19
Следующее утро выдалось на редкость солнечным. Веселый ветер выдувал последний грязный снег с газонов. Шумели ветви деревьев, и хотя почки еще не думали набухать, концы ветвей серебрились на солнце – то ли от выступивших микроскопических капелек сока, то ли от пыли.
«Надо же, и в Москве скоро весна, – подумал Филипп, подходя в семь утра к своему престижному дому. – Маша, наверное, уже собирается на работу».
Во дворе уже стоял наготове его черный «Мерседес». Водитель вышел из машины, поздоровался.
Филипп Иванович прошел через линии охраны, поднялся в квартиру. Маша одевалась и одновременно откусывала от бутерброда, отпивала из чашки.
– Привет, дочурка.
– Привет.
Маша взглянула на отца, но больше ничего не сказала, стала причесываться.
– На работу собираешься?
– Собираюсь.
Он подошел, поцеловал Машу в макушку.
– Трудовой ты у меня народ.
– Не то что некоторые.
Маша освободилась, опять стала водить по волосам щеткой.
– Ты кого-нибудь конкретно имеешь в виду?
Маша бросила щетку, повернулась к отцу.
– Ой, пап, ну чего ты притворяешься? Эти все твои девахи, они что, великие труженицы?
Отец хмыкнул, прошел в кухню, отрезал хлеб, намазал кусок маслом и стал есть.
Маша посмотрела:
– Вон одна из тружениц тыла даже завтраком тебя не удосужилась накормить!
– «Труженицы тыла»... – расхохотался отец. – А ты, дочурка, стала злая у меня.
– Будешь тут добренькой...
Маша вытащила из коробки одну помаду, другую, потом обе швырнула назад. Подошла к отцу. Привстала на цыпочки.
– Ну вот ответь мне, зачем тебе жениться на этой Татьяне? Ну зачем?
Отец приподнял ее, как маленькую, покружил по комнате и усадил на диван.
– Да кто тебе сказал, что я собираюсь жениться?
Маша встала, опять подошла к зеркалу, стала рыться в косметичке.
– А об этом и говорить не надо. И так все ясно. Ты на себя посмотри.
Филипп Иванович тоже подошел к зеркалу, посмотрел на себя поверх дочкиной головы, потрогал за подбородок.
– И что такого?
Маша резко обернулась к нему.
– Да ты же в нее влюблен, папочка! Как мальчишка! Как в пятнадцать лет. Тебя еще на работе не спрашивают, что это с тобой случилось? Ты же прямо помолодел лет на двадцать!
– Правда? – Филипп Иванович покрутил головой из стороны в сторону, показал зеркалу язык. – Так это же хорошо, дочка.
– Было бы хорошо, если б влюбился ты не в Татьяну.
– А это почему? – насторожился он.
– Темная она лошадка, папочка. Два года мы с ней вместе работали, а никто ее в отделении не понимал. И я не понимала.
– Ну, абсолютно понятны бывают только дураки.
– Вот откуда ты знаешь, что она тебя любит?
Филипп Иванович налил себе кофе, отхлебнул.
– А ей меня еще пока не за что любить.
Маша остановилась.
– Как это?
Он пожал плечами:
– А так. Очень просто. Она молода и красива. Без мужа и без детей. Не столько умна, сколько сообразительна. Энергична. Эгоистична. Но в то же время, – он задумался, – хотелось бы верить, что честна. А я, – он опять покрутился у зеркала, – опытен, богат, умею вести себя с женщинами, но уже не молод, не так красив, как раньше, – он втянул живот и опять выдохнул. – И живот мешает. Я тоже эгоистичен и у меня есть взрослая дочь, которая меня ужа-а-асно ревнует. Мы с Татьяной уравновешиваем друг друга. Ты не находишь?
– Не нахожу. – Маша прошла в коридор и стала натягивать старое пальто. – Любовь Петровна сегодня придет попозднее. Она отпросилась на час. Ты вечером придешь ужинать? Что ей сказать, чтобы она приготовила?
Он задумался:
– Не знаю.
Маша уже двинулась к выходу.
– Эдак ты похудеешь – без завтрака и ужина.
Отец вдруг удивился.
– Эй! А где твое новое пальто? Сегодня погода как раз для него.
Маша уже была у лифта.
– Мне в старом удобнее. Не люблю быть второй.
Одинцов выскочил за ней, взял сильными руками за плечи:
– Нельзя так ревновать, слышишь? Ты – моя дочь. И всегда ею будешь. И у меня есть к тебе предложение: давай сначала выдадим замуж тебя, и тогда ты, занятая своей семьей, будешь меньше вмешиваться в мою личную жизнь.
Лифт пришел, но Маша стояла перед открывшимися дверями и не двигалась.
– Что ты на это скажешь? – спросил Филипп Иванович. – Как я понял, ты ведь не особенно счастлива на работе? Найдем тебе богатого жениха...
