26

Лекарство всосалось. Когда Оля начала чувствовать его действие, она продиктовала Саше первую строчку. Вообще-то, она не почувствовала ничего необыкновенного. Она старалась описать все честно, как есть, ничего не приукрашивая. Через какое-то время ее потянуло в сон. Она продиктовала и это. Саша приблизительно знал, что так и должно быть, но почему-то испытал некоторое разочарование. Ему хотелось, чтобы Оля рассказала нечто особенное, яркое, неизвестное. Потом ему стало веселей: Оле показалось, что будто в голове у нее открывалась какая-то потайная дверца, как у шкатулки, из которой выпрыгивает чертик, и в это отверстие улетучиваются все ее мысли. В голове появилась необыкновенная легкость – достаточно было только поднапрячься, и все мировые проблемы были бы решены. Саша Дорн, усердно записывавший все, что она говорила, и аккуратно проставлявший время, даже хихикнул, до того ему показалось забавным сравнение с чертиком. Потом Оле пришли в голову интересные мысли о любви. Она рассказала Дорну, что ее любовь не имеет никакого конкретного отношения ни к ней самой, ни к нему, а является частью океана общей мировой любви.

– Ага, появилось абстрактное мышление, – удовлетворенно констатировал он. Тут Оля закрыла глаза и стала клониться на пол.

– Эй! Пойдем, я положу тебя на диван! – Саша потряс ее за плечо, но Оля не отвечала. Чтобы она не упала, он поднял ее и понес. Оля была тяжелая, и он с облегчением скинул ее на диван. Пружинный механизм дрогнул. У Оли завернулась рука, но она не выправила ее, потому что не почувствовала. Саша подумал и помог ей. Постоял рядом с диваном, посмотрел. Оля спала. Через некоторое время ему стало скучно смотреть на нее, и он вернулся в чуланчик.

Тот мир, в котором Оля всегда себя ощущала, перестал быть трехмерным. Это было удивительное ощущение, и ей очень захотелось его описать, но ее губы и язык уже перестали ее слушаться. И сама Оля перестала осознавать себя человеком. Ничего похожего на ранее окружающий ее мир не было вокруг. Не было вещей, не было ничего. Даже само слово «вокруг» было неуместно, потому что оно подразумевало единицу хоть чего-нибудь, вокруг которой могло бы что-то происходить. Оля больше не была единицей. И вокруг нее не было тоже никаких единиц.

– Я в другом измерении. Оно простое до отвращения. Оно как чистая материя. Это не мир, это производное моего сознания… – Ей казалось, что она произносит это. Потом исчезли и мысли. Она стала ощущать себя разноцветными плоскостями, не имеющими объема. Пришел страх. Ужасным казалось именно то, что объемы, как и вообще все предметы, отсутствовали. Оля будто стала сама одной из плоскостей, перемешанных с другими. Она одновременно была всеми плоскостями и никакой в отдельности. Времени тоже больше не существовало. Не было ни сияющих труб, со смаком описываемых в книгах типа «жизнь после жизни», ни ослепительных ангелов и подземных рек, по которым, согласно классикам, следовало переплавляться из царства живых в царство мертвых. Не было даже вращающейся трубы. В Олином сознании больше не было ничего. Не было уже и самого сознания. Оно разлетелось на какие-то фрагменты, бессмысленные куски, не похожие ни на сновидения, ни на реальную жизнь, ни на жизнь вообще. Она еще каким-то образом догадалась, что превратилась в Ничто, а потом и это Ничто бесследно исчезло.

Когда Саша примерно через полчаса выглянул из чулана, Оля, казалось, по-прежнему спала. Саша недовольно нахмурился – институтские знакомые позвонили и пригласили его посидеть где-нибудь или просто погулять по Москве. Саша подошел к дивану, потрогал Олю за плечо.

