25

Потом наступил новый день.

В восемь часов приехала, наконец, милиция – оцепили больницу, прошлись по отделениям, измерили рулеткой, кто где стоял, и забрали в морг тело кавказца. Далеко везти было не надо: отделение судебно-медицинской экспертизы находилось тут же, на территории больницы, в патологоанатомическом блоке. И судебно-медицинским экспертом был по совместительству все тот же заведующий патанатомией, Михаил Борисович Ризкин, он же Старый Черт.

В половине девятого явился знакомый следователь и долго крутил головой, крякая и вздыхая. Он привез с собой настоящую мать Ники. Оказывается, он полночи сидел на телефоне и методично искал эту женщину по больницам.

Поскольку состояние Ники в этот момент было относительно стабильно, Валентина Николаевна разрешила свидание. В другое время сцена свидания тронула бы ее, но сейчас она как бы со стороны молча смотрела, как мать сидит, припав к высунутой из-под простыни ноге дочери.

Оставив на Ашота палаты, Тина пошла подземным переходом в патологоанатомическое отделение – проследить, чтобы все организовали как полагается. Обычно Тина не любила ходить этим длинным подземельем одна. Она боялась живших там крыс, которые могли неожиданно выскочить из-за любого угла. Переход был прорыт под землей для удобства сообщения, но не отапливался, поэтому там всегда было холодно и очень сыро. Теперь же Тина машинально обходила лужи, не боясь и не думая ни о чем, кроме предстоявшей миссии.

У нее не укладывалось в голове, что речь идет о вскрытии Валерия Павловича. В ее сознании доктор был жив. Вот он ходит по палатам, осматривает больных, записывает назначения, разговаривает с медсестрой… Ворчливый, немолодой, но такой милый, такой порядочный человек! И вдруг его, оказывается, больше нет! Из-за каких-то ублюдков, у которых он случайно оказался на пути! Тина даже не представляла, как сможет произнести его имя без слез.

Последний поворот – и она открыла заветную дверь. Пахнуло теплом, специфическим запахом формалина и ветоши, запахом, который присущ всякому патологоанатомическому отделению. Она прошла мимо архива и хранилища химикатов, поднялась наверх, вышла в холл и оказалась перед кабинетом заведующего.

Мишка Старый Черт уже был на месте. Его маленькая сутулая фигурка и седоватый короткий ежик на голове еле выглядывали из-за огромного стола, заваленного бумагами, препаратами, книгами, историями болезни. Там же стоял хороший современный немецкий микроскоп. Ризкин пригласил ее сесть. Тина села и утонула в глубоком кожаном кресле. "Все как-то крутятся, живут, обставляют кабинеты, покупают оборудование, – подумала она. – Только нам нечего продавать, кроме своих цепей".

– Слышал, слышал о ваших приключениях, – вкрадчиво сказал Мишка, выйдя из-за своего стола, на котором красовалась банка с каким-то заспиртованным уродцем, и остановился рядом с креслом, чуть касаясь ногой Тининого колена.

– Убийство коллеги вы называете приключением? – холодно спросила Тина, подтягивая ноги.

– Не будем спорить о терминологии. У вас ведь на совести не только этот труп. – Мишка сложил руки на груди и стал раскачиваться с пятки на носок, словно вурдалак над пригвожденной жертвой.

– При чем тут моя совесть? Доктора Чистякова и нашего больного застрелили бандиты.

Мишка наклонился и вкрадчиво прошептал:

– Но кроме них есть и еще одно тело!

Тина непонимающе глянула на него.

– Ах, этого вы еще не знаете. – Он противненько засмеялся. – Некому было вам рассказать… Тот больной с инфарктом, которого вы вчера днем перевели в кардиологию, умер, дорогая моя…

– Не может быть! – открыла рот Тина. – У него на момент перевода была очень приличная гемодинамика. – Она в ужасе потерла рукой лоб. – С ним не должно было ничего случиться! – Сердце быстро забилось, кровь прилила к щекам. – Да отойдите, я встану с вашего дурацкого кресла! – закричала Тина. – Вы меня разыгрываете!

– Ничуть! – холодно сказал Михаил Борисович. – Посмотрите сюда!

Он подал ей руку и открыл дверь в маленькую смежную комнату, а из нее – в еще одну, выходившую в коридор, из которого, в свою очередь, шли двери в два секционных зала. Мишка поманил Тину пальцем. В коридоре стояли каталки. Ризкин подошел к одной из них и приподнял простыню.

– Ваших рук дело, – сказал он Тине. – Не узнаете?

