Милли Бёрд
Иногда, когда Милли водила свои сапожки погулять в парк недалеко от дома, на пляж или по магазинам, она придумывала Бродячие стишки.
Вот мимо пробежала мускулистая парочка, обронив два слова («Он сказал…»); вот еще три слова потеряла мама с малышом в коляске («Хочешь свою куколку?»); вот одно словечко упало у бабушки с дедушкой, которые так друг за друга держались, будто сами сейчас упадут («…особенно…»); а вот и едва одетая девочка в наушниках и огромных солнечных очках, усердно потрясывая толстенными ногами, оставила за собой тишину («…»). Усердие этой девочки тоже станет частью стишка.
Он сказал
Хочешь свою куколку?
Особенно
…
В автобусе до Калгурли Милли тоже решила сложить стишок. Она ходила туда-сюда по проходу, водя пальчиками по спинкам сидений.
Тебе нравится
Только двадцать
Женились в церкви?
Боже мой!
Милли нравилось, как слова иногда сталкиваются друг с другом, а иногда легко становятся рядом. Ей нравилась неожиданность. Нравилось, что о стишках никто не знал, и даже она очень скоро их забывала. Бродячие стишки жили всего несколько мгновений.
Автобус мчался вперед, а мимо проносились деревья, кусты и дома. Дорога была длинной и прямой, и казалось, что в самом конце она срывается в пропасть, уходит в небо, в космос, во Вселенную, во что-то, в ничто и во всё.
Трава блестела в солнечном свете, и небо было красным, как огонь. И вдруг у Милли заболел живот, заболело все, потому что она вспомнила о кануне Первого дня ожидания. Она села возле Агаты и попыталась мысленно передать маме сообщение.
«Если голова может отрываться и улетать в прошлое, – размышляла Милли, – почему бы ей не полетать и в другие места?»
И она принялась повторять про себя: «ПРОСТИМАМПРОСТИМАМПРОСТИМАМ».
В соседнем ряду мама кормила малыша, а папа над ними суетился. У Милли потянуло в животе. Она посмотрела на Агату.
– А у вас есть семья, Агата Панта?
– Не суй нос, куда не надо!
– А кто самый главный по семьям? – спросила Милли.
– Что? – нахмурилась Агата. – Не знаю. Наверное, правительство.
– А можно самому себе сделать семью, если ты свою потерял?
На.
Всякий.
Пожарный.
– Тебе нельзя! Тебе же четыре года!
– Семь.
– Одно и то же. Ты не сможешь забеременеть!
– Почему?
– У тебя должны начаться… начаться… – Агата сглотнула. – К тебе должен гость прийти. Женский. Женский гость.
– Гость? Из правительства?
– Ну нет, конечно!
– А откуда?
– Ниоткуда!
– А почему тогда гость?
– Так говорят!
– Кто?
Агата шумно вздохнула.
– Сдаюсь! Гость из правительства. Он приходит к тебе домой и делает тебя женщиной!
Разглядывая кормившую ребенка женщину, Милли наклонилась к Агате и прошептала:
– А такие штуковины мне тоже принесут? Я себе такие не хочу.
– Это ты сейчас так говоришь! Сначала не хочешь, потом захочешь, а когда доживешь до моего возраста и они станут длиннющими, пожелаешь сдохнуть!
Папа в соседнем ряду склонился над своей женой.
– Можно потише? – прошипел он Агате, приложив палец к губам и кивнув на младенца.
– Нет! – крикнула Агата.
– Эй! – отозвался водитель автобуса. – Сбавьте там громкость!
Агата откинулась на сиденье и скрестила руки на груди. Милли принялась барабанить пальцами по подлокотнику.
– А кем вы хотели стать, когда вырастете? – шепотом спросила она у Агаты.
– Какая разница? – шепотом крикнула Агата.
– Мне интересно.
– Ладно! Я хотела стать высокой! И счастливой! Хотела стать медсестрой! Хотела набор винных бокалов! Не каких-нибудь там королевских, но хороших! И все! Разве это много? Но ничем я не стала! Ничего не получила! Потому что сам ты ничего не решаешь! Все решает жизнь!
– А вы хотели замуж?
– Никто не хочет замуж! Но все всё равно выходят!
Милли беспокойно заерзала на сиденье. Водитель автобуса посмотрел на них в зеркало.
– А вы и ваш муж сильно-пресильно друг друга любили? – шепотом поинтересовалась Милли.
– Что еще за вопросы, приставучка?
– Вы будете моей Четвертой точкой? – спросила девочка.
– Что? – выкрикнула Агата.
– Ш-ш-ш! – зашипел папа.
– Ладно-ладно, – сказала Агата и кивнула на Милли. – Если что, это она сумасшедшая.
