ЭПОХА ПРОСВЕЩЕНИЯ
…от способа вдевать нитку в иголку до способа заряжать пушку…
Хильда начала читать главу про Возрождение, когда внизу хлопнула входная дверь, — это пришла с работы мама. Девочка посмотрела на часы. Было уже четыре часа.
Взлетев по лестнице, мама распахнула дверь к Хильде.
— Ты что, не была в церкви?
— Была.
— Но… в чем же ты ходила?
— В том же, в чем хожу сейчас.
— В ночной рубашке?
— Гммм… Я была в Мариинской церкви.
— В Мариинской церкви?
— Это каменная церковь эпохи средневековья.
— Хильда!
Она опустила папку и взглянула на мать.
— Я потеряла счет времени, мама. Мне очень жаль, но я читаю потрясающе интересную книгу.
Маме не оставалось ничего другого, как улыбнуться.
— Это волшебная книга, — прибавила Хильда.
— Да-да, конечно. И еще раз: поздравляю с днем рождения, Хильда!
— По-моему, я сегодня объелась поздравлениями!
— Ой, я же не… Вот только немножко отдохну и приготовлю что-то особенное. Я купила клубнику.
— А я пока почитаю.
Мама снова исчезла, а Хильда продолжила чтение.
София следом за Гермесом прошла через весь город.
В подъезде дома, где жил Альберто, она обнаружила очередную открытку из Ливана, тоже датированную пятнадцатым июня.
Хильда наконец разобралась в системе датировки. Открытки с числом, предшествующим 15 июня, были «копиями» открыток, которые она получила раньше. Те же, на которых стояло сегодняшнее число, достигли ее только теперь, вместе с папкой.
Дорогая Хильда! София сейчас идет к учителю философии. Ей скоро будет пятнадцать, тебе же пятнадцать лет исполнилось вчера. Или сегодня, Хильдемур? Но если сегодня, то должен быть уже поздний вечер. Впрочем, наши часы не всегда идут одинаково.
Хильда прочитала о том, как Альберто рассказывал Софии про эпоху Возрождения и новое естествознание, про рационалистов XVII века и английский эмпиризм.
Она вздрагивала каждый раз, когда в повествовании появлялась очередная открытка или другое поздравление, вставленные туда отцом. Обращения к ней выпадали из тетради для сочинений, оказывались внутри банана и проникали в компьютер. Папе ничего не стоило вынудить Альберто «оговориться» и назвать Софию Хильдой. А превзошел он самого себя с Гермесом — когда тот сказал: «Поздравляю с днем рождения, Хильда!»
Как и Альберто, Хильда считала, что отец переходит всякие границы, изображая из себя Господа с его Божьим промыслом. Но с кем она соглашалась? Разве не ее же отец вложил эти укоризненные слова (или упреки самому себе) в уста Альберто? Ей пришло в голову, что, пожалуй, сравнение с Богом было не таким уж бессмысленным. Для Софииного мира отец в самом деле был почти всемогущим господином и повелителем.
Когда Альберто начал рассказывать про Беркли, Хильда была заинтригована не меньше Софии. Что будет дальше? Давно было очевидно, что стоит им добраться до этого философа, отрицавшего существование материального мира за пределами нашего сознания, как должно произойти нечто из ряда вон выходящее — Хильда заранее подглядела, что написано о Беркли в энциклопедии.
Глава открывалась тем, как София и Альберто стоят у окна, глядя на посланный Хильдиным отцом самолет с длинным поздравительным шлейфом. Одновременно «на город наползали темные тучи».
Вопрос «Быть иль не быть» не исчерпывающ. К нему нужно добавить: кто мы такие? Реальные ли мы люди из плоти и крови? Состоит ли наш мир из подлинных вещей — или же нас окружает одно сознание?
Ничего удивительного, что София начала грызть ногти. У самой Хильды никогда не было этой дурной привычки, но и она сейчас чувствовала себя не в своей тарелке.