Тина посмотрела и почувствовала, что ей становится трудно дышать. "Спокойно, спокойно, – приказала себе она. – Он меня провоцирует".

– Почему же моих, в конце концов? – спросила она. – Больной ведь умер в кардиологии.

– Про кардиологию разговор особый, – так же вкрадчиво продолжал Мишка, – но между нами, девочками, разве ж это было правильно переводить больного туда через сутки после инфаркта?

– Через сутки после инфаркта некоторые больные уже встают с кровати и сами ходят в туалет, – ответила ему Тина. – Есть история болезни, по ней и будем разбираться.

– О нет, дорогая! – Мишка опять взял Тину под руку и слегка прижал к себе. – Разбираться мы будем в первую очередь по результатам вскрытия! То бишь по результатам моего заключения.

– Которое, как я надеюсь, будет объективным? – Тина вложила в этот вопрос весь сарказм, какой могла.

– Тут многое зависит и от вас, дорогая моя Валентина Николаевна. Друзей мы не обижаем, заметьте, никогда.

– Чего же вы от меня хотите?

– Зачем же так вульгарно? Вспомните, что говорил бессмертный Остап Бендер про друга своего детства Колю Остенбакена и подругу его же детства Ингу Зайонц?

– Я читала Ильфа и Петрова, – холодно сказала Тина.

– Ну так в чем же дело, дорогая? Если вы помните, Коля Остенбакен хотел от подруги любви, а я от вас – всего лишь уважения и привязанности…

– Послушайте, Михаил Борисович, я не люблю подобные разговоры.

– Они вас смущают? Это-то в вас и интересно. – Старый Черт улыбался и рассматривал Тину своим умным, хитрым взглядом. Было видно, что ему разговор как раз доставляет удовольствие.

– Михаил Борисович, вам прекрасно известно, что все в больнице уважают ваши знания, – сказала Тина. – Надеюсь, вы позволите мне присутствовать на секции.

– Вы только про этого больного или про коллегу тоже?

– Патологоанатомы – странные люди, – Тина встала перед Мишкой и прямо посмотрела ему в глаза. – Не воображайте, пожалуйста, будто вы сродни самому дьяволу. В конце концов, и наша, и ваша работа делается во благо больных. – Она сказала это вкрадчиво и сделала паузу перед следующими словами. – Сюда также можно отнести забор роговицы и гипофизов от трупов на продажу без разрешения родственников, – пауза стала похожа на театральную. – Потом из этих материалов делают дорогостоящие лекарства, а они в конечном счете идут на пользу людям.

Мишка даже не моргнул глазом.

– Шпионы кардинала вам дали неверную информацию, – сказал он. – Забор тканей у нас ведется документированно.

– Контора пишет! – Тина решительно тряхнула головой.

– Люблю начитанных женщин, – криво ухмыльнулся Михаил Борисович. – С ними всегда приятно поговорить.

А Тина подумала: "Ах скотина! Ничем тебя не проймешь! Даже намеками на твои противозаконные штучки. Однако пора переходить к делу".

– Так вот, Михаил Борисович, – сказала она. – Я ведь к вам с просьбой. – Она сказала это таким тоном, что ни у кого, кто слышал бы этот разговор, не осталось сомнений, что эта просьба обязательна для исполнения. – Когда к вам в отделение привезут тело нашего коллеги, я прошу поместить его в малой секционной отдельно от других тел и саму секцию осуществить лично, без посторонних. Я имею в виду вашего циника-санитара и студентов.

– Как же это я обойдусь без санитара? – вытаращился на нее Ризкин. Зеленые глаза его заблестели, а ежик на голове просто встал дыбом. – Я сам, что ли, буду тело обмывать-одевать?

– Придут наши доктора и оденут, – строго сказала Тина. – А я все время секции буду сидеть в коридоре, за дверью, и если я вдруг услышу, что ваш санитар будет горланить, как обычно, непристойные песни, курить и плеваться, я войду и лично набью ему морду! А уж если он возьмет с вдовы деньги… Мало ему не покажется! – И Тина, от возбуждения не помня себя, закатала на правой руке рукав халата.

Ризкин во время этого монолога жалостливо смотрел на Тину, видимо, сопоставляя ее размеры и габариты здоровенного санитара, ростом под метр девяносто, ранее работавшего охранником в тюрьме.

– …Я его просто убью! – со страстью закончила Тина.

