7
– Черт бы все это побрал! – сказал очень опытный заведующий отделением третьей хирургии Валентине Николаевне после того, как осмотрел больного. – Мои ребята только что закончили операцию, размылись и курят. Ваш Барашков еще у нас, выводит больного из наркоза. Давайте, переправляйте этого товарища в операционную, – кивнул он на алкаша. – Я пойду, скажу ребятам, чтобы шли мыться еще раз. Но вы понимаете, – он пристально посмотрел на Валентину Николаевну, – кого вы нам подсовываете? Мы можем его до конца операции и не довести.
– А что в этой ситуации можно еще предложить? – парировала Тина, так же пристально глядя на своего коллегу.
Тот отвечать не стал, просто пожал плечами и ушел.
Татьяна все еще лежала в мужской палате на холодной каталке и сонно рассматривала потолок в мелких трещинках. Они не складывались в узор, просто составляли противную тонкую паутину. Кроме несильной, но тягучей, ноющей боли в руке, она ничего не чувствовала. На душе было омерзительно и пусто. Валерий Павлович молча стоял рядом, следил за приборами, время от времени подкалывал алкашу что-то в вену. Ей он тоже вколол сердечное. Все, что Чистяков делал, он делал бесшумно, и Тане стало казаться, что она лежит одна на всем белом свете.
«Жизнь проходит, – думала она. – А я лежу в этом грязном отделении и отдаю свою кровь никчемному человеку, которого, по совести говоря, мне нисколько не жалко. Допился до прободения язвы, кого же тут винить? Хоть бы Ашот пораньше пришел! Он единственный, кто меня здесь понимает. Он говорит, что красивая женщина – бесценное сокровище, которое надо беречь. Красивые женщины встречаются редко. А мне всю жизнь внушали, что красота в жизни не главное. Что красота быстро меркнет, а профессия остается навсегда. Да в гробу я видела такую профессию! Они-то пьют, хоть удовольствие получают, а у тебя всю жизнь одни стрессы и в итоге загубленное здоровье».
Татьяна так разозлилась, что даже не заметила, как произнесла последние слова вслух.
– Кто же это посмел уложить такую красивую женщину на жесткую каталку, да еще велел ей отдать свою драгоценную кровь? – услышала Таня мягкий голос и почувствовала ласковое прикосновение руки. Она открыла глаза.
– Ах, Ашот, как хорошо, что ты здесь!
Кудрявый Ашот склонился над ее рукой, аккуратно вынул иглу из вены и отключил систему.
– Хватит, дорогая! А то заберут всю твою кровь, и будет тогда женщина не цветущая, как майский сад, а бледная, черная и тонкая, как мартовский снег в Москве. – Ашот, смеясь, перевязал бинтом Тане руку.
– Ашот, дай мне платье!
Он отодвинул каталку, чтобы Таня смогла встать, вытащил из-под нее блестящую тонкую чешую.
– Ну что? Какое давление у него? Не зря я мучилась? – спросила Татьяна, влезая в свои нарядные туфли.
– Ты давай не больно-то прыгай, а то грохнешься! – сказал ей Валерий Павлович и повернулся к Ашоту:
– Верхнее поднялось до шестидесяти и пока держится. Давай вези его в операционную. За этой красавицей без тебя поглядим.
– Слушай, Таня, – спросил Ашот, разворачивая каталку, чтобы переложить больного. – А чего это ты улеглась? У нас что, крови не было?
– Черт его знает, какая-то неразбериха. Маринка сказала, что нет крови.
– А почему выбор пал на тебя?
– А больше некому. Только у меня оказалась третья группа. Аркадий болел желтухой. Хотя этому, – она покосилась на больного, – уже, кажется, все равно, что желтуха, что СПИД. Между прочим, я думаю, Аркадий гепатит тоже при прямом переливании подцепил. Все у нас герои. Так что неизвестно, чем у меня это кончится. Может, сифилисом?
– Да ладно тебе, сплюнь. Вообще-то нечего тебе было на амбразуру ложиться.
– Не на амбразуру, а на каталку. Как тут откажешься? – Татьяна кивнула в сторону Валерия Павловича. – Откажешься, а потом тебя будут фашисткой называть!
Татьяна поправила белокурые локоны. Ашот уже вывозил больного к двери. Валерий Павлович крякнул и тоже вышел.
– А потом еще этот алкаш, – Татьяна кивнула на больного, – будет тебе всю оставшуюся жизнь сниться. – Она смешно скривила накрашенный рот, на котором чуть смазалась губная помада, и завыла: – Это ты, несчастная, не дала-а-а мне-е-е свою-ю кро-о-вь! Вот теперь я приду к тебе ночью и перегрызу твое горло!