– Э-эй! Как дела? Не пора ли нам просыпаться? – но Оля молчала, и он, вздохнув, снова скрылся в чулане – стал кормить варана Кешу. Потом почистил его клетку. Ребята позвонили еще раз. «Ну, хватит дрыхнуть, – подумал он. – Надо ее будить». Он решительно прошел в комнату и тут услышал нечто необычное. Оля больше не молчала. Из груди ее вырывались редкие, пронзительные хрипы. Р-р-аз – и остановка. Потом снова – р-р-аз! И опять остановка.

– Оля, ты чего? – Саша испугался. Никогда он не слышал такого дыхания. Самым жутким, пожалуй, был даже не хрип, а вот эта долгая пауза. Р-раз! – и опять тишина. Он растерялся. Надо ее как-то разбудить! Он побежал в кухню и быстро набрал полную кружку холодной воды. Подбежал и сильно брызнул Оле в лицо. Никакой реакции, только опять это жуткое «Р-раз!». Он отставил в сторону кружку, несмело шлепнул ладонью Олю по щеке, потом по другой – никакого ответа. Что же делают в таких случаях доктора? Он лихорадочно вспоминал все, что когда-нибудь слышал и видел, но ничего разумного не мог припомнить. Искусственное дыхание? Но ведь она вроде дышит… Еще они зачем-то смотрят глаза. Саша осторожно потрогал пальцем Олино веко. Нет, все это ерунда, она сейчас проснется… Страшный хрип вдруг прекратился. «Ну, слава богу!» – подумал Саша. Но Оля вдруг побледнела и странно обмякла. Он в ужасе отпрянул и кинулся к телефону. Надо срочно звонить Владу! Зачем он тянул? Почему такая простая мысль до сих пор не пришла ему в голову? Где же его номер? Саша стал тыкать кнопки, открывая телефонную записную книжку. Слава богу, вызов пошел. «Ну же, братик, где же ты? Скорей отвечай!»

– Брателло? Рад тебя слышать. – Голос у Влада был родной, размягченный.

– Влад, мне срочно нужна твоя помощь!

– А я-то думал, мой младший братик просто по мне соскучился… – Владик сидел один в кабинете Михаила Борисовича Ризкина и тупо разглядывал вновь им самим извлеченный из-за шкафа учебный плакат, от которого отказался утром. За окнами было уже темно, в ярком электрическом свете хищно поблескивали стекла препаратов, лежащие на планшетках. В одно из окон был виден освещенный праздничный зал в главном корпусе больницы. Должно быть, там сейчас играла музыка.

«Амилоидоз почки» – картонный плакат стоял на полу, прислоненный к ножке ризкинского письменного стола. Во всей красе – огромная почка в продольном разрезе, сбоку в рамке изображение под микроскопом – серые включения амилоида в почечной ткани.

«Вот итог моей жизни. – Владик склонил голову набок, изучая рисунок. – Скоро тридцать лет, сижу в праздник один, никого не хочу видеть, ненавижу женщин, думать не могу о детях, любуюсь на амилоидоз почки».

– Влад, ты чего молчишь? – закричал в телефон Саша. – Влад! Ты не пьян?

– Только слегка. Сашка, пойдем куда-нибудь, еще выпьем?

– Влад, ты не представляешь, что у меня сейчас происходит. Скорее, как можно скорее, приезжай ко мне! – Давно уже, пожалуй, с самого детства, старший Дорн не слышал в голосе брата таких интонаций.

– А что случилось?

– Влад, – Саша говорил быстро и вместе с тем приглушенно, как говорят, когда лишние свидетели не нужны, – у меня сейчас в квартире одна девчонка, и она, кажется, загибается. Я не знаю, что с ней делать… Может, желудок надо промыть? Но она вроде как без сознания…

– Как это – без сознания? Как это – загибается? Отчего? – Владик тяжело врубался в действительность, стряхивая с себя лепестки меланхолии. – Она что, напилась?

– Нет.

– Ну, вызывай тогда «Скорую»!