Ризкин засмеялся, приподнялся на цыпочки и горячо зашептал ей прямо в розовое теплое ухо, еле прикрытое волосами:

– Да не изверги мы, Валентина Николаевна, не изверги! Не думайте так о нас! Сделаем все, как вы захотите!

Он опять поманил ее за собой. Они снова прошли те же маленькие комнатушки, вышли в тот же коридор и вошли в левую дверь. Это и была малая секционная. Тина остановилась и ахнула. Прямо перед ней стояли желтые ботинки доктора Чистякова, а его одежда аккуратной горкой лежала возле ботинок на табурете. На единственном широком металлическом столе секционной она увидела накрытое белым тело. Тина отшатнулась, сморщилась и горестно заплакала. Ризкин крепко схватил ее под руку, чтоб она не упала. Достал чистейший носовой платок и вытер им ее слезы.

– Не надо, Валентина Николаевна, не плачьте. Слезами горю не поможешь, – сказал он серьезно. – Ваши условия соблюдены, не правда ли? И заметьте, были соблюдены еще до того, как вы их озвучили, дорогая! – В голосе его уже не было издевки. Казалось, он ей сочувствует. – Не такие уж мы идиоты, что не можем понять ваших чувств. Мы ведь коллеги.

– Спасибо, – сказала, возвращая платок, Тина. – Пустите меня, я пойду.

– Первая секция начнется ровно в десять, – сказал Михаил Борисович. – Не опаздывайте, а то пропустите главное!

Тина молча кивнула и вышла.

Возвращалась она к себе в отделение другой дорогой, не через подвал. Из коридора можно было выйти в траурный зал, потом – на улицу и по улице – через маленький садик – к автостоянке и к парадному входу в больницу.

В холле для посетителей с простой деревянной скамьи, на которой стояли какие-то сумки, увидев Толмачёву, поднялась женщина с землисто-серым лицом. Тина ее узнала – это была жена того больного с инфарктом, которого она сама два дня тому назад принимала. Женщина ее тоже узнала.

– Как же так… – Женщина шагнула Тине навстречу.

Тина посмотрела в несчастное лицо. Все слова куда-то исчезли, мозг Тины был однороден, прозрачен и бел. Серого вещества в нем как будто и не было. Черепная коробка была просторна, и в ней гулял ветер.

– Как же так! – снова, но уже с угрожающей интонацией повторила женщина и стала надвигаться на Тину.

– Простите меня, я не виновата! – вдруг по-детски пробормотала Валентина Николаевна, повернулась и почти побежала на улицу. Вслед ей понеслись вопли и ругательства.

Уже совсем рассвело. К утру ветер опять согнал тучи. Во дворе было холодно и пустынно. Тине надо было пройти через маленький сад. На асфальтовых дорожках с ночи застыли лужи – под утро случился первый заморозок. В туфлях на тонкой подошве у Тины замерзли ноги, а ветер бешено продувал халат и черное трикотажное платье, которое она не успела переодеть. Она свернула и вошла в больницу через приемное отделение. Навстречу ей попались двое высоких мужчин суровой наружности без халатов, один повыше, другой пониже. Они разговаривали на незнакомом гортанном языке и над чем-то смеялись. Мужчины даже не подумали уступить Тине дорогу – и она стояла в дверях, пережидая, когда они пройдут, а потом с раздражением посмотрела им вслед. Потом внезапно вспомнила, что ночная медсестра рассказывала, что людей, убивших кавказца и доктора Чистякова, было тоже двое, один пониже, другой повыше. Тина бросилась к охраннику.

– Нужно задержать тех двоих, что сейчас вышли отсюда, и проверить у них документы! – взволнованно попросила она. Охранник, тот же, что дежурил ночью (он готовился передать смену и разговаривал со сменщиком), посмотрел на Тину как на больную.

– Я не милиция, чтобы у посетителей документы проверять! – сказал он. – Я спрашиваю, кто куда идет, только у тех, кто входит.

– Но вы знаете, что в больнице совершено преступление! Эти люди кажутся подозрительными!

– А это милиция пусть разбирается. Я никого не видел, следователю я это уже сказал, – охранник с видимым равнодушием повернулся к сменщику, обозначая таким образом, что разговор окончен и делать он ничего не будет. "Еще я за эти гроши буду кого-то останавливать, – подумал он. – Да пускай хоть полбольницы пристрелят, какое мне дело! Чтобы они завтра вернулись и пульнули по мне? Дураков нет! Ничего не видел, ничего не знаю!"

– Хоть головой бейся об стенку! – проговорила Тина. Поняв, что время упущено, люди ушли и она все равно ничего не добьется, она махнула рукой и пошла к дежурному фельдшеру приемного отделения.