Вот что еще Милли знает наверняка
В мире есть куча разных слов, но это вовсе не значит, что все их можно говорить. Это правило нигде не записано, но все о нем откуда-то знают. Все, кроме Милли. Какие-то слова говорить можно, а какие-то нельзя – и все тут!
Вот, к примеру, то, что совершенно точно никому нельзя говорить:
– И насколько вы жирный?
– А у вас в штанах член?
– Какие похороны вы хотите, когда умрете?
Как-то вечером, когда мама, ползая на коленях, мыла пол в ванной, Милли спросила:
– Мам, а какие ты хочешь похороны, когда умрешь?
Мама выпрямилась так резко, будто кто-то потянул ее за волосы. Милли отступила на шаг.
– Сегодня в школе лопнул шарик, Джордж испугался и заплакал, а Клэр засмеялась. А все остальные просто удивились. И я хочу, чтобы у меня на похоронах тоже все так удивились. Чтобы сердце у всех забилось быстро и чтобы все вспомнили, что оно еще бьется. Поэтому я хочу, чтобы ты взяла шарик, и чтобы папа взял шарик, и чтобы вы их в разное время лопнули.
Мама не отвечала.
– Ладно? – прибавила Милли.
– Иди к себе, – наконец сказала та.
Милли послушно пошла в свою комнату и села на ковер. Потом пальцами рисовала на нем узоры, лежала, свесив голову с кровати, и смотрела на перевернутый мир за окном. И все в этом мире казалось каким-то свободным…
Когда в комнату вошел папа, Милли разглядывала свои узоры на ковре – крошечные дорожки для крошечных людей.
– Почему, пап? – спросила она.
Папа взял ее на руки, и она обхватила его за живот ногами, совсем как раньше, когда была еще малышкой.
– Правило такое, – ответил папа. – Об этом не говорят.
– А кто это сказал?
Он пожал плечами.
– Бог?
– Но Бог все время всех убивает. Так мама говорит.
– Ну, значит, кто-то другой. Тот же, кто запрещает смеяться и тыкать в людей пальцами или появляться на почте без штанов. Все правила придумывает один парень. А мы должны их соблюдать. Поняла?
– Мне он не нравится, – вздохнула Милли.
Папа засмеялся.
– Он никому не нравится.
Несколько недель спустя Милли сидела на зеленом пластмассовом стуле в сарае у соседей. Она запомнила цвет стула, потому что, сидя на нем, пускала в голову только зеленые мысли. Трава. Деревья. Лягушки. Мусорное ведро. Диван. Странная штука, которая иногда бывает у папы между зубов. Камень на кольце вон у той тетеньки. Вон та банка. Школьный пенал.
Здесь были папа и мама Милли и все их соседи. Папа и остальные дяденьки были в шарфах и с банками пива. Свою банку папа держал в чехле с картой Австралии на одной стороне и тетенькой в купальнике на другой.
Все дяденьки очень громко обсуждали голы, какие-то периоды и квадраты, полунападающих, крайних нападающих и судей. И все эти слова сопровождались другими словами, которые обычно говорить запрещалось, но сегодня почему-то нет. Вроде «долбаный», и «дерьмо», и «Что это еще за придурок?», и «Какого черта? Этот ублюдок смеется, что ли?»
Другие тетеньки и мама ходили туда-сюда с тарелками, полными еды, кружились вокруг мужей в медленном танце и приговаривали:
– Ты смотри, как он со мной разговаривает! – И: – Хочешь подливки, милый? – И: – Эй! Руки прочь!
Папа говорил громко, мама много улыбалась, и оба вели себя не так, как обычно. Дети на улице кричали:
– Ты во́да! – И: – Ты сжульничал! – И: – Я с тобой больше не дружу!
А Милли сидела на своем зеленом стуле и думала: «Сельдерей. Огурец. Соус из авокадо». И ей снова показалось, что здесь, в сарае у соседей, есть какие-то правила, о которых не знает только она. Правила того, как дяденьки, тетеньки и дети должны вести себя друг с другом. Правила, по которым дяденьки сидят в сарае перед телевизором, тетеньки – между ними, а дети бегают на улице.
По телевизору показывали больших дяденек в одинаковой одежде. Они выстроились в ряд и шевелили губами, повторяя: «Радуйтесь, все австралийцы…», а камера кружила над огромным, точно ненастоящим полем.
– Будь я сейчас там, я бы умер от счастья! – громко произнес папа.
Он засмеялся, и остальные дяденьки засмеялись тоже, но в голове у Милли все еще эхом отдавался его голос. Те самые запретные слова, будто камешки на воде, подскакивали над всеми другими.
И Милли спросила у своих резиновых сапог:
– Разве можно умереть от счастья?
