжены металлическими эмблемами ракетных кораблей, взрывающихся звезд, снежных гор. Клавиши из кости редких чужацких зверей. Эдит признавала, что при взгляде на эту маленькую обувь ее тянет плакать. Она таскала за собой этот хлам повсюду – расставляла по полкам или располагала в шкафчиках со стеклянными дверцами и гравировкой сцен экзотической природы Древней Земли. Сегодня она вознамерилась показать Вику что-то новенькое.
– Я вот в этом выступала на Пумаль-Верде. – Костюм, завернутый в пожелтевшую ткань, напоминал униформу для маршевого шествия, и, честно говоря, Эдит не помнила, как это было. – Мне было четырнадцать. – Она зарылась лицом в болеро-жакетик и вдохнула незнакомые запахи. – Я бы тебе в ту пору понравилась. Я была такая невинная, Вик. Хочешь, я и тебе дам понюхать?
– Мне кажется, – сказал Вик, которому тон Эдит не понравился, – что так нечестно.
Эдит благодушно улыбнулась своим мыслям и перешла к следующему свертку. Разворачивая его, она что-то уронила на пол.
– Эй, Вик, – протянула она, – а что это у нас?
Старый блокнот в кожаном переплете.
– Господи!.. – выдохнул Вик Серотонин.
Он как раз потянулся за дневником, когда в комнате старика наверху что-то гулко бухнуло. Вик непроизвольно глянул на потолок, и Эдит, воспользовавшись этим, шустро выдернула у него блокнот. Их взгляды встретились.
– Эмиль не спит, Вик, – сказала она. – Ты бы пошел глянул, нужна ли ему помощь.
– Я с тобой хочу об этом поговорить, – ткнул он пальцем через плечо и покинул комнату.
Эдит смотрела ему вслед. Он всегда заботился о старике. Как и об Эдит, в чьем сознании продолжала играть для переполненных залов Девчонка с Аккордеоном, с макияжем на личике, заЗипированном для идеального сходства с Ширли Темпл; один инструмент за другим, все крупней и дороже, все больше хромированных накладок и дерева дорогих японских пород, год за годом, пока Эдит росла и играла по всему гало, а потом взялась строить карьеру в нью-нуэвском танго, но всегда старалась заботиться об Эмиле, и забота эта окружала ее ненавязчивым сознанием собственной вины, ведь Эмиль столько всего для Эдит сделал – а в итоге они оба угодили в ловушку, потому что теперь сам Эмиль был не в состоянии ни о ком заботиться. Она закрывала глаза и слышала игру на аккордеоне, чувствуя себя культиваркой – воплощенной в последовательности идеальных девичьих тел, облаченных в сверкающие костюмчики с чистенькими выходными юбочками, белые носки и туфельки с круглыми мысками из лакированной кожи. Она глядела вслед Вику Серотонину, размышляя обо всем этом.
* * *
Резюме же Эмиля Бонавентуры сводилось к следующему. Начинал он сотрудником какого-то департамента корпорации «Земные военные контракты», в проекте, обозначенном просто «121», и больше об этом ничего не было известно, потому что Эмиль никогда о тех временах не рассказывал. После этого он слонялся по гало, пьянствуя и трахая всех подряд, в компании маленькой дочки, пока не осел близ Зоны в Саудади, где Эдит и выросла. Тут он укоренился. Зона его поймала на крючок. Молодым человеком он вел себя так же, как все они. Был полон амбиций, но, пока не оказался в Саудади, понятия не имел, на что годится. Спустя много лет Вик обнаружил Эмиля наполовину съехавшим с кровати в комнатенке верхнего этажа на окраине туристического порта. Верхняя часть тела Эмиля, вся в синяках и царапинах от подобных происшествий, была обернута влажной простыней. Лицо весом остального тела вдавило в стену.
– Эдит, – промямлил он, – помоги мне.
– Я Вик, – сказал Вик.
