Глава 16
Пир
Лара сидела в холле гостиницы и рассказывала полицейскому и сотруднику иммиграционной службы о том, что знала. А знала она не так уж мало, но в то же время недостаточно, чтобы у официальных представителей властей создалась хоть какая-нибудь ясная картина. Они никак не могли взять в толк, зачем русской туристке понадобилось сводить знакомство с местным сумасшедшим. С его бывшей женой, официанткой Надей, один из них уже беседовал и добился только краткого рассказа о том, что русская туристка пригласила их с Джимом на ужин, после которого Надя ушла и больше она ни о чем понятия не имеет. В конце концов они попросили Лару снова повторить свой рассказ. Лара, курившая в этот день уже третью пачку сигарет, приложила руку ко лбу и добросовестно начала вспоминать.
Вечер перед отъездом был на редкость тихий и приятный. Она сидела за уже выставленным к ужину столиком во дворе их гостиницы в тени кипариса, выросшего в горшке, и с наслаждением потягивала кока-колу с лимоном и льдом. Она ждала группу, собирающуюся к их последнему ужину в Риме, и думала свою думу.
Вот и еще пятьдесят с лишним человек, наполненных Италией до краев, она отправит завтра по домам. У нее самой будет недельный перерыв, а потом прибудет следующая группа — последняя в этом августе. Еще один цикл — восемь дней, семь ночей — она должна будет опекать этих взбалмошных, часто недовольных, редко кому-либо благодарных своих бывших соотечественников. Потом последует спад сезона. Групп будет прибывать все меньше, численность туристов в них будет неуклонно снижаться, а к зиме из России уже будут приезжать все больше одиночки-любители. Снизятся заработки, возрастет конкуренция. Лара вздохнула. Ей опять придется бороться. Нужно будет возить гостей в теплые края — в Неаполь, на Искью, Капри. Показывать им развалины виллы императора Августа и его приемного сына Тиберия, хотя они, надо сказать, об этих персонажах ни черта не слышали и большинство из них совершенно не интересуются историей. Лара вздохнула еще раз. По чести сказать, мало встречается таких экскурсантов, которым хочется рассказывать все, что знаешь, но, наверное, это и справедливо — люди приехали зимой отдохнуть, покупаться в теплом море, а не слушать ее рассказы о людях, умерших две тысячи лет назад…
Кусочки льда в бокале превратились в круглые комочки, кружок лимона придал напитку чуть кисловатый вкус, и Лара с наслаждением погрузила натруженный за неделю язык в терпкие, пощипывающие пузырьки кока-колы. Что ж, по крайней мере неделю она сможет передохнуть. Полежать подольше в ванне с пенной прозрачной римской водой, сходить к парикмахеру, посидеть вечерами в кафе около дома и выкинуть своих соотечественников к черту из головы. Лара привыкла жить настоящим. Еще она мельком подумала, что пора наконец перестать ездить в аэропорт за новой туристической группой, как на свидание. Все равно Витька, по-видимому, никогда уже за ней не приедет. Лара устало зевнула, допила колу и раскрыла на столике свои бумаги. Она должна была окончательно проверить список пассажиров. Так она водила пальцем по строчкам фамилий, как вдруг откуда-то сзади до нее донесся негромкий, но возбужденный голос. Женщина говорила по-итальянски, и Лара сразу поняла, что это ее родной язык.
— Почему она нас пригласила сюда? — Голос у женщины был чуть осипший, но сильный.
Отвечал ей мужчина. Его выговор был мягче и интеллигентнее, хотя тоже чувствовалось, что и он коренной обитатель здешних мест.
— Какая тебе разница! Должно быть, она просто не знает другие рестораны.
Лара не выдержала и тихонько обернулась. Из-за густой зелени кипариса ей не были видны те двое, что сидели за соседним столиком к ней спиной. Поэтому она чуть-чуть изогнулась и даже наклонилась вниз, чтобы рассмотреть их получше, а увидев, чуть не упала со стула от удивления: это был тот самый чернокожий нищий, побирающийся возле церкви, с которым свела знакомство ее подопечная Татьяна Николаевна, а с ним рядом сидела вульгарная особа со смуглой, как у цыганки, кожей и крашеными волосами. Лара насторожилась. Что было делать здесь, в гостиничном дворе непуганого туристического заповедника, этой странной парочке аборигенов? Еще не хватало, чтобы они вмешали эту сумасшедшую Татьяну Николаевну в какую-нибудь историю. Тогда ей, Ларе, вместо того чтобы спокойно нежиться в ванне, придется всю следующую неделю эту историю расхлебывать! Нет уж, она должна послушать, о чем они говорят! Кипарис прикрывал ее, и она до времени затаилась за ним.
— Небогатый отель, — продолжала вульгарная женщина. — Состоятельные люди не останавливаются здесь, возле Термини. Но все равно, я уверена, деньги у этой русской есть! И возможно — немаленькие!