И вот наступил день, когда они сказали: «Для нас этой „волей или духом?, который „творит всё во всем?, может быть отец Хильды».
— Ты утверждаешь, что он для нас вроде Бога?
— Без всякого смущения говорю «да». Смущаться и стыдиться следует ему!
— А что ты думаешь про Хильду?
— Она ангел, София.
— Ангел?
— Ведь этот «дух» обращается именно к ней.
Затем София наконец вырвалась от Альберто и убежала в грозу. Не та ли это самая гроза, которая разыгралась прошлой ночью в Бьеркели, через несколько часов после того, как София мчалась через весь город домой?
В мозгу ее стучало: «Завтра день рождения». Ей казалось особенно обидным осознать, что жизнь — «лишь только сновиденье», накануне своего пятнадцатилетия. Так бывает во сне, когда ты выиграл миллион и тебе вот-вот вручат выигрыш… а ты берешь и просыпаешься.
Пробегая через стадион, София вдруг увидела еще одного мчащегося под дождем человека. Ей навстречу бежала мама. Небо то и дело пронзали молнии.
Когда они встретились, мама крепко обняла Софию.
— Что с нами происходит, девочка моя?
— Не знаю, — заплакала София. — Нам снится какой-то кошмарный сон.
Хильда почувствовала навертывающиеся на глаза слезы. «То be or not to be: that is the question».
Бросив папку на кровать, Хильда принялась ходить взад-вперед по комнате. В конце концов она остановилась перед зеркалом в бронзовой раме, где и пребывала до тех пор, пока не пришла мама звать ее к ужину. При стуке в дверь Хильда даже не представляла себе, сколько времени провела у зеркала. Но она была уверена, твердо уверена, что на этот раз отражение подмигнуло ей обоими глазами.
За ужином она старалась быть благодарной новорожденной, но мысли ее были неотступно заняты Софией и Альберто.
Как у них пойдут дела теперь, когда они знают, что все определяется Хильдиным отцом? Впрочем, что они там знают? Ничегошеньки они по-настоящему не знают. И тем не менее проблема существует: раз София и Альберто «знают», как все взаимосвязано, значит, они приближаются к концу пути.
Она чуть не поперхнулась картошкой, когда ее осенило, что, возможно, такая постановка вопроса применима и к ее собственному миру. С течением времени люди все лучше понимают законы природы. Может ли история продолжаться до бесконечности после того, как встанут на место последние детали головоломки? Или конец человеческой истории уже близок? Нет ли взаимосвязи между развитием мысли и науки, с одной стороны, и парниковым эффектом и сгоревшими тропическими лесами, с другой? Возможно, не так уж глупо называть человеческую тягу к познанию «грехопадением».
Проблема казалась настолько серьезной и страшной, что Хильда решила выкинуть ее сейчас из головы. Наверняка она поймет больше, продолжая читать рукопись.
— «Скажи ты мне, скажи, не тая…», что хочешь еще, что хо-о-о-чешь еще-е-е! — пропела мама, когда они съели мороженое с итальянской клубникой. — Сегодня мы будем делать все, что ты только пожелаешь.
— Тебе это, конечно, покажется странным, но у меня одно-единственное желание: читать папин подарок.
— Только не дай ему совсем заморочить тебе голову.
— Ну уж нет.
— Мы могли бы разогреть пиццу к «Инспектору Деррику» …
— Посмотрим.
Хильда вспомнила Софиины разговоры с ее мамой. Папа случайно не позаимствовал некоторые черты Хильдиной мамы для той, другой? На всякий случай она решила не заводить речь о белом кролике, которого извлекают из цилиндра Вселенной, — по крайней мере сегодня.
— Кстати, — сказала Хильда, поднимаясь из-за стола.
— Да?
— Я что-то не вижу своего золотого крестика.
Мама загадочно посмотрела на нее.
— Я нашла его несколько недель назад на мостках. Эх ты, растеряша!
