Альфия
В отделении была еще одна отдельная палата, куда Альфия всегда заходила в последнюю очередь и, как правило, не с пустыми руками. Сквозь полиэтилен фирменных пакетов просвечивали то яблоки, то яркие апельсины. Иногда из них аппетитно пахло ветчиной, а чаще — соленой рыбой. Сегодня Альфия открыла дверь палаты, держа в руках небольшую пластиковую коробочку с поздней клубникой.
Маленькая старушка, стриженная под мальчика, полулежала на кровати спиной к двери и смотрела телевизор. По блестящему экрану метались мужчины-доктора в коротких халатах, больше похожих на куртки, а полуголые красотки соблазняли их прямо в операционных.
Больная не слышала, как открылась дверь. Альфия, стараясь не испугать, подошла и осторожно прикоснулась к ее плечу.
— Здравствуй, мама! Как у тебя сегодня дела?
Старушка вздрогнула, но, увидев Альфию, выключила звук и недовольно сказала:
— Как дела, как дела… Какие у меня могут быть дела? Без изменения. — С любопытством взглянула на коробочку с клубникой в руках дочери и скривилась: — Что за ерунду ты мне принесла? Ты же знаешь, что у меня от клубники понос. Я просила не фруктов, а колбаски.
На лице Альфии не дрогнула ни единая мышца.
— Мама, колбасу я приносила вчера. Семьсот граммов. Ты же не могла съесть за день такое количество?
— Что ты врешь! Никакой колбасы ты мне вчера не приносила! — Тусклые маленькие глазки сердито уставились на Альфию.
Альфия подошла к холодильнику и открыла дверцу.
— Вот же она.
— Ты мне не говорила!
— Я говорила, мама. Ты забыла.
Старушка шустро скользнула с кровати и проковыляла к холодильнику. Ссутулившаяся от старости, некрасивая, неопрятная, она была похожа на маленького серого паучка. С любопытством развернула пакет, внимательно оглядела колбасу, понюхала.
— Селедкой воняет! Фу! Ешь сама эту гадость!
Альфия попыталась взять у нее из рук сверток.
— Если не хочешь, давай сюда. Я отдам в отделение, больные съедят за милую душу.
Старушка быстро протянула вперед цепкую лапку.
— Еще чего не хватало! Я сама ее съем!
— Ну ешь. Только с хлебом. Хлеб у тебя есть?
— Не надо мне хлеба!
Старушка быстро отрезала кусок колбасы и засунула его в рот. Альфия подошла к окну, где стояли маленький столик и тумбочка, достала из ящика нож, из хлебницы — батон и аккуратно отрезала несколько кусков. Включила электрический чайник.
— Давай я все-таки сделаю тебе бутерброд. Без хлеба живот заболит.
— А помидор ты мне не принесла? Я же тебя просила.
Альфия присела на материну кровать, скинула туфли и пошевелила пальцами.
— Помидоры пока нельзя. Ты сама жаловалась вчера на боли в боку.
— Ну, тогда и колбасу не хочу! Пахнет селедкой.
«Может, действительно в холодильнике рядом с рыбой лежала?» — Альфия босиком подошла к холодильнику и стала перебирать продукты.
— Чего ты там роешься?
— Селедку ищу.
— Нечего рыться. Нет там никакой селедки. Скажи лучше, как у вас дела? Как бабушка?
Альфия вздохнула, захлопнула холодильник, надела туфли и стала мыть клубнику.
— Чего не отвечаешь? Как бабушка?
Альфия повернулась, посмотрела на старушку в упор.
— Мама, ты меня дразнишь? Ведь ты же прекрасно знаешь, что бабушка умерла семнадцать лет назад.
— Да? А я забыла.
— Неправда. Ты спрашиваешь нарочно, чтобы потом спросить об отце. Чтобы это не выглядело, как ты выражаешься, неприлично.
— Хватит меня учить. Как у отца дела?
— Думаю, что нормально. Хотя ты тоже прекрасно знаешь, что его я не видела вообще никогда.
— Надо бы съездить проведать! Нехорошо дочери даже не знать, как живет ее отец!
Щеки Альфии покрылись красными пятнами.
— А отцу, значит, хорошо тридцать семь лет не знать, как живет его дочь?
— Господи, в кого ты такая злая! — Старушка опять уселась на кровать и включила телевизор. — Об отце слышать не хочешь, мать тоже бросила!
Альфия даже онемела от неожиданности. Уставилась на мать.
— Как это я тебя бросила?
— А так! Не приходишь по месяцу, и не допросишься у тебя ничего!
Альфия сощурила глаза, как от боли.
— Чего именно не допросишься?
