Карл-который-печатает-вслепую
– Что есть любовь, Агата Панта? – декламировал Карл, расплескивая свое вино во все стороны.
– Любовь?.. – спросила Агата, прижавшись носом к стеклу. – Ничего не видно…
– Именно. Именно, Агата Панта!
– Черным-черно!
– Да…
Ее лоб скакал вверх-вниз по оконному стеклу.
– Как-то мне не по себе.
Закрыв глаза, Карл рьяно закивал. Потом неуверенно наклонился вперед и провозгласил:
– Но оно того штоит. – Он постучал по столу указательным пальцем и поднял его в воздух, точно обращался к крикетному судье.
Агата обернулась.
– Чего?
– Оно того стоит.
– Что стоит?
– Любовь.
– Чего стоит?
– Терзаний, смятения, боли.
– Что ты несешь?..
Карл глотнул еще вина.
– Ты хоть раз в жизни юбила, Агата Панса? – покачиваясь, мягко спросил он.
– Чего? Я ж почти всю жизнь замужем была! Ты это прекрасно знаешь!
– Да, но… – Карл схватил Агату за руку своей безбокальной рукой и заглянул ей в глаза. – Юбила? Ты. Его. ТЫ ЕГО ЮБИЛА?
Агата отдернула руку, проглотила остатки вина и цокнула бокалом по столешнице. Потом утерла губы рукавом и заявила:
– Полагаю, что да!
– Полагаешь. А ты ему об этом говорила?
– А зачем? Это ж подразумевается!
– Подразумевается? – Карл встал и закричал на весь вагон-ресторан, как будто выступал на сцене: – Подразумевается! – Он замахал руками, и вино полилось на стол. – Подразумевается, что он знал, что ты его любишь?
Агата вскочила, выхватила у него бокал и осушила его до дна.
– Да! – с дерзостью выпалила она, тяжело дыша от усердия.
Они несколько мгновений смотрели друг на друга, и каждый не знал, как поступит другой. В конце концов оба вдруг сели, точно играли в «зеркало».
Карлу нравилась жилка на шее у Агаты, которая вздувалась, когда та кричала. Жилка тянулась до самого уха. Карлу вдруг захотелось ее лизнуть, провести языком по всей длине и сжать зубами мочку уха. Захотелось снять с Агаты очки, расцеловать ее лицо, прижаться к ней. Захотелось заглянуть под ее коричневый костюм.
– А он тебя юбил?.. – спросил наконец Карл.
Он принялся водить пальцем по винной лужице на столе. Агата пожала плечами и уставилась во тьму за окном. Карл рисовал в вине сердечки.
– Я уверен, что юбил.
– Это не имело значения. И не имеет. Не в этом суть.
– Только в этом суть и есть, – возразил он.
Агата откинулась на спинку стула. Карл не отрывал от нее взгляда: старое, измученное лицо; старые, измученные губы; старые, измученные глаза. Он встал и перелез через Мэнни. Вышел из-за стола. Сел рядом с ней.
Теперь он почувствовал ее запах. Пахла Агата почему-то соком и нафталиновыми шариками. Она на него не смотрела. Он придвинулся к ней и рукой почувствовал ее накрахмаленный костюм, а ногами – жар ее тела.
Сможет ли он полюбить эту женщину?..
Сможет ли она полюбить его?
Карл глубоко вздохнул, обхватил ее лицо руками, притянул к себе и поцеловал.
Затем отстранился и поднялся на ноги, а Агата так и осталась сидеть, как зачарованная, пытаясь отдышаться.
– Мы все тут только благодаря сексу, знаете ли. А вы его стесняетесь. Все вы. Вы. И вы. И вы. Да, вы. – Карл обратился к молодой паре за ближайшим столиком. – Возьми уже и оприходуй ее.
Он покосился на Мэнни, ожидая поддержки. Мэнни, как пить дать, одобрительно кивнул.
– Да!.. – воскликнул Карл и снова повернулся к парочке. – Трахайтесь. Трахайтесь!
– Уже, – отозвался мужчина.
Женщина сдавленно пискнула и шлепнула его по плечу.
– Вот молодцы! – просиял Карл и повторил: – Трахайтесь! – Слово превосходно перекатывалось у него на языке. – Трах-трах-трах-перетрах! Повторяй за мной, Агата.
Агата не обращала на него внимания и держалась за столешницу с таким видом, точно в мире больше ничего не существовало.
– А есть и другие слова, знаете, – разошелся Карл. – Соски! Пиписька! Попа!
– Возьмите себя в руки, сэр! – взревел Дерек, пролетая по вагону. Блокнот порхал у него на шее.
Два мальчугана за столиком неподалеку вылупились на Карла.
– Мам?.. – сказал один.
– Трах, – добавил второй.
Пожилая женщина, увлеченная больше книгой, чем своим мужем, вдруг выпалила:
– Сиси.
– Чего? – буркнул ее муж.
– Да, – Карл ткнул в нее пальцем. – Точно!