Последнюю фразу Татьяна сказала уже нормальным голосом. Она стояла во весь рост и, изогнувшись, поправляла колготки.
– Извини, дорогая, не могу помочь! – с сожалением прокричал в дверях Ашот, выкатывая каталку.
– А у вас всегда первым делом самолеты, – вздохнула Таня. Колготки наэлектризовались, и подол платья противно прилипал. Решив, что ничего уже, видно, с ними не сделать без антистатика, она снова вздохнула и надела на платье халат. – Ну, а девушки… А девушки у вас всегда потом, импотенты несчастные!
При этих словах в тихой палате кто-то противно загоготал. Татьяна как ужаленная подскочила, обернулась и увидела, что больной-кавказец, отделенный от происходящего ширмой, подглядывает за ней через щель и делает неприличные знаки.
– Иди ко мне! – противным голосом заскулил он.
– Ах ты, козел! – сказала ему уже от дверей Татьяна. – Как за бабами подглядывать, так и про раны забыл, и про перевязку. А полчаса назад стонал тут, корчился от боли: «Ах, не могу терпеть, ах, сделайте укол!» Наркоман несчастный!
– Пошла ты… – отчетливо произнес кавказец и отвернулся.
– Сволочь! – сказала Татьяна и громко хлопнула дверью палаты.
В коридоре у лифта Валентина Николаевна помогала маленькому Ашоту с каталкой преодолеть препятствие в виде невысокого порожка.
– Господи, хоть бы снес кто по пьяни этот дурацкий порожек! – ругалась она. – Сто раз говорила и лифтерам, и мастерам. Невозможно же в одиночку тяжелую каталку сюда затащить. Из-за этого и санитары у нас ни черта не держатся. Нет, всем по фигу! Говорят, если уберем порожек, здесь будет такая щель, что в нее будет проваливаться колесо! Как будто нельзя эту щель вровень с полом забить какой-нибудь доской! – Они с Ашотом поднатужились и подняли с каждой стороны по колесу. Каталка подалась.
– Ну, слава богу, заехали! Я каждый раз боюсь, что меня заклинит после этой каторжной работы!
– А вы хотите, чтобы здесь санитары за триста рублей работали? – улыбнулся Ашот. – Нет, это уж наше врачебное счастье за бесплатно каталки толкать!
– Самая подлость, что врачам санитарскую ставку доплачивать не могут! Только медсестрам. И только с условием, что обязательно надо мыть полы!
– Да бог с ними, с этими тремястами рублями, не обеднеем, – сказал Ашот. И Валентина Николаевна отметила, как этот нерусский мальчик правильно обошелся со сложным русским числительным. Она не гарантировала, что сама в такой ситуации сказала бы верно. Тина вошла в лифт, чтобы помочь потом выкатить каталку.
– Как у тебя первая операция прошла? Ты в гинекологии был? – спросила она, когда Ашот уже готовился нажать на кнопку.
– Нормально. Но было две операции. Одна плановая ампутация матки, а потом трубная беременность с разрывом срочно по «Скорой». Так что мне ставьте две галочки. Кстати, что у нас в больнице с кровью? Там тоже не было крови третьей группы. Потом, правда, нашли. А то, представьте, тоска. Молодая женщина, двое детей. Из брюшной полости литра полтора крови откачали. На «Скорой» ехали полтора часа. Говорят, из-за каких-то начальников дорогу перекрыли, даже «Скорую» не пропускали.
– В гинекологии крови не было? Ну вот, наверное, нашу и взяли. Там в процедурной Маринкина подружка работает. Маринка сегодня получит по шее.
– А без крови могли бы ту женщину потерять!
– Да, в нашей работе не знаешь где хуже, где лучше! А если мы своего больного потеряем?
– А что с ним случилось-то? Я же с этими операциями ничего не знаю!
– Вот ты нам после операции и расскажешь, что с ним случилось. Мы с Валерием Павловичем думаем, что или язва прободная, или диффузное кровотечение из пищевода.
Они приехали в хирургию.
– Ну, давай, толкай!
Каталка, к счастью, выкатилась без сучка без задоринки. Ашот и Тина почти бежали по коридору к операционным. На секунду Ашот обернулся.
– Там без меня много не пейте по случаю дня рождения!
– Я и забыла. Не будем. Ни пуха!
– Начальство к черту не посылают! Пока! – Он открыл дверь в операционную ногой и вместе с каталкой скрылся из глаз.
«Вернется один или с больным, неизвестно, – подумала Тина. – Да разве же все предугадаешь? Откуда они могли знать про это кровотечение? Сам господь бог про это не знал. Хоть бы все обошлось!»
Она вернулась в отделение и пошла по палатам. Сначала зашла к Нике. Там дежурила Мышка.
