Книга: Роль
На главную: Предисловие
На главную: Предисловие

Роль

Скоро у Матроны должен был быть юбилей. Один из тех торжественных юбилеев, какие бывают всего несколько раз в жизни, на которых дарят цветы, «Адреса» от начальства и дорогие подарки. На которых обсуждают наряды, возраст и кто как выглядит, со скрытым удовлетворением отмечая про себя, что кто-то выглядит плохо. Обычно с этим человеком бывают подчеркнуто ласковы и любезны.
Матрона юбилеи терпеть не могла, а своего не желала особенно. В жизни ее уже не было дорогих лиц, которые она непременно хотела бы видеть. Со своей подругой, известным режиссером, она разговаривала по телефону почти каждый день. Для ее карьеры юбилей не значил ничего, потому что однажды она поняла, что выпереть с работы могут кого угодно, будь ты хоть народным, хоть заслуженным, хоть трижды лауреатом, профессором и так далее. Матрона имела звание заслуженной, была профессором и преподавала актерское мастерство. А возраст уже подходил к пенсионному.
– Выгонят – буду декламировать в переходах метро, – шутя говорила она подруге. – Играет же там молодой человек на скрипке. И судя по тому, как звучит у него Сен-Санс, юноша тоже из академического коллектива.
Из родных существ у нее остался цветок, стоявший на подоконнике, и старая собака. У собаки тоже был пенсионный возраст. Все лето она ела на газоне траву, и после этого ее рвало. Матрона подобрала своего пса на помойке в тот период, когда мечтала сыграть Джулию Ламберт, причем Джулия тогда была чуть-чуть старше Матроны – ей было сорок шесть. Столько же ей оставалось и сейчас. Возраст героинь не меняется. Меняется только возраст актрис. Теперь значительно старше стала Матрона. А эту роль ей сыграть так и не пришлось. Как и многие другие, которые были просто созданы для нее. Джулию сыграла Артмане. И прекрасно сыграла, не придерешься. В этом был парадокс. Матрона была замечательная актриса. Выдающаяся. Но в больших ролях не востребована. И никто не знал почему.
У нее было правильное, выразительное лицо, хорошая фигура. Но она всю жизнь только учила. И выучивала. И ученики ее становились известны и знамениты. А сама Матрона играла свои роскошные главные роли на маленькой сцене студенческого театра, где вместо толпы восхищенных поклонников наблюдали за ее мастерством десять оболтусов.
В студенческом театре прошла ее жизнь. Каждый курс был хуже предыдущего. Последних студентов она даже не сама набирала – проболела. Лежала в больнице, лечила голосовые связки.
«Буду учить тех, кого дадут. Наплевать, – говорила она себе. – Говорить стану шепотом, ходить в старом свитере, держать в тепле горло».
На первое занятие, однако, она надела синее платье с белым, поперечно расположенным треугольником воротника и восседала в кресле, как молодая Ахматова на портрете Натана Альтмана. Но сходство прошло незамеченным. К концу первого свидания у нее возникло подозрение, что новоиспеченные студенты не слышали имени не только Альтмана, но даже Ахматовой.
– Много ли в группе блатных? – вечером по телефону спросила она подругу, как раз и осуществившую этот набор.
– Дорогая, – сказала та, – делай скидку на то, что раньше был один блат, а теперь еще и деньги!
– О-о-о! Без этого металла теперь никуда! Ни декорации обновить, ни кино поставить. Придется учить то, что есть!
– Учи, дорогая! – ответила ей подруга.
Учеба продолжалась четвертый год. Синее «ахматовское» платье пылилось в шкафу, а Матрона сидела на стуле в шерстяных брюках и толстом свитере.
«Поэтому у нас в кино в последние десять лет нет ни одного запоминающегося лица. За исключением жующих на экране жвачку и пьющих пиво», – думала она, рассеянно следя, как ее ученик в пятый раз неправильно произносит одну и ту же фразу.
– Уймись, наконец! – оборвала она его. – Для рекламы сойдет и так, а для высокого искусства все равно непригодно.
Она вызвала Иванову. Во внешне безликой Ивановой Матрона видела редкий талант. Это было бесспорно. Иванова могла сыграть кого угодно: за пять секунд из русской царевны превратиться в развязного подростка, потом во французскую аристократку, тут же изобразить хиппи, потом ученую грымзу, потом старуху, потом толстого мужика, потом собаку, и далее до бесконечности. Сила преображения была дана ей свыше. Матрона лишь научила свою ученицу этим даром пользоваться. Но Иванову, как когда-то саму Матрону, не приглашали сниматься. Черт знает, в чем была загадка. Все бесталанные, и чуть-чуть талантливые, и более-менее талантливые уже разошлись по театрам и студиям, пристроились в рекламу, на телевидение, уже получили какие-то деньги, уже научились подавать и продавать себя. А редкое дарование Ивановой никому не было нужно. И сама Иванова это прекрасно понимала.