— Тебе-то что с того…
Ларе показалось, что мужчина отвечал рассеянно, и он не походил на заговорщика, в отличие от его дамы, от которой, судя по ее виду, можно было ожидать что угодно.
— Как это что? — закипела женщина. — Ты же собираешься с этой русской ехать на Капри? Нашел себе богатенькую? Но разве же справедливо бросать меня работать здесь всю чертову холодную зиму, а самому развлекаться в теплой сторонке? Ты будешь читать свои дурацкие книжки и рассуждать о своем императоре, а я должна буду вкалывать? А потом ты приедешь и станешь снова просить у меня деньги?
— Но ты же не хочешь слушать мои рассказы! И не будешь просить милостыню у церкви, ты для этого слишком горда!
— Конечно, не буду! Но и ты мог бы не просить милостыню, раз подвернулся такой случай! — сказала женщина и, придвинувшись к чернокожему спутнику ближе, перешла на шепот.
Лара напряглась, как только могла, но слышно было плохо.
— Послушайся меня, и наша жизнь изменится, — продолжала Надя, — по крайней мере на эту зиму!
— Ну, я слушаю! Только говори скорее, а то русская синьора, пригласившая нас на ужин, скоро придет!
— Так помолчи и не отнимай у меня время!
Лара за кипарисом, как могла, напрягла слух, но женщина шептала в самое ухо собеседнику и разобрать что-либо было невозможно. Надя — а это, конечно, была она — продолжала развивать свои идеи:
— Ты говорил, что русская туристка чем-то больна. Что у нее приступы, она задыхается и даже просила тебя сделать ей укол, чтобы не задохнуться окончательно. Так вот, нам не надо дожидаться, пока у нее начнется приступ. Мы сами после ужина, когда она будет навеселе и перестанет соображать, под каким-нибудь предлогом пойдем с ней в ее номер и там осторожно ее чем-нибудь придушим… — Цезарь отшатнулся. — Ну что ты строишь из себя неженку как последний идиот! — рассердилась Надя. — Дело выгорит стопроцентно! Кто там разберет, от чего она умерла? Сама по себе задохнулась или мы ей помогли? Дама выпила, случился приступ, не успела позвать на помощь! Никто ничего не узнает, я тебе говорю! — Надя противно хихикнула при этих словах.
— Но как же мы… — начал Цезарь.
— А что мы? Ничего не знаем, ничего не видели! Дама прилегла, мы ушли, а что с ней случилось дальше — не наше дело! Да и зачем нам ждать разбирательства! Вокзал-то рядом! Пока обнаружат, пока раскачаются, мы будем уже далеко! Думаешь, кто-то уж так переполошится? Ну, померла здесь в гостинице какая-то русская, что с того? Потом, когда мы вернемся, никто ничего уже и не вспомнит.
— Ты хочешь ее убить из-за денег или из ревности? — Цезарь серьезно посмотрел на Надю.
— Конечно, из-за денег! — выпалила та. — Что я, дура, что ли, тебя ревновать? Кому ты нужен, если серьезно?
— Да, теперь я точно вижу: ты не Ливия. — Цезарь печально покачал головой. — Я допускаю, что моя жена могла уничтожить пол-Рима из ревности или из жажды власти. Кстати, я подозреваю, что так и было, особенно когда я стал стар и болен и уже не мог контролировать происходящее в мелочах. Но убивать из-за небольшой кучки денег Ливия бы не стала!
— Ну, завел свою песню! — рассердилась Надя. — Еще мнишь себя императором! Безвольный тюфяк! Настоящие императоры решались и не на такие дела! — Она замолчала и в раздражении стала катать по столу салфетку.
А Цезарь думал о чем-то своем и даже не дал себе труда заметить ее раздражение.
— Как продвигаются дела с паспортом? — наконец спросил он.
Надя только усмехнулась.
— Вот еще один пример твоего тупоумия, — сказала она. — Я не понимаю, зачем надо возиться с фальшивым паспортом, если ты можешь легко жениться на этой русской. Ведь ты разведен? И тогда она получит гражданство. Надеюсь, у тебя хватит ума сначала получить с нее деньги, потом оформить брак, а через некоторое время развестись.
Было видно, что эта простая комбинация действительно не приходила Цезарю в голову. Надя прекрасно поняла это.
— Надеюсь, ты сразу поставишь перед ней условие о материальном вознаграждении, иначе я тебе этого бы не предложила.
Цезарь посмотрел на нее, и она пожалела о своих словах.
«Кто его знает, что ему придет в голову на самом деле? — подумала она. — Но такую возможность поправить свои дела нельзя упустить».
Тем временем столики во дворе заполнялись. Лару отвлекли подошедшие туристы, и она была вынуждена отправиться с ними улаживать кое-какие дела.