– Чего стоишь, блин, помоги ему! – заорала Эдит.
Они вместе подняли старика на кровать, после чего Эдит молвила:
– Оставляю вас, о двое бравых entradistas, предаваться беседе.
Отойдя к окну, она уставилась наружу, где на галогеновые фонари космопорта падали струи дождя.
– Вик, – прошептал Бонавентура, убедившись, что Эдит отошла, – сядь сюда. Я думал о том, что ты мне рассказывал.
– О чем, Эмиль?
– Послушай, Вик, кого бы я туда ни водил, я брал с них обещание более тягостное, чем они…
– Им туда надо, Эмиль. Им этого хочется.
– Нет, послушай! – Он схватил Вика за кисть. – Я это знаю. Я это знал всегда. Там что-то есть, но оно ничего собой не представляет. Они все это осознают под конец. Они видят, что их околпачили.
– Куда ведет нить твоих рассуждений, Эмиль? В ту же кучу старого засохшего дерьма?
Бонавентура устало покачал головой.
– Я просто хочу знать, где ты бывал, Вик. Я хочу знать, пересекаются ли те места с моими.
– Письками померяться хочешь, – констатировал Вик.
– Потому что ты же, наверное, был в Секторе Семь и видел там колоссальное белое лицо, нависающее над крышами…
– Эмиль, забей.
Но Бонавентура не утихомирился.
– Послушай меня! – потребовал он. – Хоть раз меня послушай! – Им овладели распадающиеся воспоминания. В его поколении все терзались потребностью сравнивать, сопоставлять впечатления, оживлять ужаснувшие их места и вещи. Вик чувствовал, как старика бьет дрожь. – А за ним все дома превратились в груды кирпичей, гребаная бескрайняя пустошь из кирпичей. Каждый раз, как падает черепица, прокатывается эхо, и лицо смотрит на тебя… – Он заметил выражение на лице Вика, и напряженная дрожь оставила его. Он вздохнул.
– И зачем я себя этим утруждаю? – сказал он. Пожал плечами. – Если ты этого не видел, – добавил он, – считай, что ничего не видел. Ничего.
– Ну вот опять, – сказал Вик.
– Ему просто поговорить надо, Вик, – устало буркнула Эдит у окна.
– Держись безопасной стороны, – посоветовал Бонавентура окружающему миру и Вику в частности. – Веди себя как турист. Как все остальные.
Вик отмахнулся.
– Да я где угодно время лучше провел бы, чем тут. – И пожаловался дочери Бонавентуры: – Даже в клубе «Семирамида» – и то лучше.
Эдит пожала плечами. Посмотрела прямо на него. «Если уйдешь, – говорил ее взгляд, – можешь не возвращаться». Потом отвернулась и стала изучать улицу внизу так, словно там было полным-полно объектов куда интереснее Вика.
– Иисусе! – возопил Серотонин. Ему вдруг представился теневик Поли де Раада, с лицом обреченного посредника, озаренным отблесками каких-то сомнительных делишек на Суисайд-Пойнт. – Никому нет ни малейшего дела до моих проблем, – посетовал он и поднялся, собираясь уходить.
– Прости, – сказал Бонавентура. – Это обширная территория, Вик. Возможно, мы видели разные части.
Вик отозвался с порога:
– Не думаю.
– Я снов не вижу, Вик! – пожаловался Бонавентура. – Я не вижу снов!
– Ты же знал, что этим все закончится, – ответил Вик, не представляя, чем ему помочь. – Ты всегда знал.
– Погоди, Вик, с тобой ведь то же самое будет.
– Помолчи, – сказал Вик отсутствующим тоном. – Помолчи, старичелло.
* * *
Эдит Бонавентура застигла его внизу; Вик хладнокровно выдирал страницы из дневника.
– Я думала, что спрятала его, – неуверенно сказала Эдит.
– Там ничего нет.