– Понимаешь… – замялся Сашка. – Я опыт на ней проводил…

– Как это опыт? Ты в своем уме?

– Влад! – взмолился Саша. – Сейчас не до нотаций! Приезжай скорей, а то она тут у меня помрет… А меня посадят!

– Сейчас, я выезжаю. – Влад уже просовывал руки в рукава куртки. – Ты вот что, погоди. – Он на секунду остановился и потер себе лоб. – Действительно, я не знаю, надо ли вызывать «Скорую»… Нет, – он решил, – все-таки надо! Давай звони, но про опыты свои ничего не говори. Мол, пришла к тебе в гости девчонка и заплохела. А что, откуда – ты ничего не знаешь. Понял?

– Понял. Скорее приезжай.

Владик уже сидел в своей машине.

– Учти, что я рискую. Гаишники сейчас всех ловят. Знают, что люди накануне праздника выпивают…

– Слушай, брат…

– Еду!

Машину слегка занесло на повороте, и через секунду Владик был уже у светофора на перекрестке.

Тина сидела возле постели Ашота и вглядывалась в его лицо. Ей показалось, что он чуть шевельнул губами и потом застонал.

– Ашот! – Она встала и придвинулась к его голове. – Ашотик, ты меня слышишь? Открой один глаз, Ашот! Тот, который можешь открыть. Если ты меня слышишь, открой глаз. – Она склонилась совсем низко и размеренно и методично повторяла: – Ашот, если ты меня слышишь, открой глаз, или подвигай пальцем, или подай любой другой знак, какой сможешь… Ашот, если ты меня слышишь… – она размеренно повторяла свою привычную реаниматологическую мантру. Так говорят врачи, выводя больных из состояния наркоза. «Откройте глаза, если вы меня слышите. Откройте глаза!»

Ашот издал какой-то звук – не то мычание, не то стон. Тина вздрогнула. Наклонилась над ним совсем низко. Она вслушивалась не только в звук, она улавливала самое мелкое движение губ или рук. Она уловила – он еще двинул пальцами. Тина обрадовалась этому так, будто только что на свет появился новый человек. Это мелкое движение свидетельствовало о сознании, о надежде на жизнь, это было начало пути, по которому следовало пройти, возможно, еще падая и отступая, до выздоровления.

– Ашотик, миленький! Я тебя слышу, я тебя понимаю. Это же я, Тина! Пожалуйста, Ашотик, приоткрой один глаз! Второй у тебя в повязке, ты не пугайся. Поэтому открой только один, правый глаз открой! – Она увидела: слабо дрогнуло правое верхнее веко. – Боже, Ашот! Молодец! Значит, ты меня услышал! Как я рада, Ашот! Сейчас лежи – не шевелись. Сейчас мы будем потихоньку с тобой выходить из сна… – Она стала комбинировать шприцы с лекарствами. Что-то ввела в блестящую трубку, что-то пока отложила. – Если бы ты только знал, как мы за тебя переживаем… Аркадий тоже здесь, он только уехал поспать. Он скоро вернется…

– Уже! – раздался сзади знакомый голос. Тина обернулась:

– Как? Ты не уехал домой?

Барашков подошел к постели Ашота:

– Бесполезно сейчас ехать. Перед праздником на улицах – кошмар. Все как с ума посходили. Город переполнен. Простоял в пробке час и вернулся. Я вижу, у вас тут подвижки?

Тина сияющими глазами взглянула на него:

– Он реагирует на голос.

– Подвинься! – Барашков занял место на краю постели вместо Тины. – Ашот! Ашот! Ты меня слышишь? Это я, Аркадий. Подай мне какой-нибудь знак.

Ашот молчал, без звука медленно шевелил губами, будто примеривался к словам. Потом из его горла вырвалось клокотание.

– Включай отсос, – сказала Тина. Барашков включил отсос, и из носа Ашота поползла по трубкам кровянистая слизь.

– В легких застой, – тихо откомментировала Тина.