– Ну что?
– Температура поднялась. Тридцать девять.
– Как мы все и думали, началась пневмония, – констатировала Тина и стала слушать легкие. Потом взяла в руки лист назначений. – Антибиотики все есть?
– Есть. – На Мышку тоже было жалко смотреть. Она еще не приучилась спокойно относиться к неизбежному. Маленькое личико посерело от волнений и усталости и от бессонной ночи.
– Много у тебя будет еще таких больных, – сказала ей Тина. – Довольствуйся тем, что мы делаем все, что можем. Больше сделать для нее просто нельзя.
– Я понимаю, – ответила Мышка. Ника лежала перед ними беспомощным биологическим объектом, ничего не чувствуя, ничего не осознавая. Сознание опять покинуло ее, и это было, наверное, к лучшему. Хриплое, тяжелое дыхание мехами клокотало в тонкой груди, и было удивительно, как такое хрупкое тело может производить такие громкие и грубые звуки.
– Мать ее утром приходила, – продолжала Тина. – Хочет забрать ее в «Склиф».
– Мать? – удивилась Мышка. – Она выписалась из больницы, что ли?
– Откуда? Из больницы? – не поняла Тина.
– Так когда мы с Аркадием Петровичем девочку принимали, мы спросили у фельдшера «Скорой», где родители. «Скорая» же ее из дома забирала. А фельдшер сказала, что девочка дома была одна, так как ее мать находится в больнице в тяжелом состоянии, якобы с больным сердцем, и девочка, кстати, все повторяла, что если мать узнает, что случилось, то у нее сердце не выдержит!
– Так мать действительно находится в больнице?
– Я точно не знаю. Фельдшер сказала, что у квартиры был такой вид, будто там были гости, везде накурено, море пустых бутылок. Но дома девочка была одна. Это фельдшер очень четко сказала, я запомнила. Еще она сказала, что, видимо, все испугались и убежали. Ладно, что еще кто-то сообразил «Скорую» вызвать и дверь открыть, потому что сама бы девочка не смогла. Она просто обезумела от боли, шока, не знаю, еще от чего. Кричала что-то невнятное…
– Знаешь что, – сказала Валентина Николаевна задумчиво, – предупреди всех. Если вдруг меня в отделении почему-либо не будет, девочку никуда никому не отдавать. До тех пор пока не появится настоящая мать. Или лицо, которое предъявит какие-нибудь официальные документы. Паспорт, например. А лучше дождаться следователя. Пусть он все выяснит, кто мать, кто не мать. А наше дело лечить.
– Хорошо, я всем передам, – просто сказала Мышка.
– Приходила утром одна женщина, она показалась мне странной, – продолжала Валентина Николаевна. – Обычно матери так себя не ведут…
– А эта женщина сказала, что она мать Ники? – уточнила Мышка.
– Да… То есть я тоже точно не помню, – задумалась Тина. – Как же она сказала… «У вас тут наша девочка» или что-то в этом роде. – Перед глазами Тины всплыла хорошенькая точеная фигурка незнакомки в наброшенном на плечи халате. Копна блестящих черных волос, накрашенное лицо. Тонкая рука с браслетами и два пальца, протягивающие ей деньги. – Я не помню точно, что она сказала, – произнесла Тина, – но теперь я уверена, что это не мать. Кто это, я не знаю, но девочку без меня никому не отдавайте! Особенно с учетом того, что случай это криминальный.
– Почему криминальный?
– Ну прежде всего, любая попытка самоубийства – уже повод для криминального расследования. А в этом случае – много мелких деталей, которые не связываются. Ну, например, ты мне сказала, что девочка очень беспокоилась за свою мать. Беспокоилась и решила отравиться – не вяжется же? А потом, есть и объективные данные. Учись, ты должна уметь их различать. Вот, посмотри на ее лицо и шею, как располагаются следы от потеков кислоты? Ото рта они идут к затылку, горизонтально, а те, что спустились на шею, тоже потом стекли на заднюю поверхность к спине. Что это значит?
– Она лежала?
– Может быть… Во всяком случае, чтобы образовались такие потеки, положение тела должно быть горизонтальным. А сама посуди: лежа пить неудобно. Если бы ты захотела выпить кислоту, чтобы отравиться, что бы ты сделала? Ты взяла бы бутылку, запрокинула голову и смогла бы сделать глоток. Максимум два глотка.
– Почему так мало?
– Кислота сразу вызывает спазм гортани и пищевода. Ты стала бы кашлять, кричать, бегать за водой, звать на помощь, потом упала бы на пол и стала бы кататься от боли. Бутылку ты бы бросила или выронила, кислота бы разбрызгалась, несколько капель попали бы на кожу, но таких четких, глубоких потеков бы не было. И внутренний ожог располагался бы не дальше верхней трети пищевода. А здесь такое впечатление, что затеки попали и в трахею, и в крупные бронхи. Самой столько выпить эссенции невозможно.
