Глава 2
Обаяние тьмы
Радужные блики танцевали вокруг нее, и она танцевала вместе с ними. Она была одним из них, она видела свой цвет – сиреневый, легкий и почти прозрачный. Другие блики отражались в ней отсветами самых разных цветов, оставляя на ее сиянии следовые оттенки их касаний. В них ее собственный свет становился гораздо более полным и многомерным…
Постепенно соседние блики таяли, уходя в неведомые ей дали, и вскоре Меруерт осталась почти одна. Белое пространство, проступившее из исчезнувшего сияния, было каким-то новым, холодным и безжизненным. Оно давило на Меруерт, притягивая ее и отталкивая одновременно. Дискомфорт, порождаемый противодействующими силами, нарастал и вскоре стал невыносимым. Тяжесть неизвестного происхождения пригвождала ее к месту, лишив недавней легкости и текучести. Застонав от безуспешных попыток освободиться из-под ее гнетущей власти, Меруерт сделала то единственное, что могла: открыла глаза.
Белое пространство, чужеродное и безучастное к ней, расстилалось вокруг. Ужас охватил сознание, но сразу отступил, отогнанный редкими, но столь родными радужными отбликами, мелькающими то здесь, то там… Блики угасали, исполнив свою роль стражей, доставивших Меруерт в данную ей реальность. С их исчезновением пространство проступило с непоколебимой отчетливостью новой формы бытия. Рассеянным взором новоприбывшего Меруерт исследовала окружающий ее мир. Она где-то уже все это видела… Как будто она здесь уже была… Знакомые ощущения успокаивали и подчиняли сознание принимающей его реальности. Белые стены, потолок и шторы. Да, она знала эти предметы, их названия и предназначение… Она знала… Но кто она? Собственное имя несколько секунд вертелось в сознании, а затем выпорхнуло из него с быстротой перелетной птицы… Сбитая с толку, Меруерт закрыла и открыла глаза. Ничего не изменилось ни снаружи, ни внутри нее. Ее душа была такой же безучастной, лишенной образов и воспоминаний, как и пространство вовне нее. Обессиленная своей внезапной обезличенностью, она отдалась безжизненному покою сна безо всяких сновидений…
Коридор казался нескончаемым. Ненависть к казенным пространствам всегда таилась в его душе, а теперь, разбуженная откровенным равнодушием, разлитым вокруг, явила себя в полную силу. Впрочем, она никогда и не засыпала в его сердце полностью – мастерское умение контролировать свое внешнее и внутреннее поведение делало его неузнаваемым для всех, кто вступал с ним во взаимодействие. Но сам себя он узнавал в любой ситуации, и это было в его жизни основой ее успешности…
Отчего-то люди полагают, что сила ненависти проявляется в буйных порывах, перекошенных чертах лица и хаотичных действиях. Кривая усмешка на мгновение темной тенью легла на его лицо и тут же исчезла. Людишки… Презренные создания… Но не столь уж никчемные – именно благодаря им он становился сильнее и могущественнее… Благодарность… Полустертый, едва различимый светлый отблик коснулся души и тут же растворился в ее кромешной тьме, заставив его скривиться от боли. Благодарность – удел его врагов. Он давно вышел из-под их прямого контроля, и теперь то, чему он следует и чего боится – страх. Да, страх, лежащий в основе и ненависти, и боли, и жажды все большей и масштабной власти…
Отблеск чужой энергии, светлых вибраций вызвал мгновенный отклик в его темной душе. Волна густой, тягучей, древней как мир ненависти поднималась неостановимым штормовым валом. Он знал, чему предшествует его появление. Концентрат ненависти был ему нужен для следования одной из доверенных ему миссий – для убийства.
На первый взгляд, он ничем не выделялся из суетливой толпы человеческих созданий. Нормально высокого роста, с гладко зачесанными, черными как смоль волосами, черными блестящими глазами, неопределенной национальности: он вполне мог бы сойти за своего в любой стране этого ничтожного мира. Особенно в данный ему исторический период, когда народы и этносы теряют четкость внешнего и внутреннего самоопределения…
Шалкар довольно ухмыльнулся. Его достаточно высокий иерархический статус, отражающий высокоразвитое сознание, и сверхъестественные (с точки зрения глупых людишек) способности позволяли отлично замаскироваться везде, где бы он ни находился. Быть вовремя узнанным или неузнанным – залог его побед. Всюду свой и чужой одновременно, он не принадлежал ни ситуации, ни себе, а был рабом воли своего Хозяина… Потрясающая осознанность и постоянный контакт с Хозяином наделяли Шалкара феноменальной эффективностью действия. Противостоять его намерению было невозможно. Ну, хорошо, почти невозможно. Шалкар снова злобно скривился, словно от зубной боли: это «почти» он ненавидел особенно яростно, хотя принимал его как должное. Никогда нельзя было предугадать, где оно вылезет и все испортит… Но сразу же он снова злорадно усмехнулся – с каждой секундой жизни, проведенной в ненависти, он становился все сильнее. Виват этому миру! И – memento mori ему же.