– Правда? Значит, не тот блокнот.
– Ты это знала наперед, – обвинил ее Вик.
Она улыбнулась, соглашаясь.
– Но даже исписанные блокноты – не обязательно нужные тебе, – заметила она. – Эмиль много чего писал в те годы. Ты не хочешь выпить?
Серотонин уронил блокнот на пол и зевнул.
– Мне надо идти, – сказал он.
Эдит все равно принесла ему выпить и постояла перед Виком, пока тот пил.
– Эй, что это? – спросил он.
– Все хорошее пойло, – ответила она, – ты уже высосал.
Серотонин утер губы. Окинул взглядом комнату, заставленную предметами из девичьей жизни; ему не удалось сопоставить ту Эдит, которую Вик знал, с Эдит, которой они принадлежали. Он отставил стакан и притянул ее к себе, усадив на колени.
– Ему нужны деньги? – спросил он.
Эдит отвернулась и выдавила улыбку. Прижала голову Вика к своей шее и заставила его поцеловать ее в затылок.
– Нам всегда нужны деньги, – ответила она. – Мм. Так хорошо.
Когда Серотонин ушел, она еще долго лежала на диване и думала о нем. Вик Серотонин напоминал ей всех мужчин, встреченных на пути через гало. Все, кого она там встречала, тщились уйти в грезы, которым полагалось бы развеяться уже в шестнадцать лет.
Если честно, то Эдит и себя бы к ним должна причислить. На Пумаль-Верде, скажем, она под завязку накачалась «ненасытным доктором» и ей одиннадцать часов подряд мерещилось, что она стала огромной белой птицей, медленно рассекающей вакуум взмахами крыл. Ее приятель тогда сказал:
– Эдит, эта птица – твоя жизнь, и разумнее будет отправиться за нею.
Он не слишком-то ладил с собственной жизнью и, как все, завербовался в ЗВК, где его сделали пилотом какого-то боевого корабля, перекроив для этих целей у армейского портняжки так, что теперь у него из нёба к панели управления тянулись провода. Рвотный рефлекс выкройка обычно подавляла, но время от времени приятелю Эдит казалось, что провода эти – волокнистая масса, которой он подавился. Паникуя или теряя концентрацию, он слышал голос своей матери, терпеливый и негромкий; голос приказывал ему, как поступать. Трудно было не подчиниться. Мама говорила, что не надо бояться. Не надо сердиться. Она говорила: «Сконцентрируйся и сделай все правильно. Тогда никто не пострадает». Насколько могла судить Эдит, от ее приятеля в этом состоянии мало что осталось.
Ближе к рассвету она поднялась проведать старика.
Он еще не спал, глядя в одну точку прямо перед собой, словно видел там нечто недоступное остальным, но наверняка осознал присутствие Эдит, потому что взял ее за руку и произнес:
– Самое жуткое, что оттуда тащили, – это «дочери». Принесешь оттуда дочь – жди неприятностей. Дочь пытается тебя изменить. Оно не живое, даже не технологичное; никто не знал, что это и для чего это.
Эдит сдавила его руку.
– Ты мне уже говорил, – сказала она.
Он фыркнул.
– Это я их стал так называть. Что бы оттуда ни приволокли, только бы не дочь.
– Ты мне уже сто раз говорил.
Он снова фыркнул, она опять сжала его руку, и спустя некоторое время Эмиль забылся сном.
Она осталась с ним. То и дело оглядывала комнату: теплые кремовые обои с рисунком, неяркое освещение, старая кровать со взбитыми подушками, наволочки сшиты из разных кусков ткани, как ей нравилось или казалось, что понравится старику. Мы в местах похуже жили, – подумала она. С ракетного поля полыхнула вспышка, другая, озаряя волевой профиль Эдит и отбрасывая ее тень на стену.
Назад: 2 Лонг-бар в кафе «Прибой»
Дальше: 4 В клубе «Семирамида»