– Вы нас балуете или действительно больных не везут? – спросила она. Женщина-фельдшер, что тоже сдавала смену, посмотрела на Толмачёву удивленно.

– Вы о чем?

– Да мне кажется странным, что за прошедшую ночь и за утро к нам не привезли ни одного больного!

– Так вы что, не знаете, что главный врач сказал вчера вечером, чтобы в ваше отделение пока никого не клали?

– Как это? – удивилась Тина. – Мне никто ничего не говорил.

– Понятия не имею, – сказала фельдшер. – Он мне сказал вчера вечером сам, что в вашем отделении работать некому. И я две машины завернула в другие больницы.

Тина вышла из приемного отделения озадаченная. До девяти тридцати оставалось несколько минут, и она прошла прямо в кабинет главного врача. У него в кабинете сидел тот же самый следователь.

– А вот и Валентина Николаевна! Собственной персоной, – произнес главный врач. Тон его Тине не понравился. Главный не поздоровался с Тиной, не предложил ей сесть. Он походил на сидящего китайского божка, ритмично кивающего головой и двигающего руками. На лице главного застыла ничего не выражающая улыбка. С ней он и повернулся к Тине.

– Вот господин следователь интересуется, как могло произойти убийство в больнице, где есть охрана. А я ему объясняю, что в таком бардаке, который царит в вашем отделении, может произойти все что угодно. И как раз вчера я этот бардак прикрыл.

– Бардак в моем отделении? – изумилась Тина.

– Да! – рубанул рукой по столу главный врач. – В вашем отделении врачи нарушают трудовую дисциплину, пьют на работе! Я видел это сам, собственными глазами. Вчера у вас в ординаторской была настоящая оргия! Чего же после этого удивляться, что кого-то застрелили? К счастью, я сумел вовремя вмешаться и запретил класть к вам больных. – Главврач повернулся к следователю. – Это может подтвердить фельдшер из приемного отделения.

Потом он вновь всем корпусом, как кукла-марионетка, развернулся к Тине:

– И между прочим, тоже вчера на вас лично поступила жалоба от знакомых больной, которая лечится по поводу отравления уксусной кислотой! В разговоре с ними вы допустили грубость, бездушие и некомпетентность.

Следователь что-то записывал в блокнот с равнодушным видом.

Тина побагровела.

– Еще вчера утром вы были другого мнения обо мне и о работе нашего отделения!

– К сожалению, мне пришлось его изменить.

– Да вы понимаете, что говорите! – взорвалась Тина. – Какие-то бандиты врываются к нам в отделение, убивают больного, убивают врача – и вы утверждаете, что в этом виноваты мы сами? Я тоже хочу знать, каким образом посторонние люди шастают по больнице, в том числе и поддельные родственники этой больной, о которой вы говорите. При этом у нас есть охрана, которой вы наверняка платите больше, чем любому заведующему отделением, я уж не говорю о простых докторах! И как преступники могли пронести в больницу оружие? Неужели вы не понимаете, что мы, врачи, совершенно беззащитны, безоружны и бесправны и нужно принимать какие-то меры? Вы вообще представляете, в каких условиях мы работаем? Какими силами мы вытягиваем больных? Сколько лет в нашем отделении не делался ремонт? Сколько лет не покупалось новое оборудование?

Тина кричала, не помня себя. Ей почему-то стало все равно, что о ней подумают.

– Вот поэтому-то, – холодно сказал главный врач, – я и отдал приказ закрыть ваше отделение. Пока на ремонт. А вашим докторам с вами во главе будет вынесен выговор за нарушение трудовой дисциплины.

– А доктору Чистякову вы вынесете выговор, наверное, посмертно?

Тина больше не могла говорить. Она вышла из кабинета и что было сил хлопнула массивной деревянной дверью. Секретарша с изумлением на нее посмотрела. Тину просто трясло от гнева.

"Трус! Трус! Жалкий трус! Хочет показать следователю, что мы сами во всем виноваты. Боится, наверное, что следователь вскроет кое-какие делишки. Даже Валерия Павловича ему не жаль. Что ему живой доктор? Пешка. Что ему мертвый доктор? Угроза его спокойствию. Он, наверное, жалеет, что нас всех тут не перестреляли".

Она еле добралась до своего этажа и, какая-то синяя от пережитого волнения, открывая рот, будто рыба, выброшенная на берег, вошла в ординаторскую.