Коридор все не кончался. Шалкар остановился и поставил пакет с апельсинами на протертый сотнями ног дешевый линолеумный пол. Эти люди… Они невыносимо тупы. Только окончив свое бренное существование, многие из них понимали, что дно стоит намного дороже высоты… И оплата его работы очень высока. Хотя и расплата за ее несовершение тоже огромна…
Шалкар поежился, уловив обжигающе холодное дыхание Хозяина, пробежавшее у него по позвоночнику и ледяными иглами застывшее в его сердце. Хозяин всегда с ним, в нем и знает о каждом его шаге. Скрыть что-либо, равно как и скрыться, от него невозможно…
Когда, к чертям собачьим, закончится это подобие выхода из материального мира в тонкие сферы? Жестокие черные глаза быстро оглядели силуэты покосившихся дверей, стороживших проходы в иные комнатные пространства. «Тоже мне, охранники», – усмехнулся Шалкар. В этом мире нет преград, которые он не мог бы преодолеть. Разве что…
– Вы кого ищете? – визгливый женский голос иззубренным звуковым напильником резанул слух. Хотя он и ждал ее появления, но все же вздрогнул от жадно впившихся в барабанные перепонки ноток хронической истерии. Его любимый типаж – неосознанная и оттого неуправляемая психика! Развернувшийся на голос Шалкар предстал перед его обладательницей соответствующим ее ожиданиям мужчиной.
– Я… О! Какая красота! – ослепительная улыбка подчеркивала мягкость свечения обворожительно бездонного черного взгляда… Бархатный голос обволакивал убаюкивающей ласковостью тех самых слов… Тех самых, которые так хочет слышать эмоционально неустойчивая женщина в этом лживом мире… Не находя опоры в себе, она ищет ее в других. То мгновение, которое понадобилось Шалкару на поворот к собеседнице, полностью изменило его… нет, не внешность, а пробивающуюся через нее суть. Гибкая и текучая, она подчинялась требованию ситуации, перевоплощаясь из одной маски в другую. Из откровенно опасного хищного зверя, с ненавистью оглядывавшего окружающий пейзаж, он превратился в обворожительно милого, мягкого и вместе с тем мужественного человека – в мужчину мечты. Ее мечты…
Неуклюжая девица простоватой внешности, в коротком, несвеже белом халатике, из-под которого кокетливо выглядывала разношенная в бесформенный мешок дешевая джинсовая юбка, растерянно захлопала ресницами, открыв ярко накрашенный рот, но все-таки сориентировалась.
– Ой, ну что вы… – взгляд, смущенно опущенный в пол, быстро поднялся на нежданного кавалера, пробежавшись по нему цепкими оценивающими прикосновениями. Густой румянец залил ее щеки, легко пробившись сквозь щедро наложенную искусственную краску. Не в силах выдержать насыщенного чувствами мужского взгляда, она зачарованно смотрела на пакет с яркими оранжевыми плодами, стоявший у его ног.
– Невероятно… – бархатный голос Шалкара перешел в велюровую нежность, сладострастной истомой близкого наслаждения окутывавший девушку. – Вы здесь… Ты здесь… Я тебя всю жизнь искал… – страстный шепот, уходящий в волнительно манящие низы, стих, перейдя в паузу дрожащего напряжения. Подчиняясь неведомой побуждающей силе, она подняла глаза и тут же растворилась в его взоре, отдалась ему, исчезла в его ласковой черноте. Слезы восхищения и благоговения, наполнившие его глаза, отразили ее лицо, внезапно побледневшее в проступившем на нем выражении безысходной покорности…
Отзвук удаляющихся шагов стих за поворотом больничного коридора. Наверное, одна из дверей, ведущих в пространство иного комнатного измерения, пропустила в него неведомо прекрасного странника… Рита очнулась от гулкой тишины, щедро разлитой вокруг ее бешено колотящегося сердца. Пакет с апельсинами стоял у ее ног, в доверчивом призыве распахнув мятые целлофановые створки. Что-то было необъяснимо соблазнительное в этом до примитивности простом жесте. Сколь часто кажущаяся слабость внешней оболочки таит в себе неодолимо опасную силу…
Она потянулась к желанным плодам, но замерла в полупоклоне, остановленная странным ощущением. Мышцы ее тела напряглись, сведенные волной страха, которая поднялась из глубины внезапно замедлившегося в своем биение сердца. Холодная дрожь неуправляемой рябью побежала по пальцам, задрожавшим в судорожной пляске и осыпалась в душу ледяными иглами панического ужаса. Едва сдержав рвущийся из горла крик, Рита резко разогнулась, отпрянула от пакета, подняла глаза и увидела… его. Он, прекрасный принц из ее потаенных грез, вновь стоял перед нею, улыбаясь успокаивающе и нежно… Осколки режущего льда, вонзившиеся в ее сердце, растаяли и побежали из глаз потоком благодарных слез. Она любила его… Она любила его здесь и сейчас, точно так же сильно, как любила всегда, все двадцать девять лет отведенной ей жизни… И он, призрак ожидаемой ею любви, жил и процветал ответным всепоглощающим чувством…
Она смотрела на Шалкара, но видела не его, а лишь того мужчину, которого мечтала однажды встретить. А Шалкар смотрел на нее и видел и ее представления, и мечты, и ожидания, но самое главное – он видел истинную суть ее души. Силы были неравны изначально.