– Что вы орете, я же все слышу, – вдруг то ли стон, то ли шепот раздался со стороны изголовья.

Тина с Барашковым переглянулись, и Аркадий засмеялся, потряс друга за руку:

– Ах ты, чувак! Будешь еще нас пугать? Замотали тебя, даже обнять невозможно!

– Как в гробу…

– Что ты болтаешь! – три раза сплюнула Тина.

– Да я сам с тобой чуть костьми не лег, – сказал Барашков. – И ты все-таки напрягись, открой глазик! Ну?

Ашот долго лежал не двигаясь. Потом прошептал:

– Не могу.

Тина опять к нему наклонилась:

– Почему, Ашотик?

– Я себя глазами не ощущаю. – Валентина Николаевна посмотрела на Барашкова, тот на нее, оба переварили сказанную фразу, и оба вдруг разом прыснули. «Я себя глазами не ощущаю!»

– Блестяще сказано, – хохотал Барашков. – Я теперь всегда так буду говорить, как побольше выпью.

– Что ты ржешь, дурак? – Ашот растопырил пальцы ладоней и осторожно их сжал. – Я в свое тело заново вхожу.

– Входи, входи, миленький. – Тина погладила его по ступне. – Только не торопись, входи. Потихоньку. А пока давай посмотрим, сколько жидкости выделилось…

Барашков приподнял простыню и отлепил пристегнутую липучкой бутылочку для сбора мочи.

– Ого! Нормально. Как после пол-ящика пива.

– Я тебе говорила, что у него мозг был жидкостью сдавлен. Хорошо хоть еще ишемический инсульт не произошел.

– Как вы мудрено выражаетесь, аж тошнит, – проскрипел Ашот. – Проще надо говорить: чуть не откинул копыта.

– Ашот, можно я тебя расцелую за эти слова! – Тина осторожно, чтобы не задеть раненое плечо и грудь, прижалась губами к свободной от повязки щеке Ашота.

– Хорошо излагать стал, американец, – наклонился к его уху Аркадий. – Слова правильные появились. Тина, это несправедливо! Я каждый день выражаюсь не хуже, чем он, а этого никто не замечает.

– Вот когда тебе тоже глаз выбьют – тогда будут… – пробурчал Ашот. Тина подала Барашкову новую бутылочку для мочи, чтобы он ее прикрепил.

– Тина, не смотри.

– Да не смотрю я, Ашотик, не смотрю, – успокаивающе сказала Тина. – А ты пока молчи. Прорезался – и хватит. Много разговаривать тебе вредно. Ты пока просто лежи с закрытыми глазами и знай, что я сижу рядом с тобой. Хорошо?

– Только ты не спи. Знаю я вас… Задрыхнете еще. Ночь-то небось не спали из-за меня?

– Не буду! – Тина не знала, хохотать ей от радости или плакать. Милый, милый это человек! Какие страдания он сейчас выдерживает. И еще пытается шутить. Он не изменился совсем, их Ашот. Такой же, как раньше. И как же она их обоих с Аркадием любит.

Барашков вводил в пластиковую трубку новое лекарство, она смотрела на него и на Ашота. А все-таки счастливая она была тогда, когда они все вместе работали. Только она этого не ценила. Суета была – день да ночь, день да ночь…

В коридоре послышался шум. Отчетливый шум, будто несколько человек катят что-то тяжелое. Потом пауза и короткий топот ног к их палате. Широко распахнулась дверь.

– Аркадий Петрович! – Тина и Аркадий разом обернулись. В проеме двери стоял бледный, взлохмаченный Владик Дорн.

– Какие люди! – изумился Аркадий. Он не видел Дорна довольно долго – месяц или даже два с тех пор, как они перестали вместе работать в коммерческом отделение «Анелия». И Аркадий совершенно без Дорна не скучал. Их взаимная неприязнь друг к другу не способствовала каким-то отношениям вне работы, хотя оба они, конечно, знали и помнили о существовании друг друга теперь уже в новых качествах и новых интерьерах.

