19
Как это часто бывает, Женя Кружков узнал о том, что случилось, последним. В тот день он ждал приезда Натальи Васильевны и не мог сидеть в лаборатории. Он вышел на улицу и медленно прохаживался вдоль забора института, как раз под окнами ее кабинета, где доцветала в тени сирень. Он ждал, что вот-вот над его головой хлопнет окно и, подняв голову, он увидит тонкую руку, нацепляющую фрамугу на крючок, чтобы створка не закрывалась. Он ждал так и ждал, но вверху было тихо. Когда же, потеряв терпение, он все-таки поднялся наверх, там все будто вымерло и только в большой лаборатории сидел один из его коллег-аспирантов. Он сидел за лабораторным столом с задумчивым видом и пил из бутылки пиво.
— Пива хочешь? — спросил он Кружкова.
— Нет.
— Ах да, понимаю, что кощунствую, — сказал аспирант. — Может, я чего-то прослушал или не понял, но Ни рыба ни мясо, по-моему, не сказал, отчего умерла Наталья Васильевна. И что теперь будет с лабораторией? Ты, может, знаешь? — спросил его этот приятель, тщательно отчищая с костюма рыбную чешую.
— Как умерла? — Кружков сначала подумал, что ослышался, но сердце так странно заныло, заколотилось, будто почуяло — правда!
— Да ты что, где ты был? Свалился с луны? — удивился приятель. — Неужели не слышал? Час назад заявился Ни рыба ни мясо. Объявил нам, что доктор медицинских наук Наталья Нечаева была светлым лучом современной иммунологии и что мировая наука с ее уходом понесла безвременную утрату… Сказал, что гражданской панихиды по желанию родственников не будет. Я думал, ты, как человек приближенный, знаешь подробности. Ведь ты все вертишься где-то там… Что-то есть во всем этом подозрительное! Уж не муж ли ее того… Ведь даже причину смерти никто не знает. Ни рыба ни мясо обмолвился: «В результате несчастного случая…» А что это за случай такой?
Женя так и стоял, не в силах двинуться с места, с остановившимся взглядом, со щеками, белыми как мел.
Наконец он почувствовал, что если этот товарищ очень быстро отсюда не уйдет, то он вполне может убить его.
— Перестань болтать! Уходи! — только и смог выдохнуть Женя Савенко.
Коллега посмотрел на него, лениво встал, захватил свою бутылку и, не попрощавшись, вышел из комнаты. Женя сначала сел, посидел один, потом будто ненормальный вскочил и забегал по институту в поисках того, кто мог сказать ему правду. К счастью, никто не попался ему на пути, а то одно неверное слово могло бы вызвать поток ругани, или слез, или бог знает чего еще. Но, к счастью, он встретил на лестнице в институте заместителя директора по науке, человека по прозвищу Ни рыба ни мясо, который и спас его от безумия.
Он беседовал с Женей почти три часа. Потом чуть не за руку отвел его к и.о. завлабораторией Льву Андреевичу Мытелю, который сидел запершись в своем кабинете.
— Загрузите этого молодого человека работой под самую завязку! — сказал Мытелю Ни рыба ни мясо, и Лев Андреевич понял, что такое обращение к нему означает его возврат в заведующие лабораторией. И, несмотря на очень печальный внешний вид, Лев Андреевич не мог скрыть удовольствия в глазах от понимания того задания, которым осчастливил его проректор по науке.
— Конечно, конечно! Верный ученик! Я понимаю, — сказал он и, добавив еще несколько приятных слов, не расставался с Женей до тех пор, пока Ни рыба ни мясо не ушел восвояси. Потом же, увидев из окна его отъезжающий от института служебный автомобиль, он чуть не вприпрыжку пустился домой. И тогда Женя открыл своим ключом кабинет Натальи Васильевны и, как щенок, зарылся носом в бумаги, которые еще, казалось, хранили следы ее рук, ее запахи, ее шаль и ее слова, и заплакал.
Буквально через месяц лаборатория изменилась неузнаваемо. Кое-кто из аспирантов уже обретался возле посольства Канады, двое подали документы в Австралию, а большинство докторов разбежались по Москве в поисках других хлебных мест, интуицией чувствуя запах тления и распада. И только один Женя с неистовством спартаковского фаната с утра до вечера продолжал сидеть в бывшем кабинете Натальи Васильевны, перелопачивая ее бумаги, в сотый раз перечитывая записи, небрежно смахивая пыль с черного финского стола в виде подковы, за которым раньше проводились научные дискуссии и банкеты.
В один из таких дней в ее кабинет, где работал Женя, и зашел Лев Андреевич Мытель. Разговор с Кружковым состоялся не из приятных.
— Женя, решено твою тему закрыть! А в этой комнате, чтоб никому не было обидно, сделаем еще одну лабораторию.