– Что будешь делать, когда закончишь? Ищи себе место в театре, – говорила Матрона. – Ты из провинции, тебе будет трудно. Ходи, обивай пороги, проси, умоляй…
Иванова молчала. Берегла энергию. Матрона понимала – редкий дар нуждается в больших деньгах, в поддержке. Но где их было взять? Денег просто так не давал никто. Вне сцены Иванова казалась суховатой, замкнутой, одевалась безвкусно. Приехала она в Москву из Иванова. Родители были простые люди, помощи никакой. Что делать с ней дальше – было неясно. И вот начались занятия на последнем курсе, но Иванова на них не пришла.
– Она бросила! – заявили студенты. Они не любили Иванову.
Матрона сидела в темноте маленького зрительного зала, смотрела на пыльную сцену и старалась не грызть заусеницу на большом пальце. Старалась и не могла оторвать руку от рта. Она нервничала. Наконец решение пришло.
– Найти ее хоть из-под земли! – приказала Матрона. – Иванова талантливее вас всех!
«Бабка свихнулась! – решили студенты, услышав этот приказ. – Кому она нужна, эта недотепа, которая не умеет себя подать!»
– Найти! – чуть не впервые заорала Матрона.
Иванову нашли. Она торговала конфетами на окраине Москвы в палатке от фабрики «Красный Октябрь». Подогнали машину, схватили под белы руки, доставили в институт.
– Оставьте нас, – приказала Матрона.
Кто бы стал спорить, да еще перед экзаменами? Все ушли. Иванова стояла.
– Почему ты бросила институт?
Иванова молчала.
– Ты не хочешь со мной говорить?
Она все молчала. Потом разжала наконец бескровные губы:
– Я решила уйти. Какое право вы имеете вмешиваться в мою жизнь?
– Ты не должна уходить. Тебя сюда приняли, жизнь дала тебе удивительный шанс. Ты должна им воспользоваться. У тебя большой талант.
– Я им пользуюсь. Роль продавщицы конфет мне здорово удается.
– Не ерничай. У каждого своя роль. Она дается свыше. Ты должна быть актрисой, как я – педагогом.
– Но я больше не хочу быть актрисой. Я не хочу унижаться. Мне не нужен ваш институт. На будущий год я поступлю в институт торговли.
Матрона решила надавить на жалость. Она не хотела говорить, что все-таки Иванова должна быть ей благодарна, ведь она столько работала с ней, чтобы превратить необработанный камень в бриллиант. Матрона не любила показное уважение, но она не хотела расставаться с Ивановой. И потом, что же будет с искусством, когда все таланты подадутся продавать конфеты?
– Ты помнишь, я рассказывала вам о Цезаре, ты играла Клеопатру?
Иванова замолчала опять.
– Пожалей меня! – сказала Матрона. – Кроме тебя, мне больше некому рассказывать о Цезаре. Вот уже много месяцев, как меня волнует эта тема – его эпоха, его борьба за власть, его смерть, его женщины, его враги и друзья. Моя подруга хочет снять об этом фильм.
– Вы будете играть Клеопатру?
– Наверное. Хотя ее судьба волнует меня меньше, чем судьба Цезаря.
Никакого удивления не выразилось на лице Ивановой. Вдруг тело ее будто само собой изогнулось, ладонь одной руки поднялась и застыла горизонтально. Она опустилась перед Матроной на колени и показала, что подносит ей драгоценную чашу, наполненную чем-то ужасным. Тут же изменилась и сама Матрона. Она сразу помолодела, изогнулись ее брови, властным и дерзким стал взгляд. Простой старый стул превратился в трон или в ложе. Матрона в последний раз обвела взглядом мир, из которого ей так рано, но так достойно предстояло уйти, и погрузила в чашу царственную руку, унизанную браслетами и перстнями. И тут же из глубины сосуда появилась маленькая, но ужасно ядовитая змейка (ее изображал палец Ивановой), она обвила царице руку. Клеопатра скривила губы, взяла змею и приложила к груди. Змея куснула. Верная служанка промокнула кровь из ранки царицы и тут же дала змее укусить и свою натруженную руку. И если бы в зале был еще кто-то, кроме участниц этой трагедии, то у него не возникло бы сомнений в том, что перед ним царственная владычица Древнего Египта, праправнучка богини Изиды, и ее верная раба, идущая за госпожой на добровольную смерть.
– Ты будешь великой актрисой! – сказала Матрона.
– Я должна идти на работу, – спокойно, будто только что и не была в Египте, ответила ей Иванова и повернулась к двери.