Татьяна Николаевна в своем номере медленно захлопнула книгу. Все эти два или три часа, с тех пор, как вернулась с прогулки, она лежала на кровати, вцепившись в свой старый меховой жакет. На нее напал страх, дикий, необузданный страх: она поняла, что игрушки кончились и время настало.
Теперь это была совсем не та Татьяна Николаевна, которая неделей раньше ступила на итальянскую землю с одним желанием — умереть. Теперь она хотела жить как никогда раньше.
«Что я наделала?! — думала она в отчаянии, кусая пальцы. — Боже, что я наделала?! Зачем я совершила такой обмен? Ведь можно было просто поменять комнату и начать жить сначала!»
Она уже забыла, какие чувства обуревали ее, когда она ходила по риэлтерским конторам, специально подыскивая самый плохой вариант.
«Но может быть, можно обратиться в суд, чтобы он признал сделку недействительной?» Она обрадовалась такой возможности, но потом вспомнила, что у нее совсем не осталось денег. В своем смятении она полагала, что чем хуже будет обмен, тем лучше она сможет досадить мерзкому человеку, и совсем не заботилась о собственной выгоде. Потом она вспомнила о двух прекрасных надгробных памятниках, рядом стоящих на кладбище, о распроданном по дешевке имуществе, о путевке в Италию и вздохнула. «Нет! Надо набраться мужества. Ничего уже не вернешь!» И, чтобы отрезать себе окончательный путь к возвращению, она достала из сумочки свой билет в Москву и порвала его на мелкие кусочки, после чего с видимым спокойствием возлегла на кровать, укрылась меховым жакетом и раскрыла книгу о двенадцати Цезарях. Так она и читала ее в течение почти двух часов и прочитала все, что было в ней написано и про великого Юлия, и про Августа с Ливией, и даже про сына Ливии от первого брака — следующего за Августом императора Тиберия. Потом она с вздохом закрыла книгу и взглянула на часы. Стрелки показывали, что осталось пятнадцать минут до намеченного срока. Она не могла предвидеть, что Цезарь с Надей уже явились и ждут ее. С похолодевшим сердцем она прошла в ванную, после этого причесалась и надела единственные оставшиеся у нее нарядные вещи — темно-вишневую шелковую кофту с черными блестящими разводами и черную шелковую юбку.
«Какая глупость! Я жива, и ничего плохого со мной не может быть!» — колотилось ее сердце. Оно отказывалось вспоминать о том горе, которое еще недавно она не могла пережить. Желание быть, существовать интуитивно пересилило все прежние чувства. Голос разума пытался противоречить ему. «Что бы ждало меня в Москве? Еще несколько одиноких, неказистых лет? И все равно умирать…» Она почему-то вспомнила больную собаку, всегда лежащую в переходе метро на той станции, где она когда-то жила. На боку у собаки была гноящаяся язва, люди брезговали, и поэтому несчастному существу доставалось меньше еды, чем более сильным и симпатичным товарищам. Чаще всего собака лежала с закрытыми глазами у трубы отопления. Потом в какой-то день Татьяна Николаевна заметила, что собаки в вестибюле больше нет. Она прекрасно помнила, что подумала тогда: «Нет, я не хочу умереть так, как эта собака. Уж если я не могу изменить жизнь, я могу по крайней мере распорядиться своей смертью». На следующий день она связалась с турфирмой и сказала, что хочет отправиться в путешествие в любую столицу Европы. По чистой случайности ей предложили Рим. И теперь она должна была выполнить задуманное.
Ужин в ресторане был в разгаре. Большинство туристов заказали вино, и, как всегда бывает после таких заказов, гул в зале — разговоры, стук вилок и ножей — становился бессвязнее, громче, взрывы смеха сильнее, и ощущение было такое, что кто-нибудь сейчас вот-вот затянет русскую песню. Цезарь и Надя сидели отдельно от всех за кипарисовым деревом. Татьяна Николаевна смутилась, что заставила своих гостей ждать.
— Гости мои дорогие! — смущенно сказала она, подходя к их столику. — Я не знала, что вы уже здесь, а то непременно вышла бы раньше!
— Мы только что пришли! — вежливо ответил Цезарь. Надя же просто кивнула в знак приветствия.
Наши туристы начали сдвигать поближе друг к другу столы и, кажется, действительно собрались устроить общее застолье.
— Если здесь будет шумно, мы можем перейти на другую сторону улицы в соседний ресторан! — предложила Татьяна Николаевна.
— Ни к чему! Здесь близко, рядом с номером! — ответила Надя. Татьяна Николаевна не поняла, какое значение имеет такая близость к номеру, но переспрашивать не стала.
В этот момент кто-то вежливо постучал пальчиком по спинке ее стула:
— Можно вас на минуточку, дорогая?
Татьяна Николаевна с удивлением обернулась. Позади нее стояла Лара и с деловым видом перебирала бумаги.
— Отойдем в сторонку! — Лара как-то странно покосилась в сторону Нади и Цезаря. — Мы отправляем группу разными рейсами! Надо уточнить номер вашего!