В ординаторской находилась только Мышка. Тряпочкой она вытирала пыль со своего стола.

– Барашков пришел? – спросила Тина, даже не поздоровавшись, так как еле могла открыть рот. Ей катастрофически не хватало воздуха.

– Он в мужской палате, – ответила Мышка и с ужасом посмотрела на Валентину Николаевну.

– Позовите всех докторов.

– Тани нет. Она не пришла почему-то.

– Позовите всех, кто остался.

Тина не могла стоять. Она опустилась на синий диван, превозмогая желание лечь. Ее ирисы на журнальном столике за ночь завяли, скукожились, потеряли краски. Тина набрала в грудь побольше воздуха. С этим вздохом она вновь обрела способность говорить.

Вошли Ашот и Барашков. Последней в дверь протиснулась Мышка. Сначала Тина хотела накричать на всех. Потом – ядовито спросить, как могли они вчера, после ее ухода, нажраться на рабочем месте до положения риз. Потом хотела спросить, как обо всем этом стало известно главному врачу. Потом – сказать что-то нравоучительное. Что-нибудь вроде: "Ну что, доигрались? Я предупреждала, чтобы вы не пили после дежурства?" Вместо этого Валентина Николаевна обвела взглядом коллег и тихо промолвила:

– Ну вот. Наши ряды поредели…

Она уже столько раз принималась плакать, что ее воля почти отключилась и слезы текли по щекам сами собой. И впервые за всю эту ужасную ночь почувствовала, что здесь, на синем диване, она – среди близких людей и может не сдерживаться. Тина опустила голову на руки и заревела громко, навзрыд. Ашот и Барашков, не сговариваясь, подошли к ней и сели на диван по бокам. Ашот обнял ее руку и вдруг заплакал сам. А Барашков сидел рядом, чесал свою рыжую курчавую бороду и сопел. Потом закашлялся и сказал:

– Ну извини меня, пожалуйста… Никто же не думал, что все так выйдет.

Мышка всхлипывала еле слышно на своем месте.

Тина вздохнула, отняла руки от мокрого лица и сказала:

– Нас закрывают на ремонт. Больных больше не принимаем. Долечиваем и выписываем тех, что остались.

– А девочку?

– Пусть переводят куда угодно, мне все равно. Кстати, как она?

Отозвался дежурный, Ашот:

– Пока еще состояние тяжелое, но сегодня все-таки лучше, чем вчера. Все показатели стабилизировались. Температура, правда, еще остается, но не такая высокая. Девочка пришла в сознание. Почки, печень справляются.

Тина не почувствовала удовлетворения. Ей стало все равно.

– Ну и хорошо. Пусть переводят. Остальные как?

– Соответственно.

– А вы знаете, что наш больной с инфарктом вчера в кардиологии умер?

Ашот в удивлении ахнул, а Барашков сказал:

– Не должен был…

Тина посмотрела на часы.

– Тем не менее это случилось. Я сейчас иду на секцию. Когда приедет жена Валерия Павловича, не оставляйте ее одну. Помогите ей сделать все, что нужно, там, внизу. Я подключусь после секции. Видимо, на главного врача рассчитывать не приходится. Мы сами должны оказать Валерию Павловичу последние почести.

– Без вопросов, – ответил за всех Ашот.

Тина прошла в свой кабинет, надела поверх платья дежурную кофточку, сняла туфли на каблуках, засунула ноги в старые полуботинки на толстой подошве, в которых обычно ходила на секции, поскольку в секционном зале всегда было даже холоднее, чем в их палатах, а в коридоре погладила свою пальму. Почему-то ей показалось, что пальма тоже осиротела.

Секция ничего не дала. Тина, правда, почувствовала, что от полостей трупа исходит какой-то странный алкогольный запах, но Михаил Борисович уверил ее, что это запах медикаментов, и пробы на алкоголь брать отказался. Оставалось ждать данных микроскопического исследования. Но Тина уже поняла, что это ничего не даст. Ей важно было исключить сопутствующую патологию, которая могла привести больного к смерти и которую, как она и опасалась, просмотрели. Но ничего подобного обнаружено не было. Она немного успокоилась. Оставалось ждать, какое заключение напишет Мишка.

В отделение Тина вернулась совершенно измотанная. Ей стало совсем нехорошо. По спине лился горячий пот, знобило. Мышка догадалась сунуть ей градусник. И только когда ртутный столбик зашкалил за тридцать девять, Тина поняла, что заболела. Аркадий предложил отвезти ее домой, но приближался полдень, приехали дочери и жена Чистякова, и Тина отослала Аркадия к Ашоту помогать им там, внизу.