– Аркадий Петрович! – Нижняя губа у Владика мелко и противно подрагивала. – Там больная… Помогите, пожалуйста!

Барашков совершенно ничего не понимал. Откуда-то взявшийся Дорн… Он знал, что Владик сейчас трудится в патанатомии – недаром же сам говорил о нем Ризкину. Глядя Владику в глаза, Аркадий ухмыльнулся – настолько еще свежи были воспоминания о постоянных трениях между ними.

– Что, теперь после вскрытия больные оживают?

– Не шутите, я вас умоляю… – В раскрытые двери кто-то незнакомый Барашкову внес девушку. Одна рука ее безжизненно свисала почти до пола, и при взгляде на эту руку и на запрокинутую голову девушки Барашкову стало тошно.

– Кто это? Откуда вы ее взяли?

Тина тоже привстала со своего места.

– После, Аркадий Петрович, пожалуйста! Я вам все расскажу, только после. А сейчас я вас очень прошу, посмотрите, можно ли что-нибудь сделать?

– Куда положить? – хрипло спросил неизвестный. Барашков мельком заметил, что было в этом незнакомце что-то неуловимо схожее с Дорном. – Куда положить?.. – переспросил он и растерянно огляделся: – Некуда положить. Здесь только одна кровать.

– Клади прямо на пол, – сказал старший Дорн. Он повернулся к брату и поддержал Олю под мышки. Тяжелым безжизненным тюком ее тело распласталось на полу, а голова гулко стукнулась.

– Осторожнее! – крикнул Влад. Тина подошла ближе и ойкнула. Чтобы не ошибиться, она обошла тело девушки и внимательно осмотрела лицо. Серебряный медальон на бархатном шнурке тускло поблескивал в вырезе джемпера.

– Аркадий… – прошептала она и закрыла рот рукой.

– Что?

Тина помотала головой и отступила подальше. Аркадий наклонился и взял за запястье безжизненную руку. Потом быстро перевел свои пальцы на шею девушки, потом присел на корточки, поднял веко, закрыл и снова встал во весь рост.

– Ребята, сердцебиения нет. И, по-моему, мозговой деятельности – тоже.

– Аркадий, сделай что-нибудь, если можно, – прошептала Тина. – Мне кажется, я знаю эту девушку.

Саша Дорн стоял у стены как изваяние. Только рот его некрасиво и нервно кривился.

– Может быть, дефибриллятором? – с последней надеждой спросил Влад. Аркадий пожал плечами и пошел за прибором. Тина уже набирала в шприц лекарства, насаживала длинную иглу.

– Режь на ней джемпер. – Тина передала ножницы Владу. Аркадий достал дефибриллятор и стал смачивать электроды. Черная вязаная ткань разошлась. Через секунду был разрезан лифчик и шнурок кулона. Тина встала на колени, нащупала рукой место, где должно было быть сердце, смазала кожу спиртом и ввела иглу. Ее палец сам нашел поршень шприца. Лекарство потекло в сердце. «Как во сне, – подумала Тина. – Сколько раз мне снилось это в кошмарах. Я делаю все, что нужно, а сердце не запускается…» Автоматически она вынула шприц, передала Владу, раздвинула Оле бледные губы, салфеткой вытянула язык. Откуда в ее руке взялась салфетка? Вот что значит давно и прочно отработанный навык. Она подождала секунду и снова дернула за язык – запускала язычно-сердечный рефлекс. Аркадий нащупал сонную артерию.

– Как? – не поворачивая головы, спросила Тина.

– Никак.

Тогда она набрала в грудь воздуха и прижалась губами к Олиному рту.

– И-раз!

Тина откинулась и снова вдохнула.

«И-два! И-три!» – мысленно она досчитала до десяти.

– Хватит, – сказал Аркадий. – Пусти!

Присоски электродов прочно схватили кожу на груди.

– Разряд!

Все молчали.