— Будто сама не знаешь! Помидоры и те поленилась принести, все тебе некогда! Хороша дочка, нечего сказать!
Сердце Альфии бешено колотилось. «Не смей! Не смей разговаривать! Выйди из палаты! — приказывала она себе. — Ничего, кроме ссоры, все равно не выйдет. Относись к ней как к постороннему человеку. Не будешь же ты устраивать с другими больными ссору из-за помидоров?»
Но сердце стучало, гнев требовал выхода, а разум просил справедливости. «Ужасно! Ужасно лечить собственную мать. Где взять терпения? Где найти доброты, любви, если их нет и в помине? Не могу даже видеть это противное, злое чужое лицо».
В памяти всплыл старый сон. Они с матерью идут куда-то летом, в ночи, по незнакомой дороге. Мать, еще совсем молодая, хрупкая, одета в какой-то темный ситцевый сарафан, идет молча, как всегда, отстраненная от нее. Ветер взметает с ее лба мягкие кудряшки с легкой рыжинкой. Вдруг налетает буря, и страшная туча поднимает и как на крыльях уносит мать. Альфия остается одна на дороге. Она бежит вслед за тучей, кричит, спотыкается, но мать уже на небе, вверху, далеко. А она, Альфия, стоит на земле и тянет к ней руки, кричит, умоляет тучу вернуть ей мать. Но мать не смотрит на нее и улетает все дальше, пока совсем не исчезает в небесах…
Альфия до сих пор помнила, как проснулась тогда в слезах. В комнате было темно. Мать лежала рядом с ней, лицом к стене. По подушке распались мягкие кудряшки. Альфия заплакала опять, теперь от счастья.
— Мама! — Она протянула руку и потрогала кудряшки, чтобы убедиться, что мать реальна, что никуда не исчезла, что она с ней.
— Спи давай! Чего ревешь? — недовольно заворочалась со сна мать. Альфия, боясь ее потревожить, отодвинулась на край постели и еще долго смотрела на мягкий абрис ее головы, на худые плечи под одеялом. Смотрела и не заметила, как заснула…
Альфия вышла из палаты, быстро пошла по коридору к себе. «Ну почему? Почему? Почему всегда со мной так? Почему я не могу быть счастливой какое-то хоть сколько-нибудь продолжительное время? Почему если день начнется удачно, то через некоторое время обязательно подвалит какая-нибудь гадость? И даже если не случится что-то самостоятельное, не зависящее от меня, то мать обязательно испортит настроение и заставит ночью мучиться угрызениями совести. И я до головной боли буду пережевывать ее слова и поступки, а потом в отвратительном настроении снова приду на работу и пойду к ней. Принесу какие-нибудь помидорчики… И так изо дня в день…»
Из отсека Полежаевой — Хохлаковой вышел Дмитрий. Увидел ее, остановился. Лицо немного растерянное, тревожное. Альфия усмехнулась. Неужели это Хохлакова так его напугала?
— Альфия Ахадовна!
Она остановилась резко, совсем близко от него. Неужели мы действительно определяем любимых по запахам? Дмитрий был намного выше Альфии — ей захотелось уткнуться лицом в вырез распахнутой на груди простой серой рубашки с крошечным золотым крестиком на тонкой цепочке, вдохнуть запах его молодой кожи, пожаловаться, как ей трудно, как остро она чувствует одиночество, как хочется ей защиты… Если бы он сейчас обнял ее, она пошла бы с ним куда угодно.
Он отступил на два шага.
«Ну, пойми меня! Поцелуй!» — приказывала она ему взглядом.
— Альфия Ахадовна! Там Полежаева прячется под кроватью…
Он ничего не понял, не почувствовал. Альфия высокомерно вскинула бровь.
— И что? — Она обошла его и направилась к своему кабинету.
«Полежаева прячется под кроватью, я — за своим письменным столом. Может, для того чтобы разбудить чье-нибудь любопытство, нужно и мне спрятаться где-нибудь?» Она вздохнула. Нет. И так, наверное, в автобусе переборщила…
Дима развернулся и пошел за ней в кабинет. Как ей привычно, уютно за своим столом! Она снова бросила рыбкам корм. Фуксии голубели за тюлевой занавеской, на люстре мелодично переливались колокольчики. Альфия подумала: «Рай в отдельно взятом медицинском учреждении…»
Дмитрий встал напротив ее письменного стола.
— Так вот, Альфия Ахадовна, Полежаева показала клинику «острого живота».
Альфия медленно подняла вверх голову. Взглядом уставилась в пряжку его ремня, поблескивавшую в просвете незастегнутого халата. Оценила крепкие бедра, представила, что там прячется за желтой металлической змейкой на джинсах. Вздохнула и перевела глаза на сильные, молодые руки с крепкими, выпуклыми подкожными венами. «Качается, наверное…»
— А больше она тебе ничего не показала?