— Ты сказала папе?
— Не помню. А впрочем, сказала.
— И где он теперь?
Мама пошла в спальню за своей шкатулкой, и до Хильды донесся ее удивленный возглас. Вскоре она вернулась в гостиную.
— Ты знаешь, я его почему-то не нахожу.
— Так я и думала.
Обняв маму, Хильда побежала к себе в мансарду. Наконец-то, сию же минуту, она будет читать дальше про Софию и Альберто. Как и прежде, она уселась в кровати, положив папку на колени.
Наутро София проснулась оттого, что в комнату вошла мама с подносом, уставленным подарками. Флаг она сунула в пустую бутылку из-под кока-колы.
— Поздравляю с днем рождения, София!
Протерев глаза, София попробовала вспомнить все, что произошло вчера. Но мозаика-головоломка распадалась на мелкие кусочки. Одним из таких кусочков был Альберто, другим — Хильда с майором, третьим — Беркли, четвертым — Бьеркели… Иссиня-черный кусочек изображал чудовищную грозу, от которой у Софии едва не случился нервный срыв. По приходе домой мама растерла ее махровым полотенцем и, прямо-таки заставив лечь в постель, напоила горячим молоком с медом. София мгновенно заснула.
— Кажется, я жива, — запинаясь, пробормотала она теперь.
— Конечно, жива. И сегодня тебе исполняется пятнадцать лет.
— Ты уверена?
— Еще бы не уверена. Как мать может не знать, когда родился ее единственный ребенок? 15 июня 1975 года… в половине второго, София. Это был самый счастливый миг в моей жизни.
— Ты уверена, что все это не сон?
— Во всяком случае, это должен быть очень хороший сон, если после него просыпаешься к подаркам и булочкам.
Поставив поднос с подарками на стул, она опять исчезла из комнаты, но вскоре появилась со вторым подносом, на котором были булочки и сок. Его она пристроила в ногах у Софии.
Дальше утро пошло по обычному для дня рождения расписанию — с разворачиванием подарков и воспоминаниями чуть ли не до первых родовых схваток пятнадцатилетней давности. Мама подарила Софии теннисную ракетку. В теннис она еще никогда не играла, но буквально в двух минутах ходьбы от Клёвервейен был открытый корт. Папа прислал ей портативный телевизор со встроенным радиоприемником. Прислали подарки и старые тетушки, и друзья семьи.
— Как ты думаешь, мне не отпроситься сегодня с работы? — чуть погодя поинтересовалась мама.
— По-моему, не надо. Зачем?
— Ты вчера была совершенно не в себе. Если так будет продолжаться, придется записать тебя к психологу.
— Вот уж ни к чему.
— Тебя напугала только гроза… или еще этот Альберто?
— А тебя? «Что с нами происходит, девочка моя?» — вскричала ты.
— Мне показалось, что ты начала бегать на свидания со всякими чудиками. Наверное, я сама виновата…
— Да никто не виноват, что я в свободное время занимаюсь философией. Иди спокойно на работу. Мне все равно к десяти в школу. Там сегодня раздача табелей и «уютный час».
— Ты уже знаешь свои отметки?
— Во всяком случае, я получу больше пятерок, чем на Рождество.
Вскоре после маминого ухода зазвонил телефон.
— София Амуннсен слушает.
— Это Альберто.
— Ой…
— Майор вчера не пожалел пороху.
— Не понимаю, о чем ты.
— О грозе, София.
— Я перестала в чем-либо разбираться, во всем сомневаюсь.
— Сомнение — первейшая добродетель истинного философа. Я горжусь тем, как многому ты научилась за столь короткое время.
— Мне все вокруг кажется каким-то нереальным.
— Это называется экзистенциальным страхом и чаще всего связано с переходом к новому знанию.
— Наверное, мне надо сделать перерыв в занятиях философией.
— У тебя в саду развелось слишком много лягушек?