– Еще разряд!

Тина встала. Саша Дорн не выдержал, вышел в коридор.

– Пожалуйста, дайте еще! – это просил Дорн.

Аркадий дал ток в третий раз. Тина подсоединила электрокардиограф.

– Напрасно. Ничего не получается. Поздно. – Аркадий встал с пола и стал сматывать электроды. Кардиограф чертил прямую линию. Тина отключила прибор. Постояла немного, потом наклонилась и соединила у Оли на груди края разрезанного джемпера.

– Что же теперь делать? – спросил растерянно Влад. Барашков пожал плечами:

– Не знаю. Откуда вы ее взяли?

Влад подумал.

– С улицы. Брат шел домой, увидел – девушка на скамейке перед подъездом сидит. Знакомая девушка, как оказалось. Однажды приходила к нему с подружкой. Брат хотел ее домой пригласить, а она вдруг завалилась на этой скамейке. То ли заснула, то ли обкололась. Брат вызвал «Скорую» и позвонил мне. «Скорая» не приехала, вот мы ее сюда и притащили.

– Ребята, – раздался вдруг с койки слабый голос Ашота. – Неужели у вас кто-то умер?

– Лежи себе и заткнись, – буркнул Дорн.

– Повежливее бы надо с больными, – сказал Барашков. – Это наш друг. И вообще… – Он приготовился услышать от Дорна что-нибудь язвительное в его привычной манере и приготовился к отпору, но Владик сказал:

– Простите, – и в голосе его Аркадий услышал вдруг совершенно другие, не свойственные прежнему Владу человеческие интонации.

– Прощаю, коли не шутишь. – Он искоса и с недоверием взглянул на бывшего противника.

– Я не шучу. – И опять Аркадий не услышал в голосе Влада никакого подвоха.

– Давай вызывай милицию, – сказал Барашков. – Чего так стоять?

– Откуда вызывать? С мобильного не соединят.

– С поста из коридора.

– Хорошо. – И старший Дорн вышел из комнаты.

– Ты это видела? – Барашков повернулся к Тине. – Невозможный был парень. А сейчас – прямо шелковый…

– Аркадий, – Тина со своего места скорбно смотрела на Олю. – Эта девушка – дочь моего… – она замешкалась, – …бывшего друга.

– Азарцева, что ли? – удивился Аркадий.

– По-моему, это она.

– Друзья не могут быть бывшими, – с кавказским акцентом простонал с койки Ашот.

– Еще как могут, – заметил Барашков.

– Аркадий, – Тина встала, беспокойно заходила от двери к окну палаты и обратно, – что теперь делать? – Она зачем-то выглянула в коридор. – Насколько я знала, это была спокойная, домашняя девочка. Я никогда не слышала, чтобы она пила, или кололась, или что-то еще в таком же роде.

– Послушай, тебя это до сих пор касается? – Барашков сердито уставился на нее сквозь очки. – У этой девушки должны быть родители. Пусть они разбираются. – Он тоже выглянул в коридор. Оба брата о чем-то тихо переговаривались в углу.

– Эй! Ну вы там, позвонили в милицию?

– Да.

– У нас теперь полицейские, – вяло заметила Тина.

– Какое счастье… – эхом отозвался со своей койки Ашот. – Наверное, те, кто меня лупил, об этом еще не знали…

Тина спохватилась, подошла к нему, проверила все показатели, высвечивающиеся на приборах.

– Знаешь, Ашотик, давай-ка все-таки попробуем открыть твой здоровый глаз. – Тина осторожно одной рукой сдвинула верхнее веко и выставила два пальца перед открывшимся глазом.

– Сколько ты видишь пальцев, Ашот?

– Хорошо, что ты показала мне только два, – прохрипел Ашот, – больше я бы не смог сосчитать.

– Умница! – Она повернулась к Барашкову: – Аркадий, включай отсос, опять накопилась мокрота в бронхах.

