11

Михаил Борисович Ризкин утром не предупредил Владика, что собирается уже прямо сегодня ввести его в самый курс дела. Он поступил так специально – заранее технике вскрытия все равно не научишь, пусть молодой человек приступает к работе сразу.

– Диагноз прочитал? – спросил Михаил Борисович, когда они облачились еще и в халаты поверх пижам и надели сверху длинные, до пола, фартуки.

– Дочитываю. – Владик внимательно смотрел все диагнозы на первом листе истории болезни: при поступлении, клинический и эпикриз.

– Тогда надевай перчатки, – протянул ему Михаил Борисович пару.

– Перчатки-то зачем?

– Надевай.

Владик посмотрел на него и все понял:

– А вы не боитесь?

– Чего?

– Ну, что я сделаю что-нибудь не так.

– Я тут рядом буду стоять. Это ты не бойся. И приготовься к тяжелой физической работе – первый раз времени у нас уйдет часа три, не меньше. – Владик стоял и не двигался с места. – Тебя пинками, что ли, надо загонять?

– Да нет… – Владик оглянулся, убедился, что санитара Павла нет в прозекторской, наклонился к Ризкину: – Я просто слышал, что сами патологоанатомы вот этой неприятной физической работой не занимаются. Это делают санитары. А доктора приходят, только смотрят внутренние органы…

– Ну, я и сам так делаю иногда, – усмехнулся Ризкин. – Но я позволяю себе это после почти тридцати лет работы. И, кроме того, я-то технику знаю безупречно.

– Но может, это не так уж необходимо? – Владика до тошноты пугало тучное тело женщины, лежащее перед ним на столе. Он не боялся самого этого мертвого тела, но ему было ужасно неприятно. Он посмотрел в лицо женщины – волнистые волосы, черные с проседью, были откинуты со лба, глаза, еще при жизни запавшие в орбитах, были закрыты. И рот был закрыт, но губы растянулись чуть наискосок, и это придавало лицу угрожающее и скептическое выражение. Владик отвел глаза. Полная рука женщины, лежащая вдоль тела, с накрашенными и полустершимися красными ногтями, показалась ему совсем живой. На локте еще была марлевая повязка – на месте внутривенной инъекции. И Владик вдруг впервые в жизни осознал, что эта незнакомая ему женщина могла бы быть и его потенциальной пациенткой… Какое счастье, что он все-таки до этого работал не в обычной терапии, а в элитном отделении, где случаи смертей были единичными за все время его работы. И он сам никогда в жизни еще ни разу не похоронил ни одного больного. «Как хорошо, что я был всего лишь аппаратным диагностом, – подумал Владик. – Я никогда не смог бы работать в реанимации, как, скажем, Барашков…» Он представил, что сейчас должен будет вскрывать это тело. Он содрогнулся – резать, будто по живому…

– Знаете, – Владик чуть не просительно посмотрел на Ризкина, – я как-то сейчас еще не готов. Может быть, можно в следующий раз? – Он подумал, что следующего раза, наверное, не будет. Он сейчас выйдет отсюда, извинится и пойдет искать другую работу.

– Самому врачу уметь вскрывать необходимо, – спокойно сказал ему Михаил Борисович. – Вовсе даже не потому, что это вообще-то входит в обязанности врача-патологоанатома. А еще и потому, что ты должен уметь разбираться не только в патологии внутренних органов. Ты должен уметь правильно описывать наружные повреждения – различать кровоподтеки и потеки крови, правильно описывать раны и послеоперационные рубцы, знать операционную травму и все виды операций, уметь их различать. Ты должен знать размеры органов, их правильное положение, должен сразу определить, нет ли скрытых кровоизлияний в полостях… А сделать это можно лишь тогда, когда ты сам правильно вскрываешь. В хирургических случаях я вообще всегда сам вскрываю больных. И между прочим, я еще и сам вскрываю все судебно-медицинские случаи. Я уже не говорю о том, что часто приходиться искать патологию не только в полостях, но и в мягких тканях, и в конечностях. И, наконец, черепная коробка…

– Что, и череп тоже я должен пилить? – ужаснулся Владик.

– Нет, кости черепа распиливают санитары. Хватит болтать, иди сюда! – Ризкин решительно взял его своей рукой, уже одетой в облегающую перчатку – не такую тонкую, как у хирургов, но все равно достаточно эластичную, и подвел к столику с инструментами. – Знаешь, что в хирургии для разных случаев разные инструменты?

– Знаю. Приблизительно.