— Кем это решено?
— У нас теперь демократия — общим собранием.
— Но почему?
— Женя, где денег взять? — Тон у Льва Андреевича был только что не отеческий. — На старых запасах долго не проживешь! Разрабатывать направление, в котором ты работаешь, могла позволить себе только Наталья Васильевна. А мы не корифеи, не гении, не миллионеры, мы жалкие труженики, нам нужно есть, пить, выживать. Бросай свою тему, переходи на бронхиальную астму. Будешь определять иммуноглобулины, с голоду не помрешь!
— Да я и так с голоду не помираю, а ваши иммуноглобулины определяют уже лет двадцать, а все без толку.
— В Америку поезжай, там тебя с распростертыми объятиями ждут. Там шефу будешь давать указания, чем тебе хочется заниматься.
Женя понимал, куда клонит Мытель. Ему, сделавшему докторскую на банальных тонзиллитах, неохота было влезать в глубокие проблемы, разрабатываемые Натальей Васильевной. Гораздо проще и спокойнее было жить как все, работать как все.
— Когда я пришел к вам, случайно узнав, что все это произошло, — начал он, стараясь скрыть свою ярость, — вы при проректоре по науке сказали мне: «Женя, да будет так!» Это вы помните?
— Помню, конечно, мой дорогой, но время идет, а ты не сделал почти ничего! А сколько мы можем ждать? — Лев Андреевич поднял взгляд от бумаг, которые разбирал Кружков, и впервые прямо посмотрел на Женю.
— А вы хотите, чтобы я перевернул всю науку за два месяца, в одиночку и даже не будучи лауреатом Нобелевской премии?
— Милый мой, никто перед тобой такую задачу не ставил! Тебя просили о чем? — Мытель стал терять терпение. Он не любил бессмысленных пререканий. — Тебя просили всего лишь, чтоб ты разобрал бумаги Натальи Васильевны. Чтобы ты разобрал их не просто из любопытства, а для людей, в том числе для себя. Я тебе сказал, в каких направлениях надо искать? Я тебе сказал, какой кусок ты можешь взять для работы сам? А ты только тянешь время! Мне скоро надо будет сдавать план на следующий год, а что я там напишу? Твои бредовые мысли о пользе самоутверждения в жизни?
— Это мысли Натальи Васильевны.
— Все равно. Мысли мыслями, а пощупать-то нечего! Нужно, чтобы ты расшифровал ее конкретные разработки, ее заделы на перспективу, чтобы люди знали, чем должны заниматься не сегодня и завтра, а через три месяца, через год. Вот сыворотки кончатся, ты будешь их заказывать? На какие шиши? Мы на хозрасчете, больные тают, а идеи нет. Наталья Васильевна добивалась результатов, а как? Ты работал с ней, ты видел, ты слышал, ты должен знать! Почему ты молчишь? Значит, скрываешь, хочешь быть самым умным? Вот чтобы этого не было, с завтрашнего дня будешь определять, как все, гемокод.
— В Америку я сейчас не поеду, там я пока никому не нужен, — рассудительно сказал Женя Кружков и сделал выразительную паузу, — но я схожу к замдиректора по науке.
— Вот ты как! Лезешь к начальству? Если хочешь остаться в лаборатории, я тебе не советую! — процедил Лев Андреевич и вышел из кабинета. Мытель ушел, а у Жени возникло чувство, что его, как собаку, прогоняют из дома. Из того самого дома, где она прежде жила со своим божеством — любимым хозяином. Теперь хозяина в доме не стало, и никому не нужная четвероногая тварь должна была стать бездомным и неприкаянным существом.
Женя снял со стены свою любимую фотографию в рамке, на которой Наталья Васильевна была после какой-то конференции в числе своих коллег, единственную фотографию, где они были вместе, правда, он стоял далеко в стороне, и спустился с ней в обнимку на первый этаж. Он знал, что в институте есть еще один человек, который тоже любил ее.
Женя изредка видел проректора по науке в коридорах институтской власти, и старик приветливо издалека кивал ему пару раз. Институтские сплетники говорили, что Ни рыба ни мясо от старости выжил из ума, что он ничего не делает и только тормозит научный процесс. Что большую часть рабочего дня он слушает музыку, прорывающуюся сквозь треск из старенького приемника, и постоянно, чтобы не заснуть, прихлебывает очень крепкий чай из граненого стакана в старинном серебряном подстаканнике. И в то же время все знали, что Ни рыба ни мясо еще крепко держал в руках институтские деньги. Женя немного побаивался его. Но другого выхода не было, и он постучал в начальственный кабинет. Ни рыба ни мясо укладывал что-то в старенький, видавший виды портфель. Он собирался домой. Увидев Женю, приветливо улыбнулся. Узнал.