Подчиняясь мягкому диктату бархатного взгляда, Рита снова приблизилась к пакету с апельсинами. И когда она взяла один из них, видение возлюбленного принца исчезло. Она стояла посреди больничного коридора одна, крепко сжимая в руке прохладную плоть оранжевого фрукта.
– Ах, вот ты где! Я тебя обыскалась! – громкий оклик заставил ее подпрыгнуть и выронить плод.
– О, какой большой! Наверное, марокканский? – веселые нотки запрыгали по скудно крашеным стенам словно солнечные зайчики. Роза ловко подхватила апельсин, врезавшийся в ее туфлю.
– Кто-то забыл? Или у тебя наконец-таки ухажер объявился? – хихикнула девушка и, не дожидаясь ответа, скрылась за дверью в смотровую.
С глупой улыбкой, приклеившейся к ее покрасневшему лицу, Рита глядела вслед коллеге. Конечно, куда ей до Розки с ее длиннющими ногами, огромными васильковыми глазами и неискоренимой жизнерадостностью… Вздохнув, она подобрала пакет с апельсинами и побрела в сестринскую. Образ обворожительного незнакомца, с которым она, как ей казалось, была знакома всю жизнь, не выходил из головы. Куда он, кстати, подевался? Может быть, отправился за цветами… Такие как он ухаживают красиво. Хотя, откуда ей знать? Кроме вечно унылого стоматолога Стасика за ней никто и не ухаживал. А она не отвечала на его поползновения – ждала его, единственного и неповторимого. Не зря, стало быть, маялась в одиночестве столько лет – подружки все уже несколько романов, а то и замужеств прокрутили.
Вопль, донесшийся из смотровой, грубо вырвал Риту из плена сумрачно-сладостных мыслей. Не успела она добежать до двери, как та распахнулась и старшая медсестра, возникшая на пороге, чуть не сбила девушку с ног.
– А-а-а-а-а-а-а-а! – с силой пароходной трубы завопила она в лицо перепуганной сотрудницы. Вцепившись в плечи Риты, она затрясла ее в приступе животной паники.
– Что, что случилось?! – тщетно стараясь перекричать начальницу, верещала перепуганная ее наскоком девушка.
– На помощь! Помогите!
Стряхнув с себя обезумевшую женщину, Рита оттолкнула ее и бросилась в кабинет. И остолбенела. На полу просторного помещения, залитого солнечным светом, возле кушетки лежал человеческий скелет. Неестественно вывернутые конечности придавали ему устрашающе-комичный вид. Скелет в медучреждении – вещь привычная… И бояться его врачам и медсестрам как-то не принято. Вот и этот скелет не вызвал бы бурю неуправляемых эмоций у созерцающей его девушки, если бы не сопутствующие ему ужасные детали.
Во-первых, запах, а вернее – отвратительная вонь разложившейся плоти, вязким туманом заволокшая комнату. Во-вторых, измятая женская одежда на скелете, пару минут назад виденная Ритой на ее сослуживице Розе. В-третьих, ее же туфли, непостижимым образом удержавшиеся на явно бившихся в конвульсиях ногах. И, в-четвертых… Это «в-четвертых» подействовало на Риту особенно жестоко. Апельсиновая корка, валяющаяся рядом с непостижимо стремительно разложившимся трупом… Тяжело, словно через силу, вздохнув, Рита грузно осела на пол, потеряв сознание…
Он всегда ненавидел пение. Впрочем, он испытывал острую неприязнь ко всему на свете, но музыку и пение ненавидел особенно рьяно. Это была его страсть, его специализация – ненависть к искусству. Поэтому, видимо, Хозяин и дал ему нынешнюю жизнь… Ведь никто, кроме него, ведомого силой своей антипатии к творчеству, не сумеет столь безукоризненно выполнить возложенные на него обязательства. А Хозяин ошибок не прощает. Шалкар усмехнулся: прощение – еще одно словечко не из его действительности. Но он частенько манипулировал им для достижения своих целей. В отличие от людей, склонных к самообману и поверхностному прощению, он, носитель почти совершенного сознания, себя никогда не обманывал. А других – да, конечно. Несчетное количество раз. Но прощения за обман он ни у кого и не думал ждать – хорошую работу не прощают, а ценят.
Чем сильнее чувство, тем неодолимее притягивает к себе его объект… Чем сильнее существо, испытывающее какое-либо чувство, тем больше оно отождествляется с ним. С незапамятных времен Шалкар превратился в саму ненависть. Но, как ни парадоксально, будучи чистой ненавистью, он вовсе ею не являлся. На самом деле был чем-то иным, какой-то непостижимой пустотой, заполнившей некогда живую и трепетную душу. Ощущать эту пустоту было поистине невыносимо. Но он научился жить с ощущением невыносимости своего бытия, заполняя, заглушая внутреннюю пустоту ненавистью. Он чувствовал себя живым, уничтожая другие жизни. И как любое создание, живущее силой разрушения, он был необратимо мертв.