– Я позвоню мужу. Он приедет за мной.

Домашний телефон молчал. "Ну правильно, Алеша должен быть в школе". Она набрала номер сотового. Муж откликнулся сразу. Голос его был совершенно спокоен.

– Это я, – сказала она в трубку. – Я звоню из больницы, мне очень плохо. У нас убили доктора. – Трубка молчала. – Валерия Павловича Чистякова, – добавила Тина.

– Жаль, что не тебя, – раздался в трубке голос после паузы. – Шлюха!

И муж дал отбой. Валентина Павловна несколько секунд в замешательстве глядела на телефон, потом набрала номер снова.

– Ты в своем уме? – спросила она, когда муж ответил. – У меня температура тридцать девять. Мне нужно домой, я должна лечь в постель.

– Только не в мою, – сказал муж и снова повесил трубку.

– Придурок! – крикнула Тина в пустоту и стала собирать сумку. Ноги за ночь распухли и с трудом влезли в новые ботильоны.

Она застегнула пальто на все пуговицы и вышла из кабинета. Мужчины уже ушли вниз, в палатах дежурила Мышка.

– Я позвоню завтра, – сказала ей Тина. По дороге заглянула в ординаторскую и выбросила в корзину букет ирисов. Брать их с собой было бессмысленно, но почему-то ей не захотелось, чтобы цветы остались без нее, пусть даже засохшие.

Как она добралась до дома, она не помнила. Когда Тина поднималась по лестнице, ее голова пылала, а ноги подкашивались от усталости. Ей казалось, что она вот-вот упадет.

"Боже, наконец-то я добралась!" – подумала Тина и прислонилась головой к косяку. Там, с другой стороны двери, почуяв ее, бешено и радостно залаял Чарли.

– Нет, дружок, я сейчас пойти с тобой не могу! – бормотала Тина и долго шарила по всем карманам ключи. "А взяла ли я их вчера с собой?" – стала сомневаться Тина. Вчерашний вечер казался так далеко, будто был не несколько часов назад, а как минимум в прошлом году. Она ничего не помнила. Ей казалось, будто она снова вернулась домой, опустошенная после очередной поездки к маленькому сыну на юг. Она никак не могла отыскать ключи – ни в карманах, ни в сумке – и решила для верности вытряхнуть содержимое сумки на коврик перед дверью.

Наконец ключи нашлись. Теперь надо было собрать высыпанное назад. У Тины закружилась голова. Пришлось вставать перед дверью на пол на колени.

"Если сейчас кто-нибудь пойдет мимо и спросит, что я тут делаю на коврике, на коленях, скажу, что потеряла сережку, – подумала Тина. – Иначе свезут в психбольницу".

Чарли обреченно затих и только тихо скребся в дверь лапой с другой стороны. Но вот Тина встала с колен с ключами в руках. Из-за дрожи и слабости она долго не могла попасть в замочную скважину. Ключ никак не хотел пролезать в предназначенное ему отверстие, и Тина, совершенно обессиленная и измученная, в отчаянии пнула дверь ногой.

Привлеченная шорохами, лаем и стуком, приоткрыла дверь соседка.

– Не могу попасть в квартиру, – пояснила Тина.

– Так вы разве не знаете, что ваш муж утром менял замок? – удивилась та. – Я как раз мусорное ведро выносила. Что, говорю, случилось? Замок не работает? А он только буркнул, мол, да, замок уже старый, сломался. Поменял замок и ушел, – соседка с любопытством взглянула на Тину.

– Я этого не знала, была на дежурстве.

– Так, может, у меня посидите? – предложила соседка, скорее из вежливости, а может, в надежде узнать подробности семейных дел.

– Спасибо, поеду к родителям, – помотала головой Тина.

Родители жили в часе езды на метро. В голове у Тины все стучало и пело. "Аве, Мария" мешалась с голосом главврача, следом всплывали фигуры Ашота, Барашкова, Мышки, Валерия Павловича… То Тине казалось, что она снова сидит со всеми, обнявшись, на синем диване, то что ползает на полу перед телом раненого Чистякова…

Когда мать посмотрела в глазок, она не сразу узнала старшую дочь.

– Мама, открой, это я, – пробормотала Тина. – Хорошо, что ты дома. А папа где?

– На работе, – опешила мать. – Валечка, что случилось?

– Мне нужно лечь, я больна. Муж выгнал меня из дома. Кроме того, у меня жуткие неприятности на работе.

