6
К счастью, дела у Саши были неплохи. Она хоть лежала еще слабенькая, но уже не спала, а улыбалась и щебетала. Марию к ней все равно еще не пустили, но через дверь мать слышала, как дочурка бойко разговаривает сама с собой, потешно разводя ручками в разные стороны и временами обращаясь к лежащему на соседней койке мужчине, как к заинтересованному слушателю. Умиленная живым видом дочки, Мария готова была простоять в дверях целый час.
— Мамаша! — строго окликнула ее медсестра, проходившая мимо по коридору. — Это ваша дочка там лежит? Сегодня она была еще на капельнице, а завтра ее переведут в общую палату. Нужно днем принести некрепкий куриный бульон и чай с лимоном! — И сестра умчалась по своим делам. Все умиление Марии как рукой сняло.
«Куриный бульон! Чай с лимоном! Это ведь настоящие деликатесы. Боженька! Где взять денег, когда нет даже на хлеб? — застучало, забилось в голове у Марии. — Надо идти в монастырь, просить, кричать, умолять, может быть, там Божьи люди войдут в положение и выручат! А нет — надо пасть самому главному батюшке прямо в ноги! Объяснить, рассказать… Он должен поверить, помочь!» — Мария, выбежав из больничного палисадника, устремилась снова к монастырю.
На этот раз огромные ворота были открыты, людская толпа широким потоком медленно втягивалась в них. Все больше машин теперь останавливалось вблизи монастырских стен. Некоторые из них, в основном иномарки, будто по пропуску, въезжали внутрь. Машины попроще останавливались на спешно организованной платной стоянке. Совсем же старые экземпляры запрудили ведущую к монастырю дорогу.
Мария, в исступлении прижав руки к груди, ринулась в толпу.
— Христиане! — закричала она. — Люди! Не дайте пропасть невинной душе! Дочка в больнице! Нужна курица, нужен чай с лимоном! Подайте, люди, кто сколько может! Век буду молиться за вас!
Толпа шарахнулась от нее, и на некоторое время рядом с Марией образовался небольшой вакуум.
— Ох, хитрая какая! Курочки она захотела! — вдруг раздался вокруг нее чей-то скрипучий голос. — А о том, что сейчас пост, забыла заблудшая душа!
— Да постилась моя дочурка, верьте, постилась! Мы все постились! Но сестра в больнице сказала, что после операции девочке нужен куриный бульон! — закричала Мария куда-то в толпу, потому что среди десятков лиц, окружающих ее, она не видела обладателя скрипучего голоса и даже не могла понять, кто говорил ей это — мужчина или старая женщина. Все лица слились перед ней в одно единое, неприятное, строгое, осуждающее лицо, и она не могла ничего разобрать перед собой в отдельности. — Умоляю тебя, Господи, помоги! — Мария бросилась на землю на колени и стала истово отбивать поклоны перед собой.
— Ишь тетка как старается! — раздался над ней чей-то удивленный, теперь уже явно мужской, молодой голос, и люди опять расступились, пропуская идущих. Впереди яркой группы молодых людей и девушек в мини-юбках, но в платочках на головах выступал краснощекий парень с золотой цепью на шее, с «пивным» животом, бочонком нависающим над дорогим кожаным ремнем.
— Дай ей денег! — кивнул парень одному из своих приятелей, находившемуся к Марии ближе всех, и тот небрежно вытянул из кармана пачку пятисотрублевок и кинул одну купюру Марии. Та в это время почти лежала в пыли, уткнувшись головой в руки. Пятисотка упала от нее в двух шагах. Мария не могла поверить такому счастью.
— Спаситель! Избавитель! — закричала она. — Дай тебе, Господи, здоровья и всяческих благ! — Она осенила компанию широченным крестом, а когда закончила свое благословение, увидела, как чья-то сухонькая, маленькая лапка быстро утягивает деньги в сторону и прячет их куда-то в кучу тряпья.
— Это же мне парень деньги дал! — дико закричала Мария и, в ужасе, что деньги украдут, спрячут от нее, кинулась на неизвестного похитителя, но не смогла быстро подняться с распухших колен, и людская толпа сзади нахлынула на нее, опрокинув в пыль, а впереди сомкнулась, невольно скрывая вора в своей жадной пасти, и понеслась, оттаптывая Марии руки и ноги, мимо нее в монастырь.