Лифт закрылся и по чьему-то вызову уехал на другой этаж.
– Ты не понимаешь, папа. – Маша повернулась к нему, и Филипп Иванович увидел, что из одного глаза у нее выкатилась круглая слезинка. – Я не хочу богатого жениха, много денег, путешествий в экзотические страны и кучу бриллиантов. Я человек домашний, домоседка, как бабушка. Даже за границу мало ездила. Одной неинтересно, ты меня не берешь. Для меня главное – семья. Чтобы меня любили. Чтобы были дети. Чтобы я о них заботилась. Работала по дому. Учила с ними уроки. Читала книжки. Возила бы их на каток и к вам с мамой в гости. И больше мне от жизни ничего не надо... – Маша помолчала. – Но я себя обманывать не хочу. Не хочу, чтобы и другие меня обманывали. Ты погляди на меня!
Отец уже затащил ее обратно в квартиру, прислонил к себе, стал гладить по волосам.
– Ты думаешь, ты некрасивая? – горячо заговорил он, зажимая ей рот, чтобы она замолчала, не растравляла себя. – Ты ошибаешься! Мужчины не гонятся в женах за внешней красотой!
– Да, – всхлипнула она. – Поэтому ты и выбрал Татьяну. Дурнушку!
– Поверь, я выбрал ее не за красоту.
– Ой, не говори. – Маша отстранилась, посмотрела на часы. – Я уже опаздываю. – Она вытащила из сумки носовой платок. – Знаешь, я столько всего насмотрелась в больнице! Всех этих служебных романов, любовей, измен, интриг...
– Маша! – поразился отец. – Тебе надо что-то срочно менять в жизни! Нельзя быть такой занудой в двадцать семь лет!
– А что мне менять? – Маша шумно высморкалась. – От себя не убежишь, ноги другие не пришьешь, лицо не исправишь. Я не некрасивая, на самом деле, просто мои стандарты не вписываются в рамки современной моды. А моду изменить я не в силах.
– Может, тебе похудеть? Походить в бассейн, в тренажерный зал?
– Да я и не такая уж толстая! – сказала Маша. – Просто маленького роста. Раньше была маленькая и худенькая. А теперь не худая, но все равно кажусь толстой. Ты предлагаешь мне отказаться от пирожных? А что это изменит? Рост у меня все равно не прибавится, ноги не вырастут.
– Послушай, да ведь, похоже, ты тоже влюбилась в кого-то? – Отец поднял ее голову за подбородок и заглянул в глаза. – Ну-ка, признавайся.
Маша вздохнула.
– Влюбилась ли? Не знаю. Но замуж бы пошла.
– Хороший человек?
Она кивнула.
– Хороший. Иногда, правда, кажется каким-то... не таким. Но на самом деле хороший. Я только недавно его поняла.
– Надо мне прийти посмотреть на него, – засмеялся отец. – Похоже, крепко он тебя зацепил.
– Не надо. Я его сама собираюсь как-нибудь пригласить к нам в гости.
– Ну и прекрасно. Я в твой выбор вмешиваться не буду.
– Мне кажется, я знаю почему.
Маша встряхнула головой, как бы отгоняя от себя этот разговор.
– Иди, а то опоздаешь. – Отец посмотрел, как она вошла в лифт, и закрыл дверь.
* * *
В отделении все оставалось по-прежнему. На работу явилась Раиса, и Маша отметила, что ее живот стал казаться не таким большим. «Опустился, наверное, – вспомнила Маша практику по акушерству. – Значит, идут последние недели. Ой, надо эту подругу пристраивать куда-то, а то разродится прямо в отделении». Барашков ходил злой, как черт, а когда Маша спросила, что с ним, невнятно огрызнулся. Валентина Николаевна из палаты куда-то исчезла. Но поскольку отвечал за нее Аркадий, Маша не стала беспокоиться. Пристроил, наверное, для очередного осмотра. Владик Дорн засел в ординаторской и не выходил. Больные лежали по палатам. Маша обошла всех и нашла, что дела идут не так уж плохо. Она вернулась в кабинет и перевернула листок настенного календаря.
«Надо же, март. Действительно первый весенний день, если судить по погоде». Марье Филипповне пришло в голову, что по этому случаю она может купить торт и устроить у себя в кабинете чаепитие для сплочения коллектива. Заодно будет предлог выманить Дорна. Она соскучилась по нему. Он избегал ее уже почти пять дней. Хоть и куцые были объятия на кожаном диване, а все придавали остроту ее жизни. А теперь... Как бы узнать, что Владик думает по этому поводу?
Маша прошла в коридор и дождалась, когда приедет лифтерша Генриетта Львовна.
– Если пойдете в обед в магазин, купите нам в отделение тортик! – Она протянула рыжей Генриетте деньги.
– Какой вам, шоколадный, вафельный или с орехами?