– Что же это было? Кто-то хотел ее отравить?
– А это не наше с тобой дело, и предполагать что-либо бессмысленно. На это есть судебно-медицинский эксперт, следователь и суд. Не будем отбирать у них хлеб.
– Зачем же тогда нам надо это знать?
– Чтобы все описать в истории болезни. Ведь уголовное дело может быть заведено и не сейчас. Дай бог, больная поправится, уедет куда-нибудь, рубцы залечат, они изменят вид, какой же тогда документ останется? Наше с тобой творчество. Какими мы с тобой опишем повреждения, такими они и будут считаться навечно. Поэтому хирурги должны уметь описывать раны, травматологи – переломы, а мы – все, что попадается нам на глаза. Поняла?
– А кровоподтеки у нее на руках отчего? Значит, ее держали? Удерживали на полу или где-то еще, где должны быть следы кислоты?
– Деточка! – строгим голосом сказала Валентина Николаевна. – Повторяю: не наше дело. Следы пусть ищут те, кому это положено. А нам положено лечить. Все. А наблюдательность никогда не мешает, но без ненужных предположений. Поняла? Кстати, где сейчас Валерий Павлович?
– Он возится с повешенным. Привезли нового больного. И его наконец посмотрел отоларинголог. Доктора, я слышала, на повышенных тонах решали, куда его класть. Но лорик сказал, что к себе его не возьмет, потому что гортань цела, и Валерий Павлович решил открыть третью палату. Больного, правда, поместили пока во вторую на место того, с инфарктом, которого перевели в кардиологию.
– Ну, правильно, что оставили, – сказала Тина. – Рисковать не стоит. Пусть лежит у нас. В третью палату положим того язвенника, которого доставит Барашков после плановой резекции желудка, если его не возьмут в хирургию. А во вторую палату на свое место ляжет алкаш, которого Ашот привезет после срочной операции. Если, впрочем, нам всем очень повезет и он его все-таки привезет. И третьим там остается кавказец.
Из коридора донесся шум и крики.
– Что там такое? – Тина повернула голову в направлении коридора.
– Девчонки, наверное, ссорятся из-за того, кому мыть полы в третьей палате.
Ответ был риторический. Никто не хотел мыть полы за смешные деньги. Сестрам за мытье полов доплачивали даже не санитарскую ставку, а какие-то дурацкие тридцать процентов к зарплате. Поэтому Валентине Николаевне приходилось применять чудеса дипломатии, чтобы поддерживать в отделении чистоту. Тем временем шум заметно усилился.
– Нет, это не сестры. Это как раз буянит повешенный. – Валентина Николаевна и Мышка переглянулись. – Наблюдай за девочкой, а я пойду туда. – Тина быстрым шагом направилась в третью палату на помощь Валерию Павловичу. Краем глаза она отметила, что в коридор въехала сестра из приемного с маленькой тележкой, на которой перевозили жидкие лекарства. К ней подошла Марина и стала выгружать в холодильник банки с кровью.
«Значит, после моего звонка кровь со станции переливания все-таки привезли», – с облегчением подумала Тина и крикнула:
– Марина, третью группу доставили?
– Шесть банок!
– Ну, тогда ладно, после поговорим.
Бывший повешенный ни за что не давал себя привязать, матерился, махал руками и ногами и норовил заехать доктору кулаком в лицо.
– А где сестра? – спросила Тина. – Почему боретесь в одиночку?
– Отправил к кавказцу, он там опять разорался. Сказал, чтобы сделала ему промедол, время пришло.
– А Барашков еще не вернулся из операционной?
– Куда там. Вы же знаете нашу работу: хирурги уже побросали в тазик грязные перчатки, размылись, закурили, начали травить байки, поставили чайник и, поддернув свои белые штаны, сели писать в историю болезни ход операции. А мы, анестезиологи, покрываясь холодным потом при мысли, что вдруг больной не выйдет из наркоза черт его знает почему, все еще хлопаем его по щекам, зовем: «Вася, Вася, ты меня слышишь?» – и, из последних сил напрягая башку, вводим, вводим лекарственные средства. Вася потом несет хирургу коньяк, а про нас и не вспоминает. А мы счастливы уже и тем, что он не помер после всех этих их хирургических вмешательств!
Тина хмыкнула, ловко отломила носик ампулы и набрала шприц. Через секунду укол был сделан. Тина похлопала по руке молодого парня, и Чистяков машинально отметил, что это у Тины переняла Мышка привычку похлопывать больных по руке.