Мать глухо охнула и схватилась за сердце.

– Как же так, какое он имел право…

Тина сняла пальто и повесила его на старую вешалку, которую помнила с детства. С наслаждением сбросила с ног немилосердно жавшие ботинки.

– Мама, я пойду лягу? Можно к Леночке в комнату?

Мать как-то странно замялась, но Тина не заметила этого. Босиком она вошла в бывшую детскую, где они с сестрой когда-то так дружно, так весело проводили свою скоротечную юность. Тинина кровать все еще стояла в комнате; довольно часто, особенно раньше, да и в последнее время, когда Леночке бывало хуже, на ней спала мать.

Лена лежала высохшая, желтая, бледная. Тело ее как-то оплыло и казалось надутым под стеганым одеялом. Жили только глаза. Тина всегда считала, что Леночка красивее ее. Черты лица у Леночки были тоньше, глаза больше, ярче. Курносый нос Тины на Леночкином лице выглядел точеным, и хотя кончик его так же поднимался вверх, Тине казалось, что он поднимался изящно. Леночка могла немного говорить. Речь ее, правда, больше напоминала мычание, но, привыкнув, можно было различать слова. Слух у Леночки тоже сохранился. Она обожала слушать современные сказки. "Властелина колец" мать читала ей вслух бессчетное количество раз.

– Зачем ты пришла? – по-своему, растягивая слова, спросила сестра. Лицо ее во время речи сильно напрягалось и деформировалось. Язык с трудом двигался в ротовой полости.

– У меня несчастье, – сказала Тина. – Столько всего свалилось. Я хочу просто поспать здесь рядом с тобой.

Она никак не ожидала того, что сказала ей Леночка.

– Я не хочу, чтобы ты спала здесь. Уходи. Это моя комната.

– Но почему? – изумилась Тина.

– Что ты называешь несчастьем? – без интонации, медленно, длинно спросила Леночка. – У тебя есть все. У меня ничего. Уходи. Я тебя ненавижу.

– Леночка, не надо! – воскликнула мать, стоявшая за дверью.

Тина посмотрела на нее. Вопреки ожиданию мать не удивилась. Очевидно, родители давно знали то, что Тина услышала в первый раз. Но она не в силах была выяснять подробности. Ей было все равно где, только бы лечь – казалось, голова сейчас лопнет.

– Можно я лягу на кухне?

– Иди на диван в большую комнату, – сказала ей мать.

– Нет, там спит папа, – вспомнила Тина.

Привычным движением, сохранившимся с детских времен, она открыла стенной шкаф в коридоре. К счастью, раскладушка стояла на месте. Когда-то на нее укладывали спать Леночкиных женихов, когда те задерживались у них допоздна. У Леночки женихов всегда было пруд пруди, а Тина почему-то все время оказывалась одна. Пока не поехала в Анапу. Что уж теперь вспоминать…

Она еще смогла самостоятельно развернуть раскладушку. Кухня в квартире родителей была очень маленькая, и часть раскладушки приходилось задвигать под стол. Тина бросила сверху старое одеяло. Снимать платье, доставать из шкафа постельное белье уже не было сил. Она сняла с вешалки свое пальто и, накинув его сверху, легла на живот, без подушки, уже не чувствуя под собой ног. Последним, что она слышала, стал разговор матери по телефону:

– Николай Семеныч! – кричала мать в телефонную трубку. – Валечка пришла к нам совершенно больная! Отпросись с работы и срочно, как можно быстрее приезжай домой! Я сейчас буду звонить ее мужу!

Очнулась Тина, уже когда было темно. Собственно, очнулась от того, что у нее начался страшный кашель. Он ее бил, выворачивал наизнанку. Начинался откуда-то из глубины, поднимался высоко к горлу и вырывался наружу мучительным непрерывным пассажем, то немного успокаивась и затихая, то начинаясь сначала. В боку и спине ныло, кололо.

"Пневмония", – определила она и стала соображать, что делать. Температура у нее, видимо, спала. Мужская рубашка, надетая на нее, взмокла у ворота.

Кто-то ее переодел. Тина привстала на локте, огляделась. Теперь она лежала не в кухне, а в большой комнате, на родительском диване, на чистой простыне, раздетая, укрытая теплым одеялом. Рядом на спинке стула висел ее старый байковый халат, под стулом аккуратно стояли домашние тапочки. Тут же, рядом с диваном, стояли пустые сумки, а вещи из них аккуратными стопками лежали на поставленных в ряд стульях и на столе. Тина с удивлением увидела любимую вазу в восточном стиле, а рядом – довольно большую стопку медицинских книг. Вещи, без сомнения, были привезены из ее дома.