– Приходи на занятия! – попросила Матрона. – Мне без тебя скучно. Я скажу, чтобы твои документы взяли обратно!
У самого выхода Иванова внезапно повернула обратно.
– Вы думаете, я из деревни, ничего не понимаю! – с гневом заговорила она, глядя Матроне прямо в глаза. – Да, правда, я из Иванова. Но глубокой нашу провинцию считают только в Москве. Музыка, книги, театры существуют не только в столицах. Да, у нас люди беднее, у них меньше возможностей заработать, но это не значит, что они второго сорта. И не надо относиться ко мне, как к убогой, только потому, что у меня нет денег, знакомств и убойной пробивной силы. По крайней мере я, в отличие от многих, еще не разучилась плакать!
– Москва слезам не верит… – начала было Матрона.
– Я это знаю! – перебила студентка. – Я слишком слаба, чтобы доказать что-то вашей столице, но достаточно сильна, чтобы принять решение, нужное мне самой. И я не хочу обивать пороги модных преуспевающих людей, рассуждать с ними о современном искусстве, одновременно разглядывая, во что они одеты. Никакого современного искусства нет. Есть просто искусство, и есть искусство шоу – наука выманивания денег у людей. Так вот, я не хочу участвовать в шоу! Не хочу бесконечно жевать, глотать и ерзать голой попой по сцене, утверждаясь в Москве. Я помню…
– Так думают слабаки! – перебила Матрона. – Вот пройди через все это и стань звездой, тогда будешь рассуждать!
– Звезда может сиять в чистом поле! – ответила Иванова. – А в хлеву звезд не бывает! Там – навоз. И жалко видеть, как те, кто действительно мог бы быть звездой, копаются в этом навозе в угоду и на потеху публике, совокупляясь и убивая. А потом на газетных страницах, будто замаливая грехи, клянутся, что держатся ближе к богу, соблюдают обряды и крестят детей.
– Ты слишком строга. Это по молодости…
– Я не верю ни в бога, ни в черта! Всю жизнь я верила только в себя. Когда я была маленькой, мама брала меня в Москву, и днем мы стояли с ней в очередях, а вечером шли в театр. В гардеробе не принимали тяжелой поклажи, и из наших сумок на весь зрительный зал пахло докторской колбасой. Мне зверски хотелось есть. Еда в буфете и тогда уже была для нас слишком дорогой, и я отламывала в антракте куски от батона. Украдкой, не вынимая из сумки, чтобы никто не видел, потому что была ужасно стеснительной. Запихивала их в рот, подавляла икоту и твердо знала, что я обязательно буду актрисой. А теперь – не хочу ею быть. Правильнее продавать конфеты фабрики «Красный Октябрь».
Она замолчала. Молчала теперь и Матрона.
– Ты плакала на спектаклях? – наконец спросила она.
– Конечно.
– А догадывалась ли ты, что те, кто разыгрывает перед тобой высокую трагедию, может быть, тоже хотят есть, и у них, возможно, нет крова и болеют дети?
– Нет. Тогда я этого не знала. Теперь я понимаю, что можно на сцене объясняться в любви, а на самом деле думать, не упала ли у твоего ребенка температура, но секреты ремесла мне стали известны позднее.
– Тяжело в учении – легко в бою! – сказала Матрона.
– Я не вернусь! – ответила ей Иванова. – И могу свободно сказать вам, что теперь высокая трагедия не нужна никому, как не нужны сейчас ни ваш Цезарь, ни Клеопатра. Лиз Тейлор уже въехала в Рим на золотом троне в сопровождении стада слонов, и переплюнуть ее невозможно. Сколько бы вы ни разыгрывали психологию и чувства, слонов у вас нет. Публика останется равнодушной.
– Великая Перикола жила за несколько веков до нас и тоже сокрушалась, что публика остывает к трагедии. В антрактах на авансцене она исполняла балаганные номера. Не наше время виновато в этом!
– Но мы живем в том времени, которое принадлежит нам. До свидания.
И Иванова ушла.
Деньги были найдены. Фильм о Клеопатре начали снимать. Роль Матроны была изумительна. Такую роль действительно можно было ждать всю жизнь. Но настроения не было. Странный червь беспокойства и неуверенности поселился в душе Матроны. Уже давно наступила зима, учеба шла своим чередом, на маленькой сцене репетировали дипломный спектакль, но Матрона все не могла успокоиться.
– Разыщите мне этот конфетный ларек!
Адрес палатки лег на стол Матроны через два дня. Она надела рыжую лисью шубу и отправилась в путь.