– А ну-ка хватит! – Дерек топнул ногой. – Вы! – Он подскочил к Карлу и замахал руками, пытаясь прогнать его жестами, как назойливого голубя. – Вы… вы… – Он весь расплевался. – Так и знал, жди от вас неприятностей!
Он чиркнул что-то в блокноте, вырвал лист и швырнул Карлу в лицо. Листок замаячил в воздухе – туда-сюда, как дирижерская палочка.
– Вон отсюда! Я запрещаю вам появляться в ресторане!
Карл расплылся в улыбке.
– Шикарно! Зашибись!
Тут Агата, молчавшая все это время, поднялась и закричала:
– По-моему, сейчас девять двадцать три вечера, но точно я не знаю! – И пронеслась мимо Карла.
– Агата, – только и успел бросить он.
Карл взвалил Мэнни к себе на плечо, точно так же, как Бренсон Спайк – магнитолу, и двинулся за ней. Но перед тем, как уйти, повернулся к своим зрителям, сказал:
– Спасибо.
…и поклонился.
– Чего? – скрипнул старик, глядя на свою жену.
* * *
Ночка у Карла выдалась длинная.
Агата заперлась в купе и впускать его не собиралась. Они напились, расшумелись, и Карлу это нравилось. Он чувствовал себя итальянцем (или средиземноморцем?..). В общем, иностранцем. Будто они мчались по горам и равнинам в далекой-предалекой стране. Карл размахивал руками, точно режиссер, и сыпал словами из кинокартин, а лицо его впервые в жизни кривлялось и корчилось.
Когда Агата оттолкнула Карла и понеслась в купе, он поразился до глубины души: себе и тому, что к нему обратились взгляды всех пассажиров. И тогда он бросился за ней (ведь именно этого все ждали, верно?), и постучал в дверь купе, и закричал – все ради зрителей, наблюдавших за его (ЕГО!) сценой:
– Агата!
В ответ – тишина, огромная, бескрайняя, как пустыня, как небо. И он посмотрел на свои руки, поднес их к свету и подумал: «Ах ты, великолепный негодяй!»
Он знал, что не нужен Агате, но в том месте, где должно было болеть, сейчас не болело, да и не болело вообще нигде. Вот она – жизнь! Разбитое сердце! Ему разбили сердце! Разбила настоящая женщина! Он поцеловал ее, прямо как в кино, или, может, прямо как в жизни. Всего лишь взял ее лицо в руки и притянул к себе у всех на глазах. И пассажиры смотрели на него так, будто он, хоть и не вызывал доверия, но делал дела. Так, как на Карла еще никто и никогда не смотрел. И такого волнения от всеобщего внимания, от собственной непредсказуемости и решительности, с которой он поцеловал эту женщину, Карл никогда еще не испытывал.
И вот он сидел возле купе и говорил, говорил, говорил, и рассказывал ей все о себе: о размере обуви, о любимом учителе в начальной школе, о сыне, о том дне, когда Еви поцеловала другого, о своей боязни летающих тарелок, о том, почему ему вовсе не жаль своих пальцев, о доме престарелых, о побеге. Обо всем.
И уже засыпая, он прошептал в замочную скважину:
– Все… Это все, что есть.
Он было задремал, сидя спиной к двери и раскинув ноги во весь коридор, как вдруг вспомнил кое-что еще.
– Постой. – Он коснулся губами двери. – Кажется, я люблю тебя, но любить так, как любил Еви, никогда не смогу.
От Агаты ничего – ни слова, ни единого звука. Карл весь обратился в слух, но в ответ – все то же ничего. Ему показалось, что она плачет, но он не знал наверняка.
Так он и заснул – в неудобной позе, обхватив рукой Мэнни. И ему снилась пустота, и ему снилась чернота, и его поглотила бездна.
Вот что Карл (самую малость) знает о слезах
Карл мог на одной руке пересчитать всех тех, кто плакал у него на глазах. Еви. Мама. Дядя… Дядя плакал после смерти мамы, но плакал не столь сокрушенно, не столь отчаянно, как все остальные. Он яростно выдавливал из себя каждую слезу, будто это развлечение такое, и Карлу казалось, что плачет он неправильно.
Все знают, что у каждого человека есть Лицо Плача, как есть Лицо Наслаждения, но они числятся в списке Лиц-которых-никто-не-видит. Все знают, что все вокруг плачут и все вокруг себя трогают, но, общаясь друг с другом, по негласному правилу воздвигают с собеседником невидимую стену: я не плачу и не трогаю себя, я не плачу и не трогаю себя, я не плачу и не трогаю себя, потому что на самом деле плачу и трогаю, как и ты, – ведь мы одинаковы.
Он видел все лица Еви. Лицо Наслаждения. Лицо Плача. Лицо Ужаса. Лицо Смерти. Может, именно это – любовь? Когда уже не притворяешься. Когда можешь сказать другому человеку: я трогаю себя, я плачу… я боюсь, я умираю…