— Но у меня нет с собой билета! — запротестовала Татьяна Николаевна.
— Вот и хорошо, что нет! — вдруг как-то странно, с двойным смыслом, по-русски произнесла Лара. — Давайте поищем его у вас в номере!
— Разве нельзя уточнить завтра?! Вы ведь видите — у меня гости! — Татьяна Николаевна похолодела при мысли о том, что Лара сейчас может потребовать у нее билет, который она порвала.
— Мне надо вам что-то сказать! — Лара чуть не силой поволокла ее в холл. — Ваши спутники — опасные люди! — зашептала она, наклонившись к Татьяне Николаевне и делая вид, что снова пересматривает бумаги. — Я случайно села рядом с ними, так что они не видели меня, и мне показалось, что они замышляют по меньшей мере вас ограбить!
Татьяна Николаевна посмотрела на Лару со странной усмешкой.
— Никто не сможет меня ограбить, — сказала она. — После того, как я расплачусь за ужин, который заказала для моих друзей, у меня останется сущая мелочь на дорогу!
— А покупки? Сувениры?
— Я ничего не покупала.
— Ну, как знаете! — Лара недоверчиво покачала головой. — Я, во всяком случае, вас предупредила! Сбор у автобуса завтра ровно в девять!
— Я помню. Спасибо за все.
Лара захлопнула папку и отошла. Татьяна Николаевна вернулась к столу.
Надя выбрала телятину с жареным картофелем и, когда ей принесли пышущий жаром кусок кровавого мяса, с вожделением впилась в него зубами. Цезарь заказал жаркое из рыбы, кальмаров и мидий. Татьяна Николаевна решила, что в последний свой вечер она должна только пить, а не есть. Вино принесли красное и белое. Надя запивала жареное мясо кьянти, вином рабочего класса, Цезарь и Татьяна Николаевна пили сладкое сухое вино Республики Сан-Марино. Татьяне Николаевне казалось, что этот нектар, пахнущий апельсинами, медом, цветами, должен привести ее в состояние сладкой анестезии, в котором уже ничего не страшно.
Разговор протекал вяло. Цезарь и Надя обменивались репликами на итальянском, она ничего не понимала, ее мало занимали их дела. Она пила вино и грезила наяву. Ей мерещился древний город из красного кирпича, конники в доспехах, рабы с корзинами и кувшинами с вином. Но после прочтения Светония и тот мир перестал ее радовать. Она видела группы мужчин в тогах, жарко спорящих о политике, но знала, что ни к чему хорошему их споры не приведут; ясно различала женщин в складчатых одеяниях, с достоинством ведущих за руки детей, но полагала, что мало кто из этих детей доживет до старости и умрет своей смертью. Ей уже не хотелось попасть в тот, пригрезившийся ей мир, а под действием вина не так страшно стало покидать этот, привычный, наполненный услугами цивилизации, но в последнее время принесший ей столько горя.
«Куда ни глянь, кругом такое г… — думала она. — Пусть, черт возьми, все поскорее закончится!»
Небольшая группа русских туристов, раскачиваясь за общим столом, старательно выводила «Клен ты мой опавший». Они исполняли этот романс с таким энтузиазмом, что казалось, действие происходит не в итальянском дворе с кипарисами в глиняных горшках, а в российском городке, летом, в чьем-нибудь дворе по случаю, скажем, юбилея или по поводу благополучного возвращения из армии мальчика. Официанты, постоянно работающие с русскими, уже привыкли к тому, что от наших людей можно ждать любых проявлений чувств, всей их гаммы — от безудержных слез до безудержного веселья, — и спокойно занимались своими делами. Вопреки, кстати, распространенному мнению об итальянской экспансивности — вовсе они не так экспансивны по сравнению с нами. И только самый молодой из официантов, кругленький, небольшого роста, мгновенно запомнил некоторые русские слова и, выйдя на середину каменного мешка и протирая вилки бумажным полотенцем, стал с удовольствием подпевать нашим туристам мелодичным тенором. Татьяна Николаевна попросила принести еще вина, кофе и десерт. Надя, с ее тяжелым взглядом, казалось, парализовала язык Татьяны Николаевны. При ней она из-за природного стеснения не могла использовать привычную уже в общении с Цезарем смесь из английского и итальянского языков, жестов и улыбок. Цезарь тоже потягивал вино из бокала, но вид у него был отсутствующий.
«Пора заканчивать. Последний мой вечер явно не удался», — подумала Татьяна Николаевна. Но уже ничего нельзя было исправить. Кроме того, в каком-то уголочке ее сознания все-таки билась крошечная мысль о паспорте, о том, что события могут повернуться как в сказке и она еще сможет сделать свой выбор. Но Надя молчала, а сама Татьяна Николаевна не решалась об этом заговорить. «Ну, значит, и с паспортом ничего не удалось, — подумала она. — Что ж, я никогда всерьез и не рассматривала перспективу стать гражданкой Италии». У нее стала немного кружиться голова, и она решила, что время пришло. Пока она не утратила еще возможность регулировать ситуацию, надо было приступать к самому главному. Для этого она должна была пригласить своих гостей в номер.