– Ой, как свистит, аж до прямой кишки, – сморщил этот самый глаз Ашот, когда отсос выключили.

– Терпи. Главное, чтоб из башки ничего не высвистилось, – сказал Барашков и заорал в коридор: – Слушайте, ну уберите же отсюда девушку! Я же не могу через нее каждый раз переступать!

Оба Дорна вошли в палату:

– Куда убрать?

– Откуда я знаю? Положите на каталку, вывезите пока в коридор, закатите в угол…

Братья молча выполнили приказ. На их похожих лицах застыло одинаково напряженное выражение.

– Когда приедет милиция? – спросила Тина.

– Не знаю, – старший Дорн говорил тихо, как никогда. – Они сказали, что нет сейчас свободной машины.

Все промолчали, и братья вывезли тело Оли из палаты.

– Ашот, ты как? – наклонилась Тина.

– В порядке.

– Аркадий, – Тина посмотрела на часы. – Сейчас уже ночь. Пробки, наверное, рассосались. Поезжай все-таки домой. Завтра утром меня сменишь. А мы тут с Ашотом вместе переночуем.

– Жалко, что нет двуспальной кровати, – высказался Ашот. – Только не бейте по лицу. Меня уже били. Я ни на что не претендую. Просто заметил единственным пока своим открывшимся глазом, что Валентина Николаевна такая же красивая, как и раньше. Только очень бледная.

– Взбледнулось, наверное, – буркнул Аркадий.

– Сейчас получишь, – Тина сказала это очень строго, но все-таки не утерпела – незаметно отошла и посмотрела на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Однако славно, что Ашот сказал, что она – красивая. Только действительно бледная. Наверное, это кажется, потому что нет веснушек. Интересно все-таки, куда они девались?

– Ладно, я пошел, если меня тут никто не любит. – Барашков стянул с себя халат.

– Приезжай к девяти. Завтра праздник.

– Праздник! – насколько мог, всколыхнулся Ашот. – Тина, а у меня твой подарок, наверное, украли.

– Ничего. Ты сам у нас самый лучший подарок. А Аркадий свой подарок мне уже вручил. – Тина вспомнила о компьютере. Прямо руки у нее чесались скорее сесть за него.

– Ладно, пока! – Аркадий махнул от дверей.

– Послушай, а милиция приедет?

– Сами пусть разбираются, – Аркадий вышел. Тина села к постели Ашота, и они помолчали.

– А вы еще поете? – вдруг спросил Ашот. Тина сначала даже не поняла вопроса. – Вы раньше хорошо пели.

– Теперь я скорее вою. Впрочем, и этого уже давно не случалось.

– Жаль.

Они еще помолчали. Потом Тина сказала:

– Ты поспи. Я тут посижу. Посмотрю за тобой. Не волнуйся. – Ашот замолчал так надолго, что она подумала, что он правда заснул. Она отвалилась на спинку его кровати и тоже прикрыла глаза. Под веками началась какая-то сонная мельтешня. И вдруг до нее донеслось:

– А знаете, я не очень-то и волновался, когда меня убивали.

Она вздрогнула, открыла глаза, наклонилась к нему:

– Тебе что, было в Америке очень плохо?

Он подвигал рукой.

– Нет. У меня там семья – братья, племянники, невестки. Они меня любили…

– А почему тогда?

Он опять молчал очень долго.

– Я теперь только понял. Мне там было очень скучно. В сущности, я там просто не был никому нужен.

Тина погладила его по руке:

– Сделать тебе снотворное?

Он шевельнул пальцами:

– Сделай.

– О’кей.

– Только не это! Слышать уже «о’кей» не могу. Лучше мат.

– Приедет Барашков, будет и мат. – Она набрала в шприц снотворное и ввела в трубку. – Спокойной ночи! Обеспечен здоровый шестичасовой сон. Увидимся утром.

Ашот вздохнул, и вскоре Тина почувствовала, как расслабилась его рука. «Спит, – подумала она. – Слава богу!»