– Ну, вот и у нас – свои инструменты. Не так много, как в хирургии, но все-таки надо точно знать, для чего каждый из них предназначен.

Смотреть на инструменты было легче, чем на тело. Владик старался сосредоточиться на них, но, к сожалению, инструментов было действительно не так уж много.

– Ну, а теперь, – сказал Михаил Борисович, ухмыльнувшись, – ты должен уяснить, почему, собственно, до вскрытия пациент еще может встать и уйти со стола, а после – уже никогда…

– Уйдешь после такого, – Владик кивнул в сторону столика с инструментами.

– Не будь дурачком! – Михаил Борисович прищурился, и Владику было непонятно, шутит он или нет. – Все эти россказни не имеют чаще всего под собой никакого основания, потому что есть совершенно определенные признаки жизни и смерти… – Лицо Ризкина приобрело значительно-печальное выражение, и Владик подумал, что Михаил Борисович в душе, не исключено, философ-романтик. – Сердцебиение и дыхание – вот, по сути, два признака, которые отличают живой организм от неживого…

– Но есть же состояния, когда дыхание незаметно, а сердцебиение не слышно? – Владик поднял глаза на Ризкина и по тому, как его старший коллега поморщился, понял, что снова сказал невпопад.

– Имеются такие состояния, да, – прогнусавил Ризкин. – О них обожают писать страшилки в желтых газетах: «Такой-то человек уснул летаргическим сном…» Браво! Браво! Хотя на самом деле этот человек скорее всего был смертельно пьян. Или находился, как теперь говорят, под действием наркотических веществ. Но в больнице-то, мой дорогой, всегда можно проверить, присутствует ли у больного сердцебиение! Подключи к нему аппарат…

– Про аппараты не рассказывайте, в этой области я смыслю все-таки больше вас, Михаил Борисович.

Ризкин посмотрел на Владика:

– А, ну да. Я и забыл, что ты не выпускник-первогодок. Ты у нас уже на самом деле тертый калач. Но все-таки, – Ризкин решил быть деликатным и не пугать лишний раз Владика: «Еще грохнется тут у меня в обморок», – все-таки есть совершенно точные и достоверные признаки смерти. Их надо знать, и я тебе сейчас их покажу. И ты их запомнишь. И пока этих изменений на теле нет, ни один патологоанатом или судебный медик не будет производить вскрытие. Это так же само собой разумеется в нашей профессии, как изучение азбуки в первом классе. Поэтому все рассказы о том, что кого-то где-то вскрыли еще живым, – не более чем рассказы досужих сплетников. Другое дело трансплантология, но мы сейчас не будем касаться вороха их проблем. Бери в руки скальпель. Вон тот, короткий, брюшистый. Наш санитар Павел Владимирович наточил все ножи. Вообще-то он обязан это делать каждое утро, но сегодня постарался специально для тебя.

Владик взял в руки скальпель. Ему хотелось зажмуриться. Ей-богу, в хирургическом отделении за операционным столом он чувствовал бы себя значительно лучше.

– Имей в виду – только мясники небрежно кромсают мертвое тело. И полные идиоты относятся к нему неуважительно. Когда я только начинал здесь работать, мой бывший заведующий – запойный алкоголик, – говорил мне, что вот это, – Ризкин строго показал Владику на тело женщины, – есть мусор, хлам, сборник разлагающегося материала. Так вот, он был сильно не прав. И жизнь это ему доказала.

– Как? – Владик стоял и слушал Ризкина, будто зомби. Он не смел уйти и не мог сконцентрировать мысли.

– Однажды этот мой заведующий как-то особенно сильно напился и повесился в своем кабинете.

– Там, где вы теперь сидите? – ужаснулся Владик.

– Нет, после его смерти я выбрал себе другую комнату. Так вот, этот человек и при жизни был настоящей помойкой. Мусор и гниль были не только в его теле – а я сам его вскрывал, но и в мыслях, и в одежде, и в его доме. Он жил один, и, хотя у него было много бывших жен и детей от разных браков, никто не пришел его проводить в последний путь. Нет, Владик, настоящие профессионалы, а ты должен таким стать, – тут голос Ризкина потеплел, и в глазах его Владик увидел даже некоторый восторг, – относятся к пациенту, лежащему в секционной на столе, еще как к живому человеку. Да, да, не удивляйся. Это как в сказке, только наоборот: «Пациент скорее мертв, чем жив», но для нас с тобой, для лечащего врача, который, кстати, до сих пор почему-то сюда не явился, для главного врача, наконец, этот человек еще как бы не покинул наш мир окончательно. Мы ставим точку в его жизни своим окончательным патолого-анатомическим диагнозом.