– Ну будет, будет, – сказала парню Тина. Тот на мгновение замолчал, а потом стал вырываться с новой силой. Тина и Чистяков не сговариваясь навалились на него и прижали его спину к кровати. – Будет буянить-то, – продолжала Тина таким голосом, будто разговаривала с ребенком или с собакой, – остался жив, ну и хорошо, завтра уже все тебе будет казаться иным. Все тебя пожалеют, простят. Ты поплачешь, и жизнь пойдет так же, как раньше.
Парень не унимался, и доктора все еще лежали на нем, удерживая его.
– Сейчас он мне все-таки съездит по башке, – сказал Чистяков.
– Терпите еще тридцать секунд, пока не начнет действовать лекарство – ответила Тина. И продолжила, уже обращаясь к больному: – Придет время, и ты поймешь, что быть – это гораздо лучше, чем больше не быть. Даже если кажется, что тебя никто не любит. А теперь, дружок, закрой глаза и спи. Спи!
И действительно, как и сказала Валентина Николаевна, лекарство начало действовать, больной закрыл глаза. Чистяков быстро привязал ему руки и ноги, разогнулся, потер свою обремененную многолетним радикулитом спину, и они с Тиной начали осмотр.
– Типичный суицид, – сказала Тина. – Давайте запишем в историю болезни: странгуляционная борозда на шее широкая, косовосходящая, расположена от перстневидного хряща к затылку.
– Борозда от ремня, – констатировал Чистяков. – По ширине совпадает. Он с этим ремнем сюда и приехал. Петлю на месте просто ослабили, а снимать не стали. Я уже сам ее в приемном отделении снял.
– Он легко отделался, – заметила Толмачёва. – Отека мозга пока нет. Могло быть и хуже.
– Конечно. Но все, чтобы отек и не развился, я назначил.
– Гортань цела?
– Цела. И голос сохранен. Вон он как орал. Парень-то здоровенный. Косая сажень в плечах. Ему, чтобы гортань сломать, железная проволока нужна, а не старый ремень.
– Не скажите. Всякое бывает. Психиатра надо вызвать, пусть запишет свои назначения. А до его прихода пока будем колоть нейролептики. И не развязывайте его, как бы ни просил. А то еще сиганет в окно.
– Не развяжу. Я сегодня дежурю.
– Ну, пока все. – Тина спрятала в карман свой фонендоскоп, которым слушала больного, и тоже наконец разогнулась, посмотрела на Валерия Павловича пристально. – У девочки температура поднялась, знаете? – Она кивнула вбок, в сторону первой палаты.
– А вы чего-то другого ждали? Так и должно было быть, чудес не бывает, – ответил Чистяков.
Они помолчали. Они давно научились понимать друг друга без слов, им даже не надо было смотреть друг на друга. Тина вдруг почувствовала к этому брюзжащему старому доктору глубокую нежность.
– Спасибо вам, Валерий Павлович, – сказала она.
– Чего это? – не понял он.
– Спасибо за то, что вы с нами! – Тина на миг прильнула к его морщинистой, но чисто выбритой щеке своими светлыми волосами и вышла из комнаты.
Вдалеке, по ту сторону от лифта, уже слышался звон металлической посуды и шум колес – это на тележках в другие отделения развозили обед. Валентина Николаевна взглянула на ручные часы и ахнула: день уже давно перекатился за полдень. Она подошла к большому окну в коридоре, где стояла ее пальма, и посмотрела на улицу. Ветер гнал по серому небу темные облака, срывал с деревьев листья. Но дождь кончился; хотя асфальт был еще мокрым, появилась надежда, что скоро-скоро где-нибудь в небе должен выглянуть кусочек голубого лоскутка. Тина погладила шероховатый ствол пальмы и пошла в кабинет.
Лукавая и умная мордочка Чарли смотрела на Валентину Николаевну с фотографии на рабочем столе. Тине никогда не надоедало разглядывать этот снимок. Она даже как-то поймала себя на мысли, что никогда не смотрела на фото мужа. Фотографию сына она носила в кошельке за прозрачной вставкой. На той, любимой, карточке ее мальчику было пять лет. Позднее у него стало уже другое лицо. «Чужое», так она могла бы его определить. Тина осознавала, что чувство, которое она испытывает к своим, казалось бы, самым близким людям, мужу и сыну, есть всего лишь тягостное чувство долга. Муж родным никогда ей не был, и сын почему-то тоже не стал. А вот про собаку Валентина Николаевна всегда думала с любовью. Чарли было все равно, как она одета, как выглядит, он никогда над ней не смеялся, не критиковал, как это делали мужчины, зато всегда был предан и благодарен за все, за любой пустяк – за прогулку, за кусочек колбаски, за мимолетную ласку… Здесь, в больнице, все эти домашние нюансы отступали на второй план. Все эти размышления казались ей детскими, несущественными. Тут надо было решать жизненно необходимые практические вопросы.