Он растерялся.
— Я ведь хирург. Я не шучу.
Альфия закрыла лоб рукой и сделала вид, что стала просматривать чью-то историю болезни. Дмитрий не отходил. Альфия убрала руку со лба, поправила волосы.
— На какой она койке?
Дмитрий заглянул в свои записи.
— Кажется, на восемнадцатой.
— Креститься надо, если кажется. Сядь иди, успокойся. Чаю выпей или кофейку.
Альфия еще не определила ему рабочее место. Она не знала, оставить его в своем кабинете, потеснившись и выделив дополнительный письменный стол, или отправить в маленькую комнату, ту, которую Нинка-Сова занимала под помещение для глажки белья и халатов. Конечно, ей было приятнее постоянно видеть Сурина рядом с собой. Но Альфия хорошо себя знала. Его присутствие будет отвлекать, она начнет с ним кокетничать. Ей этого хотелось, она не скрывала ничего от себя — разве от себя что-то скроешь? Но ведь еще был Володя… Володя тоже захаживал к ней в кабинет. Нет, этого молодого человека лучше отправить подальше. Когда захочет, она и так к нему придет.
Серая рубашка еще больше распахнулась у Дмитрия на груди — он все время застегивал и расстегивал пуговицу и теперь не замечал, что та выскочила из петли. Мощная шея колонной поднималась вверх, и сбоку Альфие было заметно, как билась кровь в сонной артерии в такт пульсовой волне. Если Володя был этакий опытный крепышок-боровичок, то Сурин в сравнении с ним выглядел прямо Давидом. Молодые серые глаза в ободке темных ресниц смотрели на Альфию одновременно возмущенно и непонимающе.
«Или дурак, — мелькнуло у Альфии. — Впрочем, почему Давиду нельзя оказаться дураком?»
Она встала и подошла к уже знакомому Сурину шкафу. На этот раз достала толстенный учебник.
— Найди раздел «симуляция и аггравация». А также почитай «истерию» на досуге.
— Это не истерия. У нее положительный симптом Щеткина — Блюмберга. И перкуторный звук притуплен справа в подвздошной области.
Так он еще и настаивает!
— Что у нее притуплено? — Альфия нарочно скроила самую противную рожу, какую могла.
— Перкуторный звук…. — Дима характерно постучал средним пальцем правой руки по среднему пальцу вытянутой левой кисти.
— А-а-а…
Альфия снова опустила голову и попыталась читать.
Дима некоторое время помолчал, потом походил по комнате и опять подошел вплотную к ее столу.
— Что, у больных вашего профиля не бывает хирургической патологии?
— Ты что, уже прочитал все, что я тебе дала?
Альфия не знала, отчитать его или засмеяться. Вот ведь упрямец! Какой настырный, стоит на своем! Другой бы давно увял и уткнулся в книжку. И опять ее взгляд упал на металлическую змейку, желтым язычком выступавшую из-под ремня джинсов.
«А что бы он подумал, если бы я сейчас вдруг протянула руку и расстегнула молнию?» — она мысленно фыркнула.
Глаза ее искрились смехом, но Сурин не замечал этого. Он видел перед собой лишь хрупкую девушку с заломленными руками, как сломанные крылья ангела.
— Ну надо же хоть анализ крови сделать! — Он тупо стоял на своем, не понимая, откуда берется у Альфии ее равнодушие. Но он был готов упорствовать до конца.
«Что он прицепился к этой Полежаевой? Хочет доказать, что не глупее меня?» — почувствовала раздражение Альфия.
— Какой анализ крови в четыре часа дня? Лаборатория работает до двух. — Альфия, еще желая перевести все в шутку, надула обе щеки, как барабан, и со смешным хлопком сдула их.
Нинель открыла дверь своим ключом и просунула в щель очкастую голову:
— Там к новенькой больной, что из Санкт-Петербурга, муж просится. Пустить?
— Пусти.
Голова Нинель скрылась.
— Но должна же быть в больнице дежурная лаборантка! — не унимался Дима.
Альфия пристально на него посмотрела.
— Должна. А чего ты так волнуешься?
Он опустил глаза.
— Хирургическую патологию боюсь пропустить.
Альфия подумала: «Какой неугомонный, он еще со мной спорит!» Ей стало совсем смешно.
— Ну, ладно, волнительный мой, пошли посмотрим твой симптом Щеткина — Блюмберга!
Она подмигнула Диме, встала из-за стола и, легко повиливая бедрами, двинулась из кабинета.