— Здесь, во дворе, слишком шумно, — сказала она. — У меня кружится голова, хочется лечь. Поднимемся ко мне, я хочу сделать вам на прощание маленькие подарки.
Официант был уже наготове со своим чеком, Татьяна Николаевна расплатилась, щедро дала ему на чай. Надя при этом многозначительно толкнула Цезаря в бок локтем, и они встали из-за стола. В номере Татьяна Николаевна сначала преподнесла Наде кофточку, которую та взяла с совершенно невозмутимым и равнодушным видом, а потом чуть не со слезами на глазах протянула Цезарю купленного в книжном салоне льва.
— Это тебе на память. Видишь, он очень похож на того, что находится в Ватикане.
Цезарь удивился подарку, но ласково принял игрушку. У Татьяны Николаевны отлегло от сердца. «Он будет его любить», — подумала она, будто поручая малознакомому человеку заботы о домашнем питомце. Надя тем временем рыскала алчным взглядом по номеру, по сумке Татьяны Николаевны, по жакету, раскинутому на кровати.
«Шуба-то ей зачем? — думала она. — Тут, что ли, купила? Да нет, мех не новый, хотя и такой я иметь бы не отказалась». Надя вздохнула и тут же обернулась, услышав странные звуки.
Татьяна Николаевна стояла посередине комнаты, прислонившись к стене, и держалась обеими руками за горло.
— Мне плохо! — сдавленным голосом шептала она. — Начинается приступ. У меня так бывает после вина. Цезарь, прошу тебя, сделай мне укол! Шприц вон там, на столе!
Надя перевела взгляд туда, куда показывала Татьяна Николаевна. Действительно, на развернутой марлевой тряпочке лежала ампула с лекарством, а рядом с ней — одноразовый шприц в упаковке. Цезарь не знал, как ему поступить. Он был не врач и не медицинский работник и понимал, что в таких случаях надо позвать кого-нибудь из служащих отеля, а те уж позвонят в «Скорую помощь». Но медлить было нельзя. Татьяне Николаевне было явно плохо. Из горла ее раздавалось ужасное хрипение, ему показалось, что она уже умирает. Он стоял и в нерешительности смотрел на Надю.
— Цезарь, вон там! — молила его больная русская.
— Не смей этого делать! — резко сказала Надя. — Этот вариант даже лучше, чем тот, что придумала я. Все сделается само собой. Мы должны только немного подождать, чтобы было уже поздно. Тогда никто ничего не узнает.
Татьяна Николаевна сделала несколько неверных шагов и стала клониться к постели.
— Она умирает!
Цезарь нерешительно наклонился над больной и взял ее за руку. Татьяна Николаевна хрипела. Ее глаза будто молили его: «Ну же, Цезарь, скорее! Ведь ты можешь сделать укол!»
— Уходи отсюда! — сказал Цезарь Наде. — Я не брошу эту русскую! Она единственная, кто понимает меня!
— Дурак! Ты не имеешь права ничего делать! Лечить должны те, кто этому учился! У нас еще будут неприятности из-за этого!
— Уходи! — твердо сказал Цезарь и подошел к столу. Содрал упаковку со шприца, разбил ампулу, стал набирать лекарство.
— Скорее! Делай укол! Иначе мне не выдержать! — сдавленно хрипела Татьяна Николаевна, и слезы катились у нее из глаз.
— Ты посмотри! Она уже умирает! Ей все равно долго не протянуть! — кричала Надя. — Она умрет, а мы будем богаты! Мы сможем уехать! И я обещаю не ругать тебя за твои книжки!
Цезарь, не слушая ее, забрался со шприцем на кровать, на коленях подполз к лежащей Татьяне Николаевне.
— Потерпи, моя дорогая, — приговаривал он, — сейчас я сделаю тебе укол и будет легче! Мы поженимся и уедем отсюда далеко, далеко! В теплые края, где плещется синее море! — Он завернул рукав на руке Татьяны Николаевны и ужаснулся: — О Мадонна! Какая у тебя рука!
Татьяна Николаевна опять забыла про жгут и изо всех сил теперь, перехватив больную руку другой рукой, стала работать кулаком. Цезарь пытался нащупать вену пальцем.
— Сейчас, сейчас, — приговаривал он. На удивление игла попала в сосуд с первого раза. Будто заправский медработник, он чуть вытащил поршень на себя, и в шприце появилось темное пятно крови.
— Ну, скорее! — крикнула Татьяна Николаевна. Надя, закусив губу, стояла позади Цезаря и, сжав кулаки, наблюдала за происходящим.
— Идиот! Ты всех жалеешь, кроме меня! — Надя, не выдержав, напала на него, повалила на постель, выдернула шприц из руки Татьяны Николаевны и выбросила его в окно.