— Что это у тебя? Фотография? У-у! И я на ней есть? Есть. Как же, как же, помню, когда это было, — сказал он, взяв реликвию из Жениных рук. — Ну, давай не стесняйся, входи! — И он придвинул стул поближе к своему столу. Женя в некотором смущении сел. — Ну, выкладывай, зачем ты пришел? Зачем беспокоишь меня в столь поздний час? — Старику, видимо, нравилось еще разыгрывать грозное чудовище. На ученых советах он по старой привычке хмурил кустистые брови, но сам же отлично понимал, что хмурить их было уже не перед кем. Корифеи ушли в мир иной, младшие товарищи разбежались. «И я засиделся!» — думал он.
— Мою тему, то есть тему Натальи Васильевны, Мытель хочет закрыть!
— А ты что-нибудь наработал?
— Наработал, но мало…
— Ну, покажи! — Ни рыба ни мясо вздохнул, стянул с плеч пальто, аккуратно сложил его в кресле и сел за стол.
Женя наклонился к нему и стал показывать полученные результаты. Колонки цифр в таблицах пестрили в глазах. Но Ни рыба ни мясо включился в работу на удивление быстро, и они занялись обсуждением темы, причем Женя лишний раз убедился в том, что этот человек отнюдь не зря до сих пор сидит в своем кресле.
Через два часа они разогнули спины. На улице было совсем темно. Зеленые ветки стучались в окно тонкими лапами. А в кабинете под старой настольной лампой было светло и уютно. В углу бормотал старый приемник «Рекорд», и, повинуясь нажатию кнопки, шумел сбоку на столике белый французский чайник. В кабинете был другой мир, отличный от того, что враждебно молчал снаружи академических стен. Здесь, в кабинете Ни рыбы ни мяса, еще витал дух науки. Правда, Женя вполне допускал, что и у Ни рыбы ни мяса могли быть обнаружены в сейфе пачки неучтенных долларов, что и здесь были зависть, интриги, борьба за место у самого центра кормушки, но все-таки именно здесь, он надеялся, его могли понять. Если литература дает наслаждение сродни сексу (так, кажется, сказал Жванецкий), то наука — сродни любви. Так думал Женя и, к счастью, не только он один. Именно наука требует такого же глубокого, как и любовь, погружения в предмет.
— У стариков, мой друг, свои причуды! — тем временем говорил, с удовольствием разминая кости, седой грузный Ни рыба ни мясо. Ему хотелось поговорить. Дома было не с кем. — Вот приемник этот, послевоенный, всегда стоял у меня в кабинете, где бы я ни работал. Я его слушать привык. Иногда и не разбираю уже, что бормочет, не слышу! Но скрипит, старичок, пока еще скрипит! Скрипит, но играет! И чай я всегда люблю пить из стакана, а не из чашек, потому что в нем остывает медленнее. А на фронте из кружек хлебали. Садись, угощу!
Женя счел неудобным отказываться. И горячий чай ему был как нельзя кстати. Чтобы не беспокоить патрона, он налил себе сам и с удовольствием приготовился слушать, что еще скажет ему этот странный, временами неприветливый, но, как оказалось, очень добрый и понимающий человек. Как по волшебству, старенький «Рекорд» вдруг перестал хрюкать и ныть и выдал прекрасный чистый звук. Жене вспомнился рокот волн, ночной пляж, вкус вина на губах и улыбка Натальи Васильевны.
— Ты эту музыку знаешь? — неожиданно спросил у него Ни рыба ни мясо и пальцем ткнул в приемник.
— Нет.
— Я раз летел с Натальей Васильевной в самолете, а она плеер слушала. Это такой магнитофончик с наушничками в ушах. — Ни рыба ни мясо вдруг хрипло расхохотался. — Никак не могу удержаться, чтобы что-нибудь не объяснять. Старая привычка преподавателя, — пояснил свой смех старик. — Ведь и сам знаю прекрасно, что в технике ты мне дашь сто очков вперед, а все не могу смолчать. Почитай-ка вот сорок лет лекции вашему брату, так тоже… С ума сойдешь! — И он весело подмигнул Жене. — Та самая музыка. Я попросил ее тогда, в самолете, сделать погромче. Она мне послушать дала. С тех пор и запомнил.
— А как называется? — спросил у него Женя Кружков.
— Кажется, «Адажио», а какого композитора — убей не помню. Слух-то у меня еще ничего, а вот память стала уже не та… — И Ни рыба ни мясо вздохнул. — Может, ты и узнаешь когда-нибудь. А тему твою, пока я здесь, не закроют, не бойся. Трудись пока, но знай, что я буду здесь, вероятно, недолго. Мне тоже пора уходить… Так что зевать тебе некогда. Это учти. — И Ни рыба ни мясо встал, показывая, что разговор окончен, и потянулся к портфелю.