Сколько времени она провела так, на земле, Мария не помнила. Даже воспоминание о Сереже, который должен был ждать ее во дворе, отступило на второй план. Вся ее душа одеревенела. Медленно, плохо сознавая себя, Мария встала на четвереньки, потом поднялась в полный рост и огляделась. Мимо нее все так же шли люди. Очередь к иконе двигалась медленно, но непреодолимо, как когда-то текла очередь к мавзолею Ленина. Мария решила тоже идти, и хвост очереди, уже извивающийся и тонкий, втянул ее за собой в ворота.
«Никто не сумел мне помочь, последняя надежда теперь на тебя, покровительницу всех матерей! — думала Мария. — Заступницу всех невинных, обиженных, всех скорбящих по детям!»
Она вступила внутрь церкви, и ее обдало запахом разгоряченного воска, пламенем свечей. Очередь, руководимая умелыми служителями, выстроенная теперь в определенный порядок, двигалась к алтарю. Пение, доносившееся будто с небес, выворачивало душу. Руки и ноги у Марии задрожали, пальцы сковала холодная судорога — их невозможно было разжать, в то время как голова горела огнем, губы шептали молитву и вперемешку наивные короткие слова — мольбу о помощи.
Люди задерживались у иконы недолго — служители монастыря направляли поток верующих так, чтобы каждый пришедший мог высказать те слова, с которыми шел, приложиться к окладу иконы — сама она была спрятана под обычным оконным стеклом, — и тут же разворачивали людей назад, к другому выходу.
Спертый воздух, непрерывное бормотание верующих, густой голос священника и пение тонких женских голосов — все это оказало на Марию впечатление, близкое к дурноте. Изо всех сил впилась она ногтями себе в ладони, чтобы не упасть. Ее кулаки, покрытые красной шершавой кожей, с белыми выступами костей, напоминали спелые плоды, готовые разорваться от малейшего прикосновения. Но вот она приблизилась к иконе, остановилась и робко взглянула вверх. Блик стекла на темно-красном с золотом фоне не дал ничего увидеть.
«Она скрыла от меня свой небесный лик, потому что я недостойна!» — вдруг громом прогремело в душе Марии, но, инстинктивно повинуясь не ему, а интуитивному пониманию законов отражения света, Мария присела, а потом, наоборот, поднялась на цыпочки, пытаясь отыскать положение, откуда неприятный блеск стекла не будет виден. Другие люди стали уже наступать на нее. Она отчаянно задвигала головой, и наконец изображение Богоматери проступило: темное лицо с огромными глазами под неестественно большим сводом покрывала, украшенного жемчугом и камнями, смотрело прямо на нее. И не было в этих глазах ни сочувствия, ни соединяющей всех матерей боли. Они смотрели на Марию строго и осуждающе, проникая в самую ее суть, а маленький, такой же большеголовый ребенок со взрослым лицом, сидя у Богородицы на руках, словно жил отдельно от матери какой-то своей жизнью.
«Но что же я могу сделать?! Я так слаба, но я так стараюсь!» Слезы полились из глаз Марии, колени подогнулись, и, простирая руки к иконе, она уже готова была упасть перед ней. Тут же в мгновение ока двое зорких служителей как по команде подхватили женщину под руки и оттащили подальше.
Один стал на ходу обмахивать ее большим картонным листом, вырезанным наподобие веера, и дал попить какой-то сладковатой воды, попахивающей валерианой. Второй непрерывно, как шмель, гудел над ее ухом какие-то слова, сути которых Мария не разбирала, потому что в сознании ее неотступно темнели глаза Богородицы, а оба служителя между тем неумолимо продвигались вместе с ней к выходу.