Музыка царила повсюду. Она ткалась из чудесного женского голоса, разноцветными переливами множества радуг парившего в невидимых высотах. С каждым новым звуком ненависть Шалкара становилась все сильнее. Никогда прежде не испытывал он такого переживания собственной мощи. Едва переведя дух, он остановился перед неплотно прикрытой белой дверью, ведущей в одну из больничных палат. Голос взял особенно высокую ноту, и Шалкар подпрыгнул, захваченный врасплох приливной волной своего желания уничтожить. Но нет, еще рано. Он еще не чувствует верного признака приближающегося акта разрушения – абсолютного бесстрастия. Глубоко вздохнув, Шалкар деликатно постучал в облупившуюся деревянную плоть костяшками холеных, тщательно наманикюренных пальцев.
Солнечный свет бросился ему в глаза, норовя ослепить. Шалкар поморщился и отодвинул рукой назойливый луч. С невообразимо давних времен он научился справляться с энергией светила, осознанным усилием удерживая меж собой и миром защитную прослойку абсолютной тьмы. Эта аура, невидимая глазу простого смертного, оберегала его от нежданного вторжения адептов света.
Со спины она была прекрасна. Песня, лившаяся с ее уст, соединялась с проникающими в комнату солнечными лучами и потоком удивительного сияния разливалась вокруг… С каждым новым звуком, слетавшим с ее губ, палата наполнялась новыми оттенками восхитительного сияния. Восхитительно ненавистного… Шалкар едва не задохнулся, сдерживая подступающее к горлу желание уничтожить и уничтожать…
– Доброе утро, милая моя! – интонация давнишней близости, вложенная в успокаивающий бархат низкого голоса, вплелась в чуть различимые пространства между пением и солнечными лучами, искусно разъединяя их.
Какое прекрасное лицо… Вздрогнув и обернувшись, девушка смотрела на него широко расставленными огромными глазами, еще более выразительными от застывшего в них испуга.
– Дорогая! Слава Богу! Я так рад тебя видеть живой! – распахнув приветственные объятия, Шалкар без промедления заключил в них растерянную певунью.
– Боже мой, ты ужасно похудела! Куда делась моя прелестная любимая девочка! Одни глаза остались! – сокрушенно вздыхая, охая и причитая, он слегка отстранил от себя девушку, удерживая ее за плечи. – Бедняжка… – бездонно черные глаза наполнились скупой влагой. – Сколько всего ты натерпелась…
Не выпуская из рук потерянно таращившуюся на него девицу, Шалкар ласкал ее сочувственным взглядом.
– Ты забыла меня… Солнышко мое… Ты все забыла…
Осторожно, словно имея дело с глубоко больным человеком, Шалкар подвел онемевшую от его неожиданно близкого вторжения красавицу к расстеленной кровати и бережно усадил на белую простынь. Сел рядом, ссутулившись в переживании неподъемного горя, и исполненными неподдельной грусти движениями принялся ласково поглаживать ее струящиеся каштановые волосы.
– Кто вы? – придя в себя под настойчивой нежностью, спросила девица, от смущения глядя в открытое окно. За окном вскипала зелеными каскадами бурная зелень молодых деревьев. Сад вокруг здания поражал полнотой жизни и резко контрастировал со смертельным равнодушием больницы. Она любила созерцать неистовство этой жизни, различая все новые и новые оттенки цвета в море зелени за окном. Но сейчас сад отчего-то отталкивал ее… Нет, она сама не могла смотреть на него, зачарованная этим странным незнакомцем. Бездонный холод, плещущийся в глубине его горячего взгляда, пробирался ей под кожу, вливался в вены, обволакивал сердечный ритм… Девушка зябко поежилась и бессознательно принялась растирать себе замерзшие предплечья. Крупные мурашки «гусиной кожи» разбегались из-под ее пальцев… Она будто отвергала саму себя, сопротивляясь чему-то прежде безопасно далекому в себе, но теперь ставшему чересчур близким…
– Замерзла, девочка моя… – обняв хрупкие дрожащие плечи, тревожно пробормотал Шалкар. В ответ на его прикосновение девушка слабо вскрикнула, пережив самую странную боль из всех, когда-либо познанных ею. Обжигающая смесь ледяного холода и яростного огня, существующих в единстве непостижимого союза, атаковала ее снаружи и изнутри. Она хотела оттолкнуть фамильярного дядьку, но боль отступила раньше, чем ее побуждение перешло в действие. Успокоение безразличия затопило сознание, и девушка расслабленно приникла к груди незваного благодетеля.
– Меруерт, крошка, все будет хорошо, – продолжая поглаживать ее голову, приговаривал Шалкар. Внезапное вторжение извне в их совместный мирок ничуть не сбило с ритма его по-хозяйски властную руку. Обернувшись на звук, он еще крепче прижал к себе осоловевшую и ослабевшую девушку.
Дверь без стука отворилась и на пороге возникла медсестра с кривоватым подносом в полных руках. Запах казенной еды начал въедливо расползаться по палате. Приторно елейная улыбка медработницы неприятно подчеркнула ее профессионально равнодушное настроение.