Осторожно, покачиваясь от слабости и кашляя, Тина встала, накинула халат и вышла на кухню. Там горела маленькая, уютная лампочка в старом оранжевом абажуре, за столом сидели мать и отец. Кругом было тихо, в чашках темнел давно остывший чай. Мама сидела в халате, а отец – почему-то в костюме и рубашке с галстуком. У стены наготове стояла старая раскладушка, а на табуретке лежало приготовленное постельное белье.

Тина мельком взглянула на висевшие на стене часы в форме чайника. Они показывали полночь. Родители увидели ее, усадили за стол. Мать обняла Тину за плечи. Отец сидел усталый и грустный. Тина заметила, что на столе кроме чашек стоит еще пузырек с валокордином.

– Муж приезжал? – спросила она.

– Приезжал, – волнуясь, заговорил отец. – Громко орал, потрясал какой-то бумажкой, чьей-то визитной карточкой. Якобы Алеша сказал, что этот человек – твой любовник.

– Визитной карточкой? – удивилась Тина, вспомнила свое стояние на коленях в поисках ключей и сообразила, что в этот момент, наверное, и выронила карточку Азарцева.

– Правда это, дочка? – осторожно спросила мать.

– Это неправда, но это и несущественно, – ответила Тина. – Я больше не вернусь к мужу. Только с Алешей не знаю, как поступить. Мне его не выучить, он не слушает меня. Его сейчас надо держать в руках, а муж не удержит.

– Да что ты! Не думай об этом пока. Тебе надо поправиться, – гладила ее по плечу мама.

– Нет, ну как он орал! – снова что-то вспомнив, возмутился отец. – Если было так плохо, отчего ты раньше не сказала нам, дочка?

– Я ничего не могла бы изменить, – ответила Тина. – Скажите, у вас есть какие-нибудь антибиотики?

Мать принесла ей коробку. Лекарств в доме было достаточно. Леночке часто приходилось что-нибудь колоть. Тина выбрала упаковку. Бросила в рот таблетку, запила водой. И вдруг внезапно заплакала.

– Вы только не волнуйтесь, не бойтесь, – сквозь слезы зашептала она. – Я не буду мешать ни вам, ни Леночке. Не буду обузой! Вам и так в жизни досталось! Я только поправлюсь и сразу найду работу, сниму квартиру. Все будет хорошо! А к мужу я не вернусь! Ни за что!

– Как это ты снимешь квартиру! – опять разволновался отец. Тина поняла, что это он для разговора с ее мужем надел парадный костюм. – Квартира, в которой вы жили, ваша общая! И ты имеешь полное право жить в ней или делить ее через суд!

– Да погоди ты, Николай Семенович! Что делить! Может быть, они еще помирятся. У кого в семьях такого не бывает? Мальчику надо в институт поступать. А тут развод. С ума можно сойти! Да еще она говорит, что ни в чем и не виновата!

– Виновата, не виновата – не все ли равно, – устало проговорила Тина. – Я ему сказала, что умираю, а он даже не подумал приехать. Вещи привез. И сын меня предал. И на работе врача убили. И меня с работы, наверное, выгонят. Я больше ничего не хочу, только лечь и спать. И ни о чем не думать. Давайте я здесь на кухне лягу.

– А поесть?

– Не хочу. – И Тина опять задохнулась в кашле.

– Ляжешь в комнате на диване, – сказал отец. – Мне завтра на работу, мне удобней будет на кухне спать.

– Почему Лена сказала, что она меня ненавидит? – уже в дверях спросила Тина.

– Тебе это трудно понять, – сказала мать. – Представь ее положение. Почти шестнадцать лет в неподвижности. Она уже другой человек, не та девочка, которую ты знала. Ты просто не замечала.

– Простите меня, – сказала Тина. – Но мне, правда, совершенно было некогда в это вникать.

– А тебя никто не винит, – просто ответила мама. – У тебя трудная работа, семья, свои проблемы. Постарайся меньше бывать в ее комнате.

– Нет, как он орал! – все никак не мог успокоиться отец.

– Он называл меня шлюхой? – спросила Тина.

– Я ему сказал, что если он еще раз так назовет тебя, я его убью.

– Папа, он тебя моложе и сильнее в три раза.

– Однако он перестал!

– Спокойной ночи, – сказала Тина. Мама вздохнула, отец встал и начал стелить раскладушку.