Вдруг на миг показалось, что откуда-то налетело грозовое облако — так быстро и внезапно все стихло вокруг: замолчали у стены больные, бормотавшие молитвы, стихли у иконы шаркающие шаги верующих, в момент застыл на полуслове с открытым ртом служитель, тащивший Марию. Навстречу им из задней двери вышел высокого роста дородный церковный чин в торжественном облачении, с массивным крестом на вычурной золотой цепи, которым он направо-налево осенял раздвинувшихся перед ним верующих. Все перед ним не только замолкло, а будто уменьшилось в размерах: люди согнулись, служители прикипели к полу, и даже стены монастырской церкви будто уменьшились — настолько монументальными, серьезными и непроницаемо торжественными казались его лицо и фигура. И через секунду будто зашелестела листва перед дождем — среди верующих шепотом понеслись по цепочке церковное звание и имя этого человека.
С безумным лицом, в грязном платье, с растрепанными волосами кинулась Мария к нему, рысью рванувшись из рук служителей. Те онемели от неожиданности, потом бросились за ней, но она уже успела вылететь в проход перед высоким лицом и кинуться ему в ноги.
— Выслушай, батюшка! Помоги! — уже не плачущим, а глухим, яростным голосом сказала она, и почудилось всем в этом голосе не смирение, а звериный рык.
Ничто не шевельнулось в лице высокого гостя при ее словах — не двинулись ни брови, ни углы рта… Темные пронзительные глаза на миг остановились на согбенной фигуре распростертой перед ним женщины и поднялись куда-то к своим привычным тяжелым думам и высоким хлопотам. Благородная бледная рука, так же как и других, осенила Марию крестом, и служители уже поспешили снова подхватить женщину и убрать ее с дороги. Но вдруг какая-то тайная мысль остановилась на секунду в мрачных глазах, и спокойный, размеренный голос, обычно приводящий в трепет сотни и тысячи верующих, негромко, но весомо произнес в торжественной тишине:
— Терпеть надо, милая! Терпеть надо уметь!
Служители подождали секунду, не изречет ли высокое лицо еще какую божественную мудрость, но он медленно стал удаляться по своим делам, и они, втайне облегченно вздохнув, вынесли Марию наружу и положили за монастырской стеной на траву, после чего торопливо удалились, а Мария осталась лежать скрюченная, как была, со странно спрятанной под руками головой, с поджатыми ногами. Десятки людей в машинах и в палатках снова устраивались на ночлег, ворота монастыря закрыли, над каменными стенами и зеленой травой сгустилась ночная темнота, и в чувство Марию привел теплый, не сильный, легко шуршащий грибной дождик.
Тем временем жизнь во дворе старика шла своим чередом. Несмотря на дождь, он сам и приспособленный к делу Сережа складывали поленницу. Рубашка на Сереже промокла до нитки и темнела на спине и груди черными пятнами.
— Простудиться недолго! — с укором сказала Мария шедшему к дому с охапкой дров в руках старику.
— Ничего ему не сделается! Дождь теплый! — Старик аккуратно опустил дрова под навес у стены дома. — Все равно без дела болтается! Не привыкли теперь молодые работать! Еле заставил его помогать дрова складывать!
— Я сама помогу! — сказала Мария и легким движением руки направила сына в дом. — Сними рубашку и вытрись ее сухим концом!
Сын, обрадовавшись, побежал в дом, а она пошла вслед за стариком, наклонилась и поспешно стала собирать наколотые дрова, чтобы нести их в поленницу. Хотя на столбе болтался слепой фонарь под жестяным навесом колпака, во дворе было темно — она уже поняла, что хозяин маниакально бережет электричество. Площадка для колки дров лишь еле-еле освещалась неясным светом из окон соседнего дома: белели под ногами березовые чурки да тускло блестел воткнутый в чурбак тяжелый топор.
Так же неясно и сумрачно было теперь в душе Марии. Все благолепие, вся красота, радость, стремление к празднику, которые сопровождали ее предшествующие недели, улетучились куда-то в темноту ночи, и теперь перед ней чернела мрачная дыра безысходности.
«И зачем я пошла сюда, в такую даль, с детьми и почти без денег? — думала Мария, механически собирая поленья, и не могла дать себе никакого вразумительного ответа. — Горблюсь теперь на этого паука, а у самой в огороде тоже непочатый край работы…» Она чуть не плакала, вспоминая свои заросшие сорняками грядки. Но ответ ей был теперь и не нужен, в голове тупо вертелась только одна мысль: как выпутаться из сложившейся ситуации, как прожить здесь еще несколько дней и как попасть домой вместе с Сережей и Сашей. «Ах, какую я навела бы тогда чистоту в доме! И выгнала бы надоевшего пьяницу мужа!»