– Меруерт, это твой дядя! – чересчур выразительный кивок перекрашенной хной головы был подхвачен щедро умильной гримасой Шалкара. – Он так волновался за тебя! Так волновался! Места себе не находил! – заботливый щебет девицы перемежался сдобными взглядами, с прицельной меткостью бросаемыми на мужчину. – Я никогда видела, чтобы кто-нибудь так убивался из-за своей племянницы! – колючие нотки ревности выскочили из потока слов и болезненным рикошетом прошлись по растерянной душе Меруерт.
Наградив Меруерт самой слащавой из имеющегося арсенала неискренних улыбок, медсестра, видимо, решив, что сеанс успокаивания больной успешно проведен, прошла к прикроватному столику и небрежно водрузила, почти кинула на него перекошенную плоскость подноса. Тот сразу же едва не скинул с себя чашку с подозрительно желтоватым чаем, но был вовремя остановлен властной рукой Шалкара. Обхватив ее обеими руками, словно желая сберечь остывающее дыхание целительной жидкости, Шалкар осторожно поднес посудину ко рту Меруерт.
– Но… но я вас не помню… – непослушными от расстройства губами прошептала девушка, жалобно глядя поверх чашки на прибывшего к ней родственника.
– Конечно, не помнишь! – дружным дуэтом вскричали медсестра и Шалкар. Вздрогнув, Меруерт судорожно схватилась за чашку как за спасительный круг и опрокинула ее содержимое себе на колени.
Досадливо поморщившись, медсестра обтерла ее мокрый халат бумажными салфетками.
– Милая девочка, конечно, ты не помнишь, – отняв у Меруерт чашку и бережно взяв ее за руку, проникновенно тихо сказал Шалкар. – Ты ничего не помнишь. И это немудрено. Ведь ты… – голос Шалкара наполнился дрожью невыплаканных слез, и Меруерт в свою очередь интуитивно-сочувственно сжала его руку. – Ведь ты пережила ужасный стресс. Совершенно немыслимое испытание… – не в силах более сдерживать эмоции, защищаясь от боли подступивших воспоминаний, Шалкар прикрыл ладонью глаза. – Ты потеряла память.
Солнце ласково оглаживало комнату золотистыми чувственными касаниями… Крохотные веселые пылинки прыгали в потоках приглушенного тепла, радужными огоньками отражаясь в мечтательно застывших глазах Меруерт…
– А еще вот случай! Представляешь, когда мы пошли с Арманом, твоим отцом, купаться на речку, мама, а она страшно боялась, что мы утонем, сказала: если утонете, домой не приходите! На полном серьезе сказала, строго так! А мы ходили на речку каждый день – и в дождь, и в жару! И во-о-от таких раков там ловили, голыми руками! Они на нас наскакивали из глубины, норовили на дно утащить и сожрать! Однажды я даже в воду свалился, такой рак здоровенный попался! Но Арман прыгнул на него и пяткой как даст промеж глаз! У рака аж усы в косичку заплелись! Вдвоем мы его одолели. Насилу из воды вытянули. Мать варить отказывалась – он в кастрюлю не влезал! Пришлось у соседки казан для плова брать. У нее же в семье пятнадцать едоков было! Самый вкусный рак на моей памяти – тот самый. Добытое в бою, оно всегда слаще! – радостная скороговорка Шалкара, целиком ушедшего в переживание счастливого прошлого, то и дело воплощалась в робкие улыбки Меруерт, вспыхивающие от искренне соразделенного веселья. Заражаясь его безудержным, как часто бывает после перенесенного страдания, смехом, девушка заливисто хохотала, с восхищением вглядываясь в искрящиеся глаза дяди. Шалкар, казалось, был полностью захвачен переживаемыми добрыми воспоминаниями. Как маленький мальчик, он подпрыгивал на кровати, вскакивал с нее, размахивал руками, бегал по комнате и даже приседал, стараясь красочнее нарисовать внезапно ожившее в памяти событие. И, надо отметить, ему это отлично удавалось. Вновь усаживался на кровать, отирал пот с крутого интеллектуального лба. И всякий раз не забывал бережно прижимать к себе раскрасневшуюся от веселья девушку.
– Что там, наверняка тебе отец рассказывал, и куда лучше, чем я… Да, рассказчик он был от Бога! Не зря писал всю жизнь. Пусть и в стол, но какие это были рассказы… Жизненные. Потому и за душу хватали, за самое сердце… – возбужденно блестя глазами, делился впечатлениями Шалкар. Его взгляд туманился от приятных воспоминаний, приобретая еще большую глубину. Меруерт, будучи не в силах оторвать глаз от неодолимо харизматичного визави, безвольно, но с каким-то потаенным удовольствием тонула в его все нарастающей теплоте. Его ли теплоте… Сколь часто против кого-либо используется его же сила или слабость, качество его характера… Ведь чем иным чаще всего оказывается любовь, если не притяжением к самому себе, пусть и спроецированным на внешний предмет обожания?