— Что ты наделала?!
Цезарь вскочил и в беспамятстве напал на разъяренную Надю. Она не ожидала толчка, поэтому покачнулась, пытаясь увернуться, и с силой ударилась головой о подоконник. Тут же тело ее обмякло, и через секунду Надя как подкошенная рухнула на пол. Татьяна Николаевна в ужасе привстала на постели.
— Надя! — позвала она и повернулась к Цезарю.
Надя лежала на полу без движения. Окно, куда она выбросила лекарство, было раскрыто, и штора слабо колыхнулась от вечернего ветерка. А в проеме окна над всей этой дурацкой картиной — над Цезарем, закрывшим голову руками, над Татьяной Николаевной, подползшей к краю кровати и с ужасом смотрящей вниз, над распростертой на полу Надей — застыл Христос с вытянутой рукой.
— Она умерла! — Татьяна Николаевна вскочила с постели и бросилась к лежащей женщине. Какое-то время она пыталась найти ее пульс и наконец с облегчением вздохнула. — Жива! Просто сильно ударилась. Надо вызвать «скорую помощь»!
Они подняли Надю, положили на кровать. Надя слегка застонала.
— Кажется, она ударилась не так сильно, — сказал Цезарь. — Не надо «скорую». — Потом он посмотрел на Татьяну Николаевну: — Тебе лучше?
— Лучше. — Когда Надя упала, Татьяна Николаевна перестала следить за дыханием, и оно естественным образом восстановилось.
Она села на постели рядом с Надей, опустила плечи, приложила руки к груди.
— Но что мне теперь делать? — Она посмотрела на Цезаря, а он не мог понять всей муки ее вопроса.
— Как что делать? — удивился он.
— Да! Что мне делать? — Татьяна Николаевна обхватила голову руками и, измученная, заплакала, не в силах больше притворяться и сдерживаться.
— Дорогая! — Цезарь сел рядом с ней, отвел ее руки от лица. — О чем ты плачешь? Ведь тебе лучше?
Татьяна Николаевна, опустив руки, посмотрела на Цезаря с тоской, и он по наитию, без слов понял, что происходящее в душе этой женщины не укладывается ни в одно понятие.
— Я не была больна, — тихо сказала Татьяна Николаевна. — Я хотела, чтобы ты сделал мне укол. — Она теперь говорила по-английски сухо, без интонаций, и он плохо ее понимал. — Мне было нужно только, чтобы ты сделал мне укол, — повторила она и сделала движение, будто держит в руках шприц, а потом пальцами показала, как будто уходит куда-то высоко. Потом она снова показала на исколотую руку. — Я пыталась сделать этот проклятый укол сама, еще до того, как мы познакомились, но у меня не получилось. Мне нужен был кто-то, кто мог бы мне помочь. Поэтому я нашла тебя. Прости.
Надя вдруг заохала на постели, застонала. Татьяна Николаевна и Цезарь помогли ей сесть. Со стоном Надя начала медленно крутить головой, поднимать руки, ноги, проверяя, может ли двигаться.
— Значит, ты слушала меня и ходила со мной на экскурсии только для того, чтобы я сделал тебе укол? — Цезарь стоял над обеими женщинами, мрачно скрестив руки на груди поверх своей серой вязаной жилетки, и ноздри его гневно раздувались.
«Да», — хотела ответить ему Татьяна Николаевна, но подумала, что это неправда. В эти несколько дней она прожила с ним совсем другую, непривычную ей жизнь. Ей было с ним интересно, как ни с кем другим.
— Конечно, нет! — сказала она этому маленькому забавному человечку. — Ты поразил меня своими знаниями и мудростью. Мне никогда еще не было так интересно, как во время наших прогулок, и я, конечно же, верю, что душа Цезаря присутствует в твоем теле.
— Я же говорила тебе, что она ненормальная! — вдруг отчетливо произнесла Надя, поднимаясь с кровати и запихивая в сумку подарок — кофточку, которую купила ей Татьяна Николаевна. — Только русская идиотка может поверить в то, что перед ней император Октавиан собственной персоной!
— Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не называла меня Октавианом! — высокомерно сказал ей Цезарь.
— Интересно почему, если даже на твоей дурацкой статуе, возле Императорского форума, написано четко: Октавиан Август. А рядом стоит статуя Цезаря, так на ней написано: Юлий Цезарь! Вечно ты считаешь, что я ничего не знаю! Пойди и посмотри, если не веришь!
— Запомни, я ненавижу его! — закричал вдруг Джим с яростью. — Мы оба Цезари, я и он, и надо нас так называть: Цезарь Юлий и Цезарь Август! Кроме нас, было еще много Цезарей — и Нерон, и Калигула, и мой приемный сын Тиберий, и Веспасиан, и Тит, и Доминициан — хотя они уже принадлежали к другим родам и жили много лет после меня, но все они были Цезари, и нечего выделять одного среди нас!