Мрачная сила поднималась теперь из самой глубины существа Марии, она придавала ей уверенность, что жизнь еще можно повернуть к лучшему.
«Что мне терять, кроме своих цепей?» — вдруг всплыло из глубины памяти неясное воспоминание. И Мария будто увидела лозунг, написанный белой краской на красной материи, что висел над классной доской в школе, где проучилась она восемь лет. Она распрямилась, бросила поленья и, держась обеими руками за спину, прошла на веранду посмотреть, что делает Сережа. Он спал, свернувшись калачиком, прямо на голом старом матрасе, без подушки, и острые его локти и колени выпирали и белели в темноте, словно у брошенного котенка. Еще накануне Мария смиренно стала бы просить у деда какой-нибудь кусок материи, чтобы укрыть ребенка. Теперь она, широко растворив дверь, вошла в горницу и прямо подошла к самодельной вешалке, приколоченной за печкой в углу.
Старик в это время опять шумно пил чай с хлебом и сахаром вприкуску, наливая кипяток из французского чайника. Он всполошился, увидев Марию, даже встал и, чуть не опрокинув лавку, ринулся к ней.
— Куда это ты, тетенька? Куда?
Мария поняла, что в этом углу у него спрятано что-то ценное.
«Боится, что ночью ограблю его!» — подумала она.
— Не бойся! — поглядела она на старика. — Телогрейку возьму для мальца, только и всего!
— Господа на вас нет, ироды проклятые! Ишь богомольцы! — проворчал вроде бы про себя старик, но Мария поняла, что он успокоился, увидев, что она действительно взяла только старую телогрейку и куртку — подложить мальчику под голову.
«На печке он, наверное, богатство свое держит!» — мельком подумала она и вышла на веранду. А старик мелко дрожащими пальцами вновь налил себе чай, задумчиво поглаживая бороду и не думая стряхивать с нее крошки, запутавшиеся там еще много дней назад.
Она укрыла Сережу и снова пошла работать. Теперь аккуратная поленница уже выстроилась в темноте под навесом.
«Сейчас отнесу последнюю охапку — и спать. Хоть на полу. Спать, спать, спать…» — это слово казалось Марии таким желанным, таким благословенным. Она не слышала, как старик вышел во двор.
Спина болела, будто по ней проехались трактором. Мария напряглась и с неслышным стоном подхватила поленья. Привычный центр тяжести тела сместился, она, разгибаясь, сделала шаг назад, чтобы не упасть, и почувствовала, что сзади к ней прижимается что-то юркое, теплое, неприятное, и вдруг увидела, что две трясущиеся старческие руки обнимают ее за талию и лезут с боков к груди, пользуясь тем, что собственные ее руки заняты дровами.
«Терпеть надо уметь!» — вдруг всплыли в сознании громовые слова, услышанные недавно, хотя произнесены они были тихим голосом. «Терпеть! Да разве я мало терпела?!» Мария с грохотом бросила охапку на землю и замерла. Дрова раскатились по площадке отдаленным грозовым эхом.
— Бабонька, ты что? Не шуми, иди сюда! — услышала она вкрадчивый шепот и вздрогнула — так омерзительно было прикосновение к шее неопрятной, торчащей бороды.
Вырваться было непросто. Руки у старика хоть и тряслись, но оказались сильные, жилистые. Будто железные грабли впились Марии в бока.
— Погоди! Щас приду! Только оправлюсь, — задыхаясь сказала она в надежде выиграть время.
На миг цепкая хватка стариковских рук ослабла, то ли потому, что он не расслышал, что она сказала, а хотел расслышать, то ли действительно хотел ее отпустить на минутку, думая, что она все равно в его власти. Этого хватило, чтобы в одну секунду Мария оказалась у чурбака и выдернула топор.
— Ну, теперь подходи, паучина! — громко сказала она, поудобнее перехватив топорище. Муж своими запоями научил ее управляться и с топором, и с рубанком — пока он дрых в пьяном забытьи, ей приходилось делать всю мужскую работу по дому. И вдруг в первый раз в ее покорной, почти всегда склоненной голове возникла мысль силой потребовать свое, справедливо заработанное.