Околдованная манящей бездной взгляда Шалкара, она безотчетно следовала за предложенными ей картинками памяти, даже не задумываясь о том, образы своей ли жизни она перепросматривает под чутким руководством извне. Границы между пространством ее и другой личности стерлись, и девушка совсем не замечала болезненных уколов острых льдинок, назойливо вьющихся вокруг ее души…
– А потом мы, наловив полное ведро мелкой рыбешки, шли домой и мать все это жарила… Кстати, твой отец решил стать врачом, когда нашу маму укусило сразу два скорпиона, помнишь? Они спрятались в кухонном полотенце. Маму тогда еле откачали. Ну, Арман и решил, что будет спасать человеческие жизни, чтобы уж наверняка… Наивный был, но добрый очень… Как мне его не хватает. Каждый день слышу его голос в своей душе. Эх, сколько мы могли бы сделать вместе, если бы не эта чертова автокатастрофа…
– горе, оказывается, способно жить тайной жизнью в подспудье человеческой души! Тщетно пытаясь сдержать подступающие слезы, Шалкар закрыл глаза дрожащей рукой, а другой робко, в поисках поддержки, коснулся руки Меруерт. Поддавшись мощному сочувственному порыву, возникшему из самой глубины ее души, она схватила обеими руками его руку и разразилась потоком долгожданных слез… Ведь она не плакала с того страшного дня… С того момента, когда ее жизнь была почти что утрачена… Совместное страдание объединяет надежнее совместного счастья. Наплакавшись вдоволь, Меруерт и Шалкар доверчиво затихли в родственных объятиях друг друга…
– Самое главное, что ты осталась жива, – голос Шалкара, вернувший ее во внешний мир, прозвучал словно из самого ее сердца. Но в то же время он был невыразимо далек от него… какое-то новое качество ее сознания, ставшее вдруг слишком явственным, смутило девушку и заставило обратить на себя внимание. Однако повелительно-заботливый тон дяди не позволил ей изучить непривычность своего состояния.
– И я могу теперь выполнить свой долг, сдержать слово, которое дал моему любимому и единственному брату, – стремительным движением Шалкар промакнул слезы на глазах бумажным платком, явно стараясь скрыть свою эмоциональную слабость от Меруерт. Она деликатно отвернулась, верно истолковав этот жест. Черт, ему никак не удается взять себя в руки! Как же беззащитная девушка сможет довериться мужчине, который не в силах совладать даже с собственными чувствами… Но какой он искренний и милый в своей эмоциональности! Выходит, ему так же плохо, как ей. Нет, еще хуже, он же мужчина, а мужчины плачут в состоянии подлинной безысходности… Значит, ему необходима ее помощь.
– Папа с мамой погибли, когда мне было шесть лет, – неожиданно для нее самой сорвалось с ее губ. – Вроде он был один в семье…
– Да, солнышко! – сочувственно подхватил Шалкар, скрыв досаду перед слишком быстро возвращающейся памятью за понимающей улыбкой. – Когда человек теряет память, то требуется время для ее восстановления. Ты будто потеряла фильм своей жизни среди других фильмов. И бывает непросто отличить кадры из забытой жизни от однажды просмотренных чужих эпизодов. Твои друзья, родственники, одноклассники… Они же наверняка рассказывали тебе о себе, вы вместе что-то делали. Иногда при возвращении памяти нам вспоминаются детали судьбы других людей… Это надо пережить… Неприятно, но что поделаешь… Придется некоторое время попутаться в воспоминаниях, – Шалкар ободряюще похлопал девушку по руке. – Меруерт, прорвемся! Мы же вместе!
Проникновенный теплый взгляд из-под густых ресниц Шалкара полыхнул ослепляюще буйным пламенем.
– Я с тобой, сокровище мое! Твой отец завещал мне заботиться о тебе. Он предчувствовал свой ранний уход из жизни. Постоянно твердил мне: «Шалкар, я проживу недолго. Позаботься о Меруерт. Она безумно талантливая, но слабенькая и доверчивая девочка. Она – надежда нашего рода». Ты потом вспомнишь, как много я сделал для тебя уже, как долго я…
– Рода? Я надежда рода? – со спасительным недоумением ухватившись за оброненную дядей фразу, оборвала его повествование Меруерт. – Да что во мне такого особенного?
Солнечный свет, золотистым морем плещущийся в палате, не смог заглушить восхищенного блеска глаз Шалкара. Пару мгновений он смотрел на девушку, потом, уступив распирающему душу чувству, соскочил с кровати и, встав навытяжку перед обомлевшей Меруерт, отвесил ей почтительный поклон.
– Что… что вы делаете… – растерянно забормотала девушка, неудержимо заливаясь равномерно багровой краской стыда. – Вы издеваетесь надо мной?
Шалкар молчал, опустив голову, и в его почтительно склоненной фигуре выражалось столь искреннее благоговение, что Меруерт невольно проникалась силой и глубиной чужого чувства. Было в ней, простой девушке, потерявшей о себе всякое представление, что-то особенное и уникальное, раз этот мужчина, несомненно, умный и сильный, боится оторвать от пола свой взгляд… Чем-то она его превосходит. И самое главное – он безоговорочно признает и уважает ее превосходство.