— Совсем помешался! — Надя покрутила пальцем у виска. — Какая разница, как я тебя называю!
Джим сел на пол, стал раскачиваться из стороны в сторону, как страшный африканский божок, и вдруг заплакал.
— Цезарей было двенадцать, — сказала ему тихим голосом Татьяна Николаевна. — Не плачь! Я теперь знаю, почему ты не любишь Юлия. Ты имеешь право его не любить.
Цезарь отнял руки от заплаканного лица и посмотрел на нее:
— Почему?
— Ты не любишь Юлия, потому что не можешь смириться с тем, что он невольно унизил тебя, выбрав именно тебя в пасынки. Ты очень любил своего настоящего отца, Октавий. Он был из достойного, честного рода, когда-то не менее знатного, чем род Юлиев, и не твоя вина, что волею судьбы твоей отец принадлежал к его неудачливой ветви. И хотя твоя мать приходилась родной племянницей великому Юлию, почему-то люди всегда находили повод попрекнуть тебя твоим настоящим отцом. Когда он сумел разбогатеть, Марк Антоний укорял его в ростовщичестве и раздаче взяток, хотя это было неправдой. По жребию твоему отцу досталось управлять Македонией — говорили, что это благодаря выгодной женитьбе ему попал в руки лакомый кусок. Он управлял своей провинцией справедливо и достойно, тем не менее имя твоего отца совершенно забыто в веках. И после того как он, возвращаясь из Македонии в Рим, скоропостижно умер, ты должен был отказаться от него ради наследства Цезаря. Оно и так принадлежало тебе по праву крови, ибо не было у Цезаря законных родных детей. Но Цезарь, чтобы обезопасить Рим и внести окончательную ясность, усыновил тебя, тем самым лишив родного отца. И ты должен был по закону к славному имени своего рода прибавить унизительное окончание «ан», свидетельствующее об усыновлении, и называться с тех пор не Октавий, по имени своих предков, а Октавиан — по желанию Юлия Цезаря. Ты не смог отказаться от власти, но отказ от рода унижал тебя, и никогда ты не называл сам себя Октавиан Август. Ты тоже принес жертву во имя Рима — никогда нигде не упоминая о настоящем отце, ты восславлял отца приемного. Но ты мучился сделанным выбором до конца жизни, и это видно по тому, как ты велел именовать себя. Вначале ты писал о себе просто — император Цезарь. Потом сенат дал тебе возвеличивающее прозвище, и ты стал подписывать бумаги Цезарь Август. Наконец ты сделался императором Августом, но рост твоего могущества не мог повлиять на память потомков. Как ты ни старался — одел в мрамор город, восстановил законы против роскоши, соблюдал видимость простоты во всем — в одежде, в пище, в жилье, — в веках ты навсегда остался Октавианом — усыновленным внучатым племянником великого Юлия. Такова была цена твоего выбора.
Цезарь подошел к Татьяне Николаевне и обнял ее. Глаза его были полны слез.
— Откуда ты узнала все это?
Она устало посмотрела на него.
— Кое-что прочитала вот здесь, — на тумбочке рядом с кроватью так и остался лежать незакрытая книжка Светония, — остальное домыслила сердцем.
— И даже мой усыновленный сын назвал себя Тиберий Юлий Цезарь, чтобы досадить мне. И только сделавшись императором после моей смерти, он по необходимости стал называться Тиберий Цезарь Август.
— Спасибо тебе за эти дни, — сказала Татьяна Николаевна. — Ты сделал меня другим человеком. А сейчас иди, уже поздно, я хочу отдохнуть.
— Пойдем, Октавиан, — сжимая рукой затылок, насмешливо сказала Надя. — Не удалось нам сегодня разбогатеть, будем ждать следующего раза.
Цезарь посмотрел на Татьяну Николаевну. Она сидела на постели, опустив голову.
— Мне уйти, дорогая?
Она подняла глаза — во взгляде ее было столько отчаяния, столько бессилия, столько муки, что он встал перед ней на колени.
— Что я могу для тебя сделать?
Она подумала, посмотрела вокруг и не узнала стены своего номера. Все перед ней плыло как в тумане.
— Пойдем! — Надя тянула Цезаря за руку.
— Надя! Возьми мою сумку, может быть, что-нибудь в ней тебе пригодится.
— А шубу нельзя? — Надя с вожделением смотрела на гладкий черный мех, который лежал на постели.
«Отдай ей, зачем тебе этот жакет?» — подумала Татьяна Николаевна, но рука ее сама вцепилась в мягкий рукав.
— Извини, я не могу, — сказала она.
Надя вытащила сумку Татьяны Николаевны из-под стула, понесла ее к выходу. У двери обернулась на секунду к Джиму.