Но сегодня, все время, пока Валентина Николаевна действительно занималась практическими вопросами, на заднем плане мелькала неотвязная мысль, что нужно как можно скорее взглянуть на себя в зеркало и причесаться. Потому что должен был к ней прийти человек, в чьи глаза она хотела бы погрузиться еще раз.
И вот, только Тина успела положить расческу на место и смахнуть со стола крошки сыра, как раздался спокойный и аккуратный стук в ее дверь.
– Входите! – сказала Тина и нажала на ручку.
Дверь отворилась, и в кабинет вошел доктор Азарцев. Валентина была рада его видеть. У нее даже возникло желание удержать его в кабинете подольше. Насколько можно подольше. Но что это значит в условиях реанимационного отделения, работающего с полной нагрузкой? Пусть хотя бы полчаса, ну, двадцать минут.
Она подвинула стул и воткнула в розетку чайник. Кофе – всегда удобный повод, чтобы задержать посетителя.
– А у вас, насколько я помню, кажется, еще и сыр есть! – улыбнулся гость, напоминая об утренней встрече в магазине.
– Увы, сыр я уже весь съела! – обескураженно развела руками Тина и смутилась. – Не завтракала сегодня. Кроме того, кажется, нет и сахара. Забыла купить…
– Да… – протянул Владимир Сергеевич. – Вы живете в достойной уважения простоте и бедности. Но не кажется ли вам, – сказал он, беря в руки чашку и усаживаясь на стул поближе к ее столу, давая ей место, чтобы пройти, – что иногда простота хуже воровства?
– Что вы имеете в виду? – насторожилась Тина. Разговор обещал быть странным.
Доктор пояснил. Цель его прихода сводилась к следующему: он, Азарцев, хочет организовать за городом частную косметологическую клинику с хирургическим уклоном для тех, кто не хочет афишировать изменение внешности. И ему нужен высококлассный анестезиолог и реаниматолог.
– Потому что, знаете, – неопределенно пожал он плечами, – в нашем деле ведь тоже всякое бывает…
Валентина Николаевна ответила отказом. Ей не понравилась фраза, что «всякое бывает», хотя против истины мысль эта никак не грешила – сама Тина прекрасно сознавала, что в медицине действительно «бывает всякое». Во-вторых, ей не понравилось, что клиника за городом и будет иметь закрытый характер. В частных клиниках Валентина Николаевна никогда не работала. Честно говоря, она просто струсила.
– Нет-нет-нет. Вы обратились не по адресу, – быстро сказала она. А про себя подумала: «Так вот почему он все время разглядывал голых девиц! Черт знает, что еще будет в этом закрытом заведении…»
– И вы не интересуетесь, есть ли у меня соответствующая лицензия, право практиковать? Заверяю вас, что все это есть. И лицензия, и справка от СЭС и пожарной охраны, и все-все-все. И знаете, получить все это было гораздо труднее, чем научиться оперировать хорошо.
– Я понимаю, – сказала Валентина Николаевна. – Но все-таки я не могу. Я всегда работала в государственных учреждениях, и мне трудно перестроиться.
– Зачем перестраиваться? Будете работать, как работали. Работа легче – тяжелых больных не будет. Зарабатывать будете хорошо. Если захотите, можете даже ночевать при клинике. Там лес, река, по вечерам летом соловьи заливаются… Штат уже почти набран. Из врачей вот только никак не могу отыскать специалиста вашего профиля. Мне ведь нужен очень-очень хороший специалист… – И Азарцев вдруг заговорщицки подмигнул Тине.
– Нет-нет.
В глаза она ему уже не смотрела. Все пошло совсем не так, как она предполагала. Да в общем, она понятия не имела, зачем понадобилась, и думать об этом ей было некогда. Просто Тина так давно не испытывала чувства влюбленности, что ей до смерти захотелось, чтобы кто-нибудь, кто ей приятен, подержал ее за руку, погладил по волосам, заглянул в глаза и сделал комплимент. Вот и все, что ей было надо. В общем-то, так мало… А теперь и это было потеряно.
Валентина Николаевна устало опустилась на стул и помешала ложкой несуществующий сахар в чашечке с кофе. Она зафиксировала взгляд на «чашечке» и поняла, что светские манеры в ее кабинете выглядят по-дурацки. Вместо «чашечки» перед ней на столе стояла обычная фаянсовая, не очень большая, но и не маленькая кружка, на которую в другие дни она и внимания бы не обратила. Гость перехватил ее взгляд.