– Лучше фруктовый, он полегче.
– Понимаю. Выберу самый свежий!
Рыжеволосая восьмидесятилетняя ведьма бодренько умчалась вниз, и Маша с удовлетворением отметила, что подлечили они ее на славу. И настроение, и физическая форма у Генриетты Львовны до сих пор не подкачали.
Не подкачал и торт. К обеду он возвышался на столе у Маши воздушной нежной персиковой горой.
– Подведем итоги месяца. – Маша разрезала торт на куски и посматривала на Дорна и Барашкова. – Итоги все-таки неплохие, – она сделала паузу, – хотя могли бы быть и лучше...
– Маша, – вдруг сказал Барашков, поставив на стол пустую чашку, в которую собирался налить чай. – Вот объясни мне, может, я чего-то не понимаю... Что такое любовь?
Маша застыла с поднятым ножом в руке, и с лезвия на желейную поверхность торта свалился прилипший кусочек бисквита.
– Чего это с вами? – спросила она, с недоумением глядя на Барашкова. Она даже не заметила, как вдруг нахохлился, сжался от этого вопроса Дорн.
– Что со мной? Ничего. – Лицо Барашкова покраснело, глаза тоже налились кровью. – Но я хочу. Чтобы мне кто-нибудь объяснил... Вот я был молодой, дружил с разными девушками, потом влюбился, потом женился – между прочим, на той самой девушке, в которую влюбился, потом, честно сказать, немного к ней охладел и влюбился в другую. Потом расстался без взаимных обид с этой другой и вернулся к жене, с которой до сих пор живу в мире и согласии... Означает ли это, что я никогда никого не любил?
Дорн вздохнул и с видимым облегчением протянул Маше чистую тарелку.
– Мне вон с тем ананасиком, пожалуйста.
– Пожалуйста. – Маша никак не могла понять, куда клонит Барашков, и вопросительно взглянула на Дорна.
– Ничего особенного, – произнес он тихо, но так, чтобы было слышно и Барашкову. – Обычные псевдорусские и псевдоинтеллигентские бредни с перепою. Не надо обращать внимания. Кушайте торт, Марья Филипповна.
– Маша, ты можешь мне ответить? – не унимался Аркадий.
– Я не совсем вас понимаю...
– И я не понимаю. – Он взял протянутый ему торт и поддел на вилку сразу полкуска. Но не откусил его, а стал рассматривать со всех сторон. – И я не понимаю, как умная, привлекательная, работоспособная, жизнелюбивая (не ипоходрик какой-нибудь, заметьте) и в целом очаровательная женщина может так себя довести так называемой «лю-бо-о-овью» к какому-то идиоту, что превращается в овощ. В свеклу безмозглую, в картошку недоваренную! – Аркадий изо всех сил стукнул кулаком по столу.
И Маша, раздраженная уже с утра разговором с отцом, вдруг приняла слова Барашкова на свой счет.
– Аркадий Петрович... – голос ее задрожал, она посмотрела на Дорна. – Как вы смеете?..
Она опустилась на свой крутящийся стул и вдруг, не удержавшись, заплакала.
– Я давно ждал этого момента. Теперь мой черед.
Дорн сделал шаг к не ожидавшему подвоха Барашкову и сильным движением ударил его в челюсть. Аркадий сидел, и голова его мотнулась назад, рука непроизвольно поднялась, защищаясь, но, поскольку он не ожидал от Дорна такой реакции, она попала на стол. Фарфоровая чашка, на которую пришелся удар, разбилась, чай пролился.
Аркадий остолбенело остался сидеть и вдруг, сообразив, что его тирада о Тине совершенно неожиданно точно попала в другую цель, он захохотал.
– Ребята, я ведь говорил о Валентине Николаевне! – Барашков, хохоча, запрокинулся спиной на спинку стула. – Я не хотел... уж вы меня простите!
Он хохотал, а Маша слышала в своих ушах отголоски грома. «Грозы в марте – явление редкое, в древние века чаще принимаемое за дурное предзнаменование», – вдруг вспомнила она отрывок из какой-то телепередачи. Аркадий все смеялся, и широкими белыми ладонями вытирал увлажнившиеся глаза.
Откуда-то из груди в Маше поднялся гнев. Она обеими руками схватила коробку с тортом и с маху, вверх ногами, шлепнула им об стол. Ошметки бисквита разлетелись во все стороны, попали и в Дорна, и Барашкова, и в нее саму.
– Ну, хватит мне этого цирка! Убирайтесь отсюда!
Аркадий, продолжая хохотать и слизывая нежный крем с пальцев, выкатился из кабинета. Дорн вспомнил, как в шестом классе поцеловал руку учительнице английского языка и вызвал этим шок. Он встал, подошел к Маше, взял ее испачканную тортом кисть и поднес к губам. Потом так же молча вышел вслед за Аркадием.