Голубые домики магазинчиков выстроились в неправильный ряд. Значок фабрики «Красный Октябрь» она увидела посередине. В палатке было почти темно. Витрины были освещены, а шторка на двери повешена так, что напоминала театральный занавес. В дальнем углу, на пустом ящике из-под конфет, сидели две девочки лет восьми от роду. Покупателей не было. Иванова стояла в дверях и играла Джульетту.
– То соловей, не жаворонок… – завораживал ее мелодичный голос. Девчонки пускали слезы и захлебывались соплями.
– Я обязательно буду актрисой! – шептала одна из них, прижимая к груди маленький кулачок.
Матрона остановилась. Иванова играла не балаган. Для двух маленьких зрительниц она играла высокую трагедию.
– Мизансцена закончилась, занавес! – сказала Матрона и подошла ближе. – Я хочу, чтобы мою роль в фильме играла ты! – заявила она Ивановой. – Я сама готовилась к ней, я ждала, но она запоздала. Зато теперь я уверена – эта роль для тебя. Она сделает тебя знаменитой. Играй для всех! Это твой шанс! Я же хочу навсегда остаться лишь педагогом.
Иванова взяла ее за руку и поцеловала. Матрона увидела, что на всегда бледном лице ее ученицы ярче проступили веснушки и глубже стали глаза.
– Спасибо вам! – произнесла Иванова своим обычным, вовсе не мелодичным, а суховатым и довольно тусклым голосом. – Но эта роль опоздала и для меня. Я выхожу замуж и скоро рожу ребенка. И у меня будет новая роль – жены и матери.
– Где эта чокнутая? – загремел из подсобки чей-то голос, и Иванова поспешно встала к прилавку.
– Молчите! Иначе меня выгонят с работы!
– Чем эти джунгли лучше, чем те? – шепотом спросила Матрона.
– Здесь приходится меньше врать, – ответила Иванова.
Фильм провалился. Вернее, он прошел незамеченным. И хотя его возили в Венецию и куда-то еще, он не занял нигде никакого места. Актер, игравший Цезаря, давал в журналах какие-то глупые интервью, и, хотя роль Матроны была в фильме главной, ни один критик про нее ничего не сказал.
Юбилей Матроны давно прошел. Она выпустила курс и собиралась набирать новый, как вдруг до нее дошли слухи, что на ее место готовят другую кандидатуру. Она навела справки. Кандидатура была бесталанная, нахрапистая – один из ее бывших учеников. Матрона подала заявление об уходе.
В припадке гордости она не учла, что пенсия ее будет гораздо ниже прожиточного минимума и, даже если она сама будет сидеть на воде и хлебе, собаке все равно надо покупать мясо и витамины.
Матрона снесла в комиссионку скромные драгоценности, но маленькая пачка денег растаяла мгновенно. Предложений не было. Подруга заходила на чай и приносила пирожные и фрукты. От пирожных или, вернее, от унижения Матрону тошнило, и теперь по ночам они не спали на пару с собакой. Зима давно кончилась, уже вовсю летел в окна тополиный пух, но Матрона постоянно мерзла и ходила по дому в лисьей шубе, грызла пальцы и бесцельно перебирала корешки книг.
«То соловей, не жаворонок…» – однообразно, без интонаций повторяла она. Эпоха Цезаря ее больше не интересовала. Наконец однажды утром она решительно встала с постели, скинула шубу, надела синее «ахматовское» платье и поехала в палатку «Красный Октябрь».
У Ивановой уже был огромный живот. Но, видимо, она продолжала пользоваться успехом – в углу на картонной коробке сидели замерев пять зрителей младшего школьного возраста. На сей раз Матрона услышала отрывок из «Трех сестер». Две женщины вошли в киоск вслед за Матроной и тоже благоговейно остановились, очевидно, знакомые с особенностями местной торговли конфетами. «В Москву, в Москву!» в этом районе звучало особенно горько. Иванова закончила сдавленным рыданием. Женщины и детвора громко захлопали.
«Нет у нее никакого мужа!» – поняла про Иванову Матрона.
– Возьми меня в напарницы! – легким тоном сказала она. – Мы с тобой тут такие диалоги будем разыгрывать, нас на антрепризу будут в соседние ларьки приглашать!
Иванова, в свою очередь, посмотрела на свою бывшую преподавательницу с той непередаваемой усталостью и мудростью, которая бывает в глазах беременных женщин, готовых скоро родить, что стало ясно: и она все поняла про Матрону.
– Придет хозяин – поговорим! – просто ответила Иванова.
И поскольку обе они были русские бабы, пусть одна – дитя надежды последних шестидесятых, а другая – никому теперь, кроме Матроны, не нужное дитя перестройки, они обнялись и заплакали. Теперь у них была общая роль.

 

Октябрь 2000 года
На главную: Предисловие