Ощущение своей особенности было столь интенсивным и ярким, что на долю мгновения Меруерт вспомнила себя… Она была… Она есть… Потрясенная, она протянула руку навстречу дяде, стараясь передать ему переживаемое состояние, открыла рот, готовясь произнести нечто очень важное… И встретилась взглядом с Шалкаром, поднявшим, наконец, голову. Тьма, безраздельная и неизмеримо глубокая, плескалась в его бархатисто-черных глазах… И свет, вспыхнувший было в ее пробуждающейся душе, угас, смутным туманом неуловимых образов рассеявшись между двумя противоборствующими видами действительности. Явная реальность, представленная взором Шалкара, оказалась намного сильнее реальности скрытой, робкими попытками проступающей в душе Меруерт…
Сколько продлился их бессловесный поединок, Меруерт не знала. Она смотрела в глаза Шалкара, и образы ожившей памяти таяли один за другим, подчиняясь его воле. Она чувствовала, что потеря воспоминаний о прошлой жизни, случившаяся после перенесенного ею, и тоже забытый несчастный случай, – ничто по сравнению с той утратой, которую она несла здесь и сейчас. Растворяясь в пристальном взгляде Шалкара, она непроизвольно, по причине сегодняшней слабости, отдавала ему нечто крайне для нее важное. Она постепенно теряла себя в будущем. И степень данной потери была поистине колоссальной.
Образы, всплывающие из воспоминаний, поднимающихся из основ ее памяти, таяли один за другим с катастрофической неизбежностью. Меруерт почти смирилась с этим своим растворением в воле другого человека, когда вдруг острая волна жалости к себе поднялась из ее сердца. Воспоминание, смутное, едва различимое в череде предыдущих отблесков ее личности, встало перед внутренним взором девушки и принялось вызывающе медленно исчезать, вызвав странный резонанс в ее душе. Жалость к себе сменилась страстным желанием удержать заветный образ, но он неуклонно ускользал от нее в зловещий мрак шалкаровских глаз, притягиваемый ими как магнитом. В последней попытке сохранить себя Меруерт инстинктивно подалась вперед и вцепилась обеими руками в плечи дяди, присевшего перед ней на корточки. Тот, следуя то ли ее, то ли своему порыву, тоже наклонился к племяннице, уверенным жестом прикрыв ладонями ее предплечья. И в этот момент сила, столь безжалостно отбиравшая у Меруерт ее жизненный опыт, вдруг остановилась, будто закончившись. И образ, за который шла борьба, застыл парящим голографическим изображением в точке соприкосновения двух взглядов: Шалкара и Меруерт. Произошло нечто невероятное: память человека, его, казалось бы, сугубо личная собственность, невозможная к чужому обозрению, вышла за пределы конкретной индивидуальности и предстала перед своим источником отдельной от него реальностью. Или все-таки совместной?
– Ты вспомнила, – тихо произнес Шалкар, выудив Меруерт из потока настигающего ее осознания.
– Я вспомнила, – эхом отозвалась девушка. Благодарность себе за то, что у нее получилось отвоевать у собственного состояния самую важную часть себя, смешалась в ее сознании с пугающим ощущением своей непричастности к данной победе. Она не стала противиться побуждению припрятать в глубине сердца сокровенное воспоминание. Как несколько минут назад Шалкар, Меруерт закрыла глаза, отгораживаясь от внешнего мира. И не заметила довольной ухмылки дяди, зловещей тенью промелькнувшей по его лицу. Создание общего с человеком внешнего и внутреннего пространства – основная победа на пути к завоеванию его души. Пусть она думает, что может оставаться наедине с собой. На самом деле тот, кто оставил душу без присмотра, уединяется с новым претендентом на ее территорию – с Шалкаром.
– Но все это ерунда. Самое главное у нас с тобой впереди, – Шалкар ласково смотрел на нее. – Просто чудо, что, пережив клиническую смерть, ты не утратила свой талант. Ты все еще замечательно поешь!
«Похоже, непонимание вошло у меня в привычку…» – грустно подумала Меруерт, рассматривая солнечных зайчиков, бесстрашно прыгающих по гладким черным волосам Шалкара. Отблики света щедро рассыпались по комнате, отражаясь от блестящих листьев деревьев за окном. Странно, но Меруерт никак не могла избавиться от ощущения, что эти солнечные крохи исполнены самой настоящей жизни… Их вроде бы хаотический танец складывался в некое послание, которое надо было понять… Что-то невыразимо важное крылось в простых передвижениях пятен света… И оно вот-вот откроется ей… Ответ Шалкару вертелся у нее на языке… Но тут таинство солнечных бликов исчезло, и она вновь увидела себя смотрящей в черные как ночь глаза Шалкара. Взяв ее за подбородок, он направил ее взгляд в нужную ему сторону. Мгновение озаренного сознания снова вспыхнуло в душе Меруерт, слегка погасив невыносимость панического ужаса, вдруг вскипевшего в ее сердце. Она не отражалась в глазах Шалкара. В них вообще не отражалось ничего. И в то же время сквозь блестящую роговицу вполне человеческих глазных яблок на нее смотрело абсолютно бесчеловечное Ничто.