— Можно еще на минуту? — Женя подался вперед.
— Ну чего?
— Меня мучает, что никто не знает всей правды…
— Чего?
— Ну, никто не знает, отчего Наталья Васильевна умерла.
— А не твое это дело! — рассердился вдруг заместитель директора по науке. — На это у нее есть семья, ее дочь, ее муж. Разберутся и без тебя. И какой бы подозрительной ни казалась ее смерть, молчи! В этом твой долг — охранять ее память. — Ни рыба ни мясо протяжно вздохнул. — Да и ей самой, поразмысли, наверное, было бы неприятно, если бы все начали копаться в ее жизни и смерти. А у тебя есть важное дело. Работа. Вот ты и продолжай! Работай и думай! Не ради науки. Ради себя. Наука ведь вечна, жизнь коротка! Может, со временем и у тебя будет своя лаборатория, как у нее, это дело в твоих руках! Вот тогда и фотографию эту у себя в кабинете на стенку повесишь! Я тебе тогда ее отдам. А пока у меня пускай повисит. — И он с видимым удовольствием прислонил фотографию к лампе на своем столе.
— Я знаю, — сказал грустно Женя, — она вас любила.
— Любила? — Ни рыба ни мясо снова грузно опустился на стул. — Любить не любила, но относилась она ко мне нежно. Ты ведь знаешь, жена моя умерла, а дочка в Америке замуж вышла. И я один как перст. А Наташенька, красавица, умница, мне была как родная. И она умела со мной обращаться. Я, грешным делом, по-стариковски сначала думал — подлизывается. Приехала ведь издалека. В институте была одинока. Друг мой, профессор физиологии, за нее попросил, и я ее тогда, еще совсем молоденькую, на работу и принял.
Хотя она была уже кандидатом наук. А буквально через полгода я понял, что принял не зря. Да-а… — Он помолчал еще, видимо, вспоминая. — Она меня всегда понимала. А уж голова у нее была… Золотая! — сказал он.
— Она с мужем несчастна была, — вдруг брякнул Женя, сам не зная, как это у него вырвалось.
— Твоя фамилия как? — поинтересовался профессор.
— Савенко.
— Вот и молчи. Не судачь. Когда будешь знаменитостью мирового значения, чтоб фамилию твою знали, не переспрашивая, тогда рот можешь немножко открыть. Но только на минутку. Чтобы успеть сказать, как тебе повезло в жизни, что начинал ты работать под руководством Натальи Васильевны. Понял?
Женя стоял перед ним, опустив глаза.
— Я понял, простите.
А профессор подумал, что парень прав. И почему-то вот сейчас он вспомнил незнакомого плотного лысоватого мужчину, как-то забредшего вечером к нему в кабинет и спросившего про Наталью Васильевну.
Сразу понял Ни рыба ни мясо: неравнодушен был к ней этот человек. Фронтовики ведь бдительность не теряют, замечают по привычке все мелочи. Он рад был бы ему помочь, да только Наташи уже не было на работе. Он сам видел, она ушла, помахивая модной сумкой, попрощавшись с ним. На следующий день он подробно описал ей лицо незнакомца. И мог бы голову положить на отсечение, что она догадалась, о ком идет речь. И в глазах у нее появились одновременно и сомнение, и надежда. И он, так много повидавший на своем веку старик, понял — здесь речь идет не о делах, здесь любовь.
И он совсем не удивился, когда однажды услышал, как она американским слушателям на лекции цитировала Китса.
— О чем это вы им говорили? — удивился он.
— Между делом о любви.
Он будто увидел ее сейчас в тот момент, когда она это произносила. Он, старик, до сих пор не мог совладать с мыслью, что ее, такой молодой, уже нет, а вот он продолжает долгую и уже, наверное, никому не нужную жизнь.
И он, Ни рыба ни мясо, родившийся при Ленине, воспитанный при Сталине, никогда не сидевший, не репрессированный, не диссидентствующий, будучи в душе и по жизни истинным демократом и, как ни ругательно звучит это слово теперь, интеллигентом, сказал Жене замечательные простые слова, грубоватые по форме, но тонко выраженные по сути:
— Не лезь не в свое дело, Савенко! Работай и жди. И жизнь воздаст тебе все сполна.
Потом он снова посмотрел на фотографию и вздохнул.
— И если будешь так жить, то жизнь твоя пройдет нескучно и быстро. И это очень хорошо! — добавил он и потрепал на прощание молодого доктора по плечу.
Они вместе вышли из кабинета. Ни рыба ни мясо простился с Женей в коридоре и грузно потопал по направлению к выходу, как старый слон, с трудом передвигая отекшие ноги.