— Ты идешь или нет? Как ты надоел мне, идиот! — довольно громко сказала она, но Цезарь не отреагировал на ее слова. Он по-прежнему смотрел на Татьяну Николаевну. Надя постояла у двери, потом вышла и, стуча каблуками, пошла к лифту.
— Значит, ты хочешь уйти из жизни, кара? Не уходи! Не оставляй меня одного!
— Я в чужой стране, не знаю языка, у меня нет ни крыши над головой, ни денег. Куда мне деваться? — спросила она.
Цезарь поднял голову и посмотрел на нее, не понимая.
— Ты хочешь умереть только потому, что у тебя нет денег? — Она невесело улыбнулась. — Чему ты смеешься?
— Вспомнила, что нас с детства учили, что деньги в жизни не главное! Сейчас мне показалось это забавным.
— Кара! Ты просто сошла с ума! Уходить из-за такого пустяка, как отсутствие денег!
Татьяна Николаевна растерялась:
— Но что же мне делать? Как же без них?
— Смешная! — Цезарь ласково погладил ее по руке. — Вот я живу без денег — и ничего! Деньги имеют значение только для тех, кому важно положение в обществе. Быть булочником или врачом, министром или президентом — одно и то же. А если сделать вид, что ты не такой, как все, деньги и положение в обществе уже не имеют для тебя никакого значения. Просто тебя называют ненормальным — и все! Но разве это так важно — как тебя называют? Никто не интересуется жизнью твоего духа. Важно только, чтобы было чем-то поддерживать плоть — немного поесть и укрыться от непогоды.
По лицу Татьяны Николаевны снова потекли слезы — теперь это были другие слезы, не отчаяния, но надежды. Но оставалось еще одно возражение.
— Скажи, — пробормотала она, — почему ты все-таки выбрал себе в кумиры тирана? Ведь мог сделаться философом, результат был бы такой же!
— Философом! — горько сказал Цезарь. — Вот и нет! С философами и так все ясно — общество их не понимает, но не осуждает. Император — другое дело. Многие могут кричать — тиран и мучитель! Но я боролся за справедливость, и мне это удалось. Ты единственная из всех, кто понял Октавиана. Он был поставлен в условия, при которых не быть тираном невозможно. И он справился со своей ролью. Поэтому из всех двенадцати Цезарей Рима я выбрал его, моего любимого Августа. Поедем в Неаполь!
— В Неаполь! — эхом повторила она. — Неужели это возможно?
Цезарь высунулся в окно.
— Надя! — закричал он что было силы, невзирая на уже наступившую ночь. Голос его, неожиданно мощный и звонкий, разнесся далеко за пределами дворовой арки. — Быстро верни нашу сумку!
Из двери гостиницы во двор выбежала девушка-портье.
— Ваша гостья уже ушла! — знаками показала она Цезарю.
— Наплевать! Пусть эта сумка принесет Наде хоть немного удовольствия, — сказала Татьяна Николаевна.
— Ну и ладно! На море еще долго будет тепло! Поехали! — ответил Цезарь.
Татьяна Николаевна вытерла слезы и быстро свернула свой жакет.
— Я возьму его с собой?
— Конечно!
В меховой рукав жакета он засунул свой подарок — плюшевого льва.
В ванной комнате Татьяна Николаевна забрала зубную щетку и пакетики с мылом и шампунем, которые каждый день клала ей на умывальник горничная. Из зеркала на нее смотрело новое, неузнаваемое лицо: покрытое пятнами от слез, распухшее, оно все-таки было уже другим, и, более того, вместо своей привычной стрижки над лбом Татьяна Николаевна увидела замысловато уложенную прическу римской матроны. Она вышла из ванной.
— Там, на юге, если у нас будет немного денег, ты купишь мне белой материи? — спросила она Цезаря.
— Куплю. А зачем?
— Я сошью себе складчатое одеяние, как у Ливии.
— Тогда материя должна быть не белой, а пурпурной, — ответил он.
Они собрались выходить, когда раздался телефонный звонок. Кто бы это мог звонить в Риме Татьяне Николаевне?
— Это он! — Вдруг почему-то вспомнила она своего врага с пшеничными усиками. Ей даже не пришло в голову, что ему неоткуда было узнать ее телефон. Но все, что было связано с ним, теперь не имело для нее никакого значения.
— Алло? — сказала она совершенно спокойно. Но в трубке раздался совсем другой голос: приглушенный голос девушки-портье.
— Я хотела узнать, все ли у вас в порядке? Не нужна ли помощь?
— Абсолютно в порядке, — ответила Татьяна Николаевна. — Я через минуту освобождаю номер. Сдаю ключ.
— Счастливого пути, — ответила ей наученная ничему не удивляться девушка.
Никто не вышел их провожать. И только когда Татьяна Николаевна, даже не подумав присесть на дорожку, вышла вместе с Цезарем из гостиничного двора, она увидела, что в спину им держит в прощальном приветствии руку все тот же Спаситель — без осуждения, без пристрастия и без любви.