– Ну что же, – Азарцев поднялся. – Мне очень жаль. Пока я ждал назначенного вами времени, мне уже думалось, что знаменитая «Аве Мария» будет вечерами петь на нашей маленькой сцене. То есть в большой гостиной, – улыбнулся он. – У нас ведь есть прекрасная гостиная с роялем, с цветами, с мягкими кожаными креслами, чтобы больные и доктора могли по вечерам собираться, разговаривать, слушать музыку. Чтобы больным не приходилось с заискивающими лицами заглядывать в ординаторскую со слабой надеждой поймать там доктора и узнать у него что-нибудь нужное. Клиника-санаторий-пансионат, все вместе в едином качестве – вот чего мне хотелось добиться.
Валентина Николаевна сидела, опустив голову, и молчала. «Ну почему, почему я никогда не могу ни на что решиться? – думала она. – Что у меня за характер такой? Почему после трагедии с Леночкой я стала всего бояться? Ведь, может быть, сейчас от меня уходит другая жизнь? Другое представление о работе и человек, который мне приятен, а я больше его никогда не увижу?»
Но голос разума заглушал эмоции и бился в правом полушарии: «Под маской этой клиники может быть все что угодно – бордель, санаторий для выздоравливающих боевиков, явочная квартира американского посольства… Только сунься туда – и петля на шее затянется. Кому ты нужна? Ввяжешься в чьи-нибудь секреты, придушат как воробья – никто даже не узнает…»
«Ну какую чепуху ты несешь!» – стучало ей левое полушарие. А сердце просто выпрыгивало из груди, посылало сигналы Азарцеву: побудь со мной еще немного!
Правое полушарие долбило свое: «У тебя сын! Ему следующим летом поступать в институт! Кто будет контролировать его занятия? Эта клиника ведь за городом. А если он не поступит в институт, его могут забрать в армию!»
Это соображение оказалось решающим. Оно победило.
– Нет, нет! Я не могу! – Категорическим тоном Валентина Николаевна дала понять, что разговор окончен. Но вся фигура ее как-то беспомощно оплыла, и она сидела подавленно, молча, не поднимая глаз. В коридоре сестра-хозяйка стучала посудой, время пришло – в отделение привезли обед.
«Не гонится за деньгами, тем ценнее специалист, – подумал Азарцев. – Не похоже, что она набивает себе цену».
Он оглядел скромную обстановку кабинета. Крошечное зеркало на стене, маленький шкафчик для книг, вешалку для халатов.
Ему не хотелось заканчивать разговор. Он рассчитывал на успех своего предприятия. Собственно, он не предполагал, что встретит здесь, в больнице, именно Тину Толмачёву. За столько лет он успел ее вообще забыть и, кроме того, даже и не знал, что она, окончив институт, стала анестезиологом. Он-то шел к главному врачу в надежде, что тот укажет ему любого классного специалиста, но по характеристике, данной Тине главным врачом, Азарцев понял, что она была именно тем человеком, которого он долго искал. Умная, грамотная, не склочная. К тому же женщина. С женщинами Азарцеву почти всегда работалось хорошо. Кроме того, она была именно той женщиной, которая однажды его уже заинтересовала.
Ему хотелось добиться успеха, уговорить ее. А главный ведь и не подозревал, какую свинью Азарцев хочет ему подложить, переманивая специалиста.
«Ну, ничего, – думал Владимир. – У него тут полно мужиков, обойдутся! Надо делиться с друзьями!» Он привезет за Толмачёву выкуп – французский коньяк, приглашение в баньку. Последние несколько лет он улаживал столько вопросов, что ко всему привык. Надо надеяться, старый друг, наверное, его простит.
– Где Валентина Николаевна? – заорал вдруг под самой дверью кабинета чей-то знакомый голос. Тина не сразу поняла, что это Барашков. Азарцев встал со стула, посторонился, и колоритная фигура Аркадия Петровича протиснулась в дверь кабинета.
– Вы когда-нибудь о законе парных случаев слышали? – заорал Барашков, не обращая никакого внимания на постороннего человека, находившегося в кабинете.
Тина опешила.
– Ну? – сказала она, ощущая смутную тревогу.
– Так вот, перед нами этот закон! – продолжал орать Барашков. – Сейчас позвонили из приемного: еще одно отравление уксусной кислотой!
Валентина Николаевна сидела молча. Тогда Барашков подумал, что до нее не дошло, и заорал снова:
– Вы представляете или нет? Опять отравление уксусной кислотой! Мы еще с этим не разделались! Если так пойдет, то мы от патологоанатомов вылезать не будем!
– Тьфу, тьфу, тьфу! – постучала по столу Валентина Николаевна. – Что вы болтаете! Ведь не умер же пока никто!