– Но я не пою… – слабый писк сорвался с моментально пересохших губ, и он был похож на последний призыв о помощи. Боже, кто сумеет ей помочь! Она не только потеряла память, утратила способность понимать суть происходящего, но и разучилась выражать свои мысли! Совсем не это она хотела сказать! Но что же именно? Ответ, появившийся несколько мгновений назад, испарился вместе с желанием выразить его вслух…
– Как же не поешь, еще как поешь! – с победным энтузиазмом отозвался Шалкар и выпустил ее лицо из ласково-цепких пальцев. Но Меруерт не почувствовала себя освобожденной. Как зачарованная, она продолжала таращиться на говорливого родственника. – Память вернется, и ты все вспомнишь. Ты же пела вот только что, когда я подходил к твоей палате. И мое сердце пело в унисон вместе с твоим!
– Но я… не помню… – беспомощно ответила девушка и от невыносимости облегчения откинулась на подушку – вот сейчас она сказала именно то, что подумала.
– Пора поставить систему! – бодрый голос медсестры врезался в возникшую паузу одновременно со звуком открывающейся двери. И снова тень довольной улыбки пробежала из одного уголка рта Шалкара в другой. Меруерт с непонятной ее сердцу надеждой воззрилась на ворвавшуюся в палату девицу.
– Знаешь, милочка, – охотно подхватила та только что оборванную нить внутрипалаточного разговора, чем вызвала у Меруерт опасение в достаточном звукоизоляционном качестве двери, – ты поешь несколько раз в день и даже ночью! А потом не помнишь этого. Врач говорит, это связано с потерей памяти. Твоя личность словно раздвоилась после пережитого. Когда ты вспомнишь себя, то восстановишь ее целостность. Чтобы не мешать восстановлению, врач разрешил тебе петь и ночью! А голос у тебя просто божественный! – говоря все это, работница здравоохранения устанавливала систему рядом с кроватью больной. Делала она все как-то излишне осторожно, словно стараясь не заглушить посторонними звуками своего голоса. Очевидно, она гордилась тем, что может поучаствовать в рождении новой звезды.
– Я обязан словом, данным твоему отцу, развивать твой талант! Ведь ты пела практически с пеленок! Твой детский плач – это были не крики, а божественное звучание новорожденного Голоса! – Шалкар в восторженном порыве, ободренный вовремя подоспевшей поддержкой медсестры, схватил обе руки обмякшей на кровати Меруерт. – Ты уже прошла обучение у лучших зарубежных мастеров вокала, как же мы можем все бросить на полпути! Столько усилий и… денег вложено… – упомянув деньги, «дядя» бросил осторожный взгляд на «племянницу». И тут же отвел глаза, обменявшись понимающими улыбками с медсестрой. Теперь они оба выжидающе, с едва уловимым предупреждающим осуждением взирали на Меруерт. Та с трудом сглотнула вставший поперек горла ватный комок. Ощущение удушья становилось вполне реальной физической угрозой…
– Конечно, дядя Шалкар, – еле выдавила из себя Меруерт и судорожно вздохнула. Стоило ей произнести эти простые слова, как удушающий кляп исчез, и больничный воздух сладкой жизнью полился в жадно расправившиеся легкие. – Я буду петь… Хотя, как мне кажется, я очень люблю готовить и печь… – Меруерт замерла, с испугом прислушиваясь к ощущениям внутри горла, но удушающий комок больше не появлялся.
– Пеки на здоровье! – неожиданно громко расхохоталась медсестра, накладывая жгут на бледную руку больной. – Одно ж другому не мешает! Талантливый человек талантлив во всем! Будущему мужу повезет вдвойне! Жена звезда и прекрасная хозяйка! – казалось, цитирование заезженных высказываний доставляло медсестре особую радость, создавая иллюзию (у нее или у других?) интеллектуальной развитости.
При упоминании возможного мужа лицо Шалкара приняло традиционно строгое выражение:
– О замужестве думать пока еще рано, – металлические нотки в его голосе с неприятным звуком резанули по стерильной прозрачности палаты, и Меруерт невольно поморщилась.
– Дядя Шалкар, – растерянно пробормотала она, пытаясь сменить опасную тему. – Видимо, моя память не скоро восстановится… Я забыла, где ты работаешь… И как мы будем развивать мой талант… Раз уж папа так хотел…
– Я музыкальный продюсер, деточка. А работать мы с тобой будем в прекрасной команде. Ты всех их давно знаешь, моих артистов. Со временем вспомнишь. Я тебе во всем помогу, – с сочувственной улыбкой Шалкар чмокнул девушку в щеку. – А теперь я пойду, тебе надо отдохнуть. Слишком я тебя взволновал…
Меруерт и не заметила, как ее дядя оказался у выхода из палаты. Забытье, расслаивающееся на смутные образы только что пережитых впечатлений, обволокло ее уставшее сознание. Не оглянувшись на девушку, Шалкар закрыл за собой дверь, не издавшую ни единого звука. Сытое выражение на его лице – гримаса победителя – за дверью сменилось маской полного равнодушия, как раз в тот момент, когда стерильная сталь медицинской иглы вонзилась в голубоватую вену на расслабленной руке Меруерт…