— Ну! Паучина! — снова громко сказала она. — Размозжить тебе башку или сам заплатишь мне за работу? Добровольно? — Она развернула плечи, подняла повыше топор, и глаза ее в свете поднявшейся вдруг луны сверкнули непокорно и грозно.
— Что ты, бабонька? Мы не договаривались о платеже! Я ведь только на постой вас пустил!
— Ах, на постой! — Мария решительно пододвинулась к нему ближе. Вид ее был воистину страшен. — Я свой постой уже на год вперед отработала! Заплати мне деньги! — Она подняла топор повыше.
Старик затрясся, забегал подслеповатыми глазенками, заюлил:
— Я заплачу тебе, бабонька, конечно, заплачу! Только ты уж меня пожалей! Не бери больно много, я ведь воевал! У меня и книжка есть! Мне и пенсию военную платят! — Он суетливо заерзал руками по карманам брюк, будто хотел предъявить Марии какое-нибудь удостоверение.
— Воевал! — На лице Марии выразилось презрение. — Совесть ты свою провоевал! А меня с сыном ты пожалел, когда пустым чаем поил? Ну, иди теперь в свой тайник, не прикидывайся!
Мария замахнулась топором, и ощущение у нее было такое, что если этот поганый старик сделает к ней еще один шаг, она, не сомневаясь, размозжит ему голову.
Это же понял и ее хозяин.
— Ты погоди, погоди, бабонька, не спеши! — приговаривал он, мелкими шажками отступая к избе. — Я тебе денег дам, награжу! Я и сам наутро собирался, думал, будут они уходить — вот и отблагодарю по совести, по порядку… а не захотят уходить — пущай у меня живут… — Старик уже оказался в хате за порогом, и Мария ловкими взмахами топора загнала его в угол к печке. — Погоди, погоди… — Он бормотал и втихую оглядывался по сторонам, будто еще надеялся отыскать путь к отступлению. Но Мария была значительно выше его и сильнее, и поэтому он, решив не дразнить ее больше, поднялся на несколько ступенек и стал шарить рукой на антресолях над печкой. Через несколько мгновений он вытащил оттуда весь измазанный штукатуркой старый пиджак и принялся тянуть время, рыться в его карманах. — Грабят вот на старости лет… — приговаривал он, — а я за вас жизнь свою клал… — Он наконец нашел потертый, довольно толстый бумажник и ковырялся в нем так, чтобы Мария не видела, сколько там лежит денег. Наконец, повздыхав и попричитав вволю, он протянул ей несколько десятирублевок.
— Ты издеваешься надо мной, гад? — холодно и твердо сказала Мария, не сделав ни малейшей попытки взять деньги. — Имей в виду — вот погреб, а вот топор! Пару раз стукну — минимум неделю искать будут!
— Сколько же тебе надо? — дрожащими руками замахал на нее старик. — Над фронтовиком измываешься!
— Гнида ты! — громко произнесла Мария. — Мальчонке еды пожалел, а хотел, чтобы я на тебя задаром, как батрачка, работала! Давай сюда триста рублей (это была ровно та сумма, которую она отдала доктору за операцию) и трясись над своими сокровищами дальше! Да шагу на веранду не ступай! Убью, даже не пикнешь!
Отчетливо поняв, что отступать больше некуда и лучше отдать часть, чем поступиться всем, и, может быть, даже жизнью, старик вынул из бумажника триста рублей и протянул их Марии. Та, одной рукой сунув деньги за лифчик, но другой все так же наготове держа топор, начала отступать.
— Смотри у меня! — грозно проговорила она напоследок, покидая горницу и тонко ноющего там старика. На веранде она прилегла рядом с сыном не раздеваясь и, положив под куртку, выполняющую роль подушки, топор, с наслаждением закрыла глаза.
«Он не осмелится приползти сюда! — подумала она напоследок, перед тем как заснуть. — А если осмелится, сон у меня чуткий!» И едва ли не первый раз в жизни Мария заснула со сладостным ощущением своей правоты, силы и радости победы.