– Вот именно – пока! Ну кто теперь пойдет за «Клинским»? То бишь в приемное? Опять мне идти?
– Я пойду, – сказала Тина, – а вы оставайтесь здесь. – И, повернувшись к Азарцеву, добавила: – Вот, пожалуйста, познакомьтесь. Блестящий доктор, Аркадий Петрович Барашков. Рекомендую вам вместо меня.
– Очень рад. – Азарцев пожал Барашкову руку, но не сделал ему никакого предложения. Тот посмотрел на него и на Тину воспаленными от бессонницы глазами и, ничего не поняв, вышел из кабинета.
– Знаете что, – сказал Тине Владимир Сергеевич перед тем, как уйти, – у вас сегодня сумасшедший день. Давайте мы с вами встретимся вечером и еще раз поговорим. Если хотите, я покажу вам мою клинику, может, вам и понравится? И мы тогда все обсудим. Договорились?
«Это все ни к чему не приведет», – хотела было сказать Тина и уже открыла рот, но вдруг неожиданно для себя тихо проговорила:
– Ну хорошо.
– Вот и прекрасно. Куда за вами заехать?
Тина записала на бумажке свой домашний адрес и объяснила, к какому часу она выйдет на улицу, чтобы доктор не беспокоился и не поднимался на четвертый этаж, и Азарцев, положив бумажку в карман, легкой походкой вышел из кабинета. А Валентина Николаевна вдруг побежала на лестницу, прямо к окну, из которого виднелась автостоянка, и не отходила от окна до тех пор, пока не увидела, как легкая «восьмерка» цвета мокрого асфальта вывернула из больничного двора. Тогда Толмачёва провела рукой по лицу, посмотрела на часы, привычно ахнула, решительным шагом вернулась в отделение и перед тем, как спуститься в приемное, пошла по палатам.
Кавказец спал. Ему сделали долгожданный укол, но доктора, оперировавшие раненого накануне, все еще были заняты в операционной, и его до сих пор никто не перевязал. Место рядом было свободно. Туда после операции собирались вернуть алкоголика. «Повешенный» на койке у окна тоже спал.
Чистяков с Мышкой пошли в палату к Нике. Таня и Марина в ординаторской накрывали стол, нарезали бутерброды.
– Как дела? – спросила Тина, заходя в женскую палату.
– Как сажа бела, – ответил Валерий Павлович. – Пневмония. Сознание отсутствует. Все клокочет, температура, несмотря на антибиотики, растет.
Ника лежала горячая, отечная, сине-красная. Утренняя испарина прошла, голова и тело были сухими, пылали. Тина отодвинула пальцами веки; белки глаз приобрели желтый оттенок, лихорадочно блестели. Зрачки сузились, закатились под лоб. Тина послушала легкие, сердце. Аппарат искусственного дыхания дышал за больную. Лихорадочный ритм сердца временами прерывался.
– Все время давайте сердечные.
– Все время даем.
Валентина Николаевна взяла лист назначений. Внимательно посмотрела. Спросила всех:
– Как считаете, что мы еще можем сделать?
Чистяков промолчал, посмотрел в окно. Мышка отошла и села на металлическую табуретку в углу.
– Никто за ней не приезжал?
Мышка помотала головой:
– Нет.
– Бог вам в помощь, – сказала Тина. – А я в приемное. Слышали, еще одно отравление уксусной кислотой?
Чистяков выругался. Мышка спросила:
– Тоже девочка?
– Да откуда я знаю? Приду и расскажу.
Чистяков заметил:
– Вовсе не обязательно девочка. Женщины пьют эту гадость из истерии, а мужики по ошибке. Спьяну принимают за водку. Так что вероятность пятьдесят на пятьдесят – один рябчик, один конь.
– У нас осталось три койки, – сказала Тина. – Две мужские в третьей палате. Вообще-то, одна там уже в резерве. Барашков своего послеоперационного больного оставил в хирургии, но если ему будет хуже, возьмем сюда. Значит, свободно одно мужское место. А женское здесь. Если я сейчас положу еще одно отравление, останется одна койка. Так что больных придется класть на каталки.
– Вот еще не хватало! – яростно фыркнул Чистяков. – Вообще больше никого не буду класть. Пусть везут в «Склиф» или еще куда угодно. Я что тут буду с ними делать ночью один?
– А мне некого с вами оставить, – опустошенно сказала Валентина Николаевна. – Барашков и Маша – после дежурства, Ашот заступает завтра. У Тани день рождения. Остаюсь только я. Если надо будет, вызывайте меня. И вообще, поступайте как считаете нужным. А пока я буду в приемном, – еще раз предупредила она и вышла из комнаты.