Владик с недоверием смотрел на Ризкина.

– Это парадокс, я согласен, – тот расхаживал перед Владиком, будто лектор перед большой аудиторией, – ведь даже для родственников, которые уже, скорее всего, знают, что случилось, человек уже умер. А для нас с тобой он еще больной. Мы ведь еще не разгадали его последнюю загадку.

– Какую? – обреченно спросил Владик.

– Загадку его смерти. Ты, возможно, никогда не задумывался об этом, но ведь смерть – это не секундный процесс. И разгадать, как и отчего она произошла, когда были запущены ее механизмы – час, день, а может быть, месяц или год назад, нас обязывает специальность. Каким образом процесс стал необратим и развязка начала приближаться с неумолимостью поезда, раздавившего Анну Каренину? Кто об этом знал или мог знать? Видел ли эти изменения лечащий врач? Как он их оценивал? Мы все с тобой должны понять. А чтобы было легче в плане сенсорном – ну, там, зрелище, запах не всегда бывают приятными, сравни нашу работу, например, с работой врача-лаборанта. Кровь у них – самый, так сказать, не пахнущий материал.

Владик молчал.

– Философски говоря, – Ризкин взмахивал перед собой длинным острым ножом, как указкой, – человек движется в сторону смерти с самого рождения. Но кроме голой философии есть и практика. Есть болезни, трудно поддающиеся диагностике или вообще мало пока изученные, которые ускоряют человеку этот путь. Ужасно, конечно, когда нам привозят тело какого-нибудь молодого человека, умершего внезапно – на улице, на тренировке, в каком-нибудь клубе или, скажем, в постели. Но для нас с тобой самые интересные случаи – именно эти.

– Но это же не больничная смерть? – еще сумел возразить Владик.

– Ну и что? Я по совместительству и судебно-медицинские случаи вскрываю. Пользуйся возможностью – и тебя могу научить. Заметь, бесплатно!

– Прямо за этим столом? – Владик все еще не решался приближаться к столу близко.

– Кое-чему за столом. И сразу. Но окончательно ты сможешь разобраться в диагнозе, только изучив ткани еще и под микроскопом. Только тогда ты можешь спокойно, без угрызений совести написать свой вердикт. И не просто написать, а обосновать его – тщательно, как для суда. Иногда для настоящего суда, но чаще для суда коллег. Ведь ты же вынесешь свое заключение на суд докторов, которые, скорее всего, тебя не жалуют, потому что побаиваются.

– Я бы тоже побаивался на их месте, вон у вас сколько ножичков! – Владик наконец смог пошутить, но в душе ему было не до шуток. Он даже и себя-то перестал ощущать прежним Владиком – спокойным, циничным, не лезущим в карман за словом. И еще он вспомнил свою прежнюю работу и опять почему-то Барашкова. Он-то, Владик, был все-таки инструментальный диагност и работал с чуткими и умными приборами. А вот как Барашков умудрялся ставить правильные диагнозы только на основании опроса и осмотра больного? Ну, еще, конечно, рентген да самые простые анализы… Владик внутренне поежился. М-да… Он, наверное, недооценивал Барашкова, но все равно, думать об Аркадии Петровиче Владику было отчего-то неприятно.

Открылась дверь, и вошел врач, которого Владик не встречал раньше. Выражение лица у доктора было смущенное и виноватое.

– Я зашел узнать про свою больную… – нерешительно начал он. – Но вы еще, кажется, даже не начинали?

– А-а, мы вас вспоминали недавно, – сказал ему Ризкин. – Я вам позвоню, когда мы закончим.

Врач топтался на месте и не уходил.

– Как вы думаете… – начал он, но Михаил Борисович его перебил:

– Я посмотрел историю. Предполагаю, что на секции так все и будет, как вы написали в эпикризе. На всякий случай будьте на связи. Я вас приглашу, если мы с коллегой найдем что-нибудь необыкновенное.

– Дай бог, что б не нашли, – сказал доктор, взглянул на Владика и нырнул обратно в коридор. Михаил Борисович посмотрел, закрылась ли за ним дверь, и взял у Владика нож.

– Ладно, сегодня в виде исключения я тебе все-таки помогу, но писать заключение по этому случаю будешь уже ты, – он с видом дирижера, управляющего большим симфоническим оркестром, подошел с Владиковой стороны к секционному столу и виртуозно сделал первый разрез.