София не смогла удержаться от смеха. Альберто продолжал:
— А по-моему, нам лучше продолжать занятия. Кстати, с днем рождения тебя. Нам нужно закончить курс до Иванова дня. Это наша последняя надежда.
— Надежда на что?
— Ты готова к длинному разговору? Я не могу объяснить тебе все за две минуты.
— Готова.
— Помнишь Декарта?
— «Я мыслю, следовательно, я существую».
— В своих методологических сомнениях мы с тобой оказались у разбитого корыта. Может выясниться, что мы сами — не более чем мысль, а это вовсе не то же самое, что быть мыслителями. У нас есть основания полагать, что мы плод фантазии некоего майора, который сочинил нас для развлечения своей живущей в Лиллесанне новорожденной дочери. Улавливаешь ход моих рассуждений?
— Да…
— Но в этом есть и внутреннее противоречие. Если нас «сочинили», мы не вправе ничего «полагать». Тогда и этот телефонный разговор — не более чем плод воображения.
— Тогда у нас нет ни капли свободной воли. Тогда все наши слова и поступки предопределены майором. Значит, нам вообще можно повесить трубки.
— Ты преувеличиваешь.
— Объясни!
— Ты хочешь сказать, что некий человек заранее обдумал свои фантазии? Конечно, Хильдиному отцу известно все, что мы делаем. Сбежать от его всеведения не легче, чем от собственной тени. Но — и в связи с этим у меня возник один план — нельзя утверждать, что майор уже определил все, чему суждено случиться. Возможно, он определяет это в последнюю минуту, так сказать, в миг творения. Вполне допустимо, что именно в такие минуты инициатива переходит в наши руки, то есть мы сами можем управлять своими речами и поступками. Конечно, наши потуги — ничто по сравнению с натиском майора. Мы фактически бессильны перед навязываемыми нам внешними обстоятельствами вроде говорящих собак, самолетов с поздравительным шлейфом, посланиями внутри бананов и заказными грозами. И все же не исключено, что наша воля тоже чего-то стоит.
— Как это может быть?
— Разумеется, в нашем крохотном мирке майор всеведущ, но это не значит, что он и всемогущ. В любом случае, мы можем попробовать вести себя так, как будто это не соответствует действительности.
— Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь.
— Главный фокус будет, если мы сумеем обмануть майора и начнем действовать самостоятельно, то есть совершать поступки, о которых он даже не будет подозревать.
— Разве такое возможно, если мы не существуем?
— Кто сказал, что мы не существуем? Вопрос стоит иначе: не «существуем ли мы?», а «кто мы такие?». Даже если выяснится, что мы не более чем импульсы в раздвоенном сознании майора, это не отнимает у нас некоторого существования.
— Или свободы воли?
— В общем, я работаю над этим, София.
— Но и то, что ты «работаешь над этим», должно быть прекрасно известно Хильдиному отцу.
— Разумеется. Но он не знает деталей моего плана. Я пытаюсь найти Архимедову точку.
— Архимедову точку?
— Архимед был эллинистическим ученым. «Дайте мне точку опоры, — говорил он, — и я сдвину землю». Вот и нам нужно найти точку опоры, чтобы извлечь себя из сознания майора, покинуть его внутренний мир.
— Задача не из легких.
— Но нам не удастся ускользнуть от него, пока не будет закончен философский курс. Майор слишком крепко нас держит. Он явно решил, что я обязан провести тебя через всю историю философии. А до его отъезда с Ближнего Востока остается всего несколько дней. Если мы не сумеем избавиться от навязчивых фантазий майора, прежде чем он прибудет в Бьеркели, мы пропали.
— Я боюсь…
— Во-первых, мне нужно просветить тебя по поводу французской эпохи Просвещения. Затем надо хотя бы в общих чертах рассмотреть Канта и лишь потом можно переходить к романтизму. Кроме того, для нас обоих важен Гегель. А коснувшись Гегеля, нельзя обойти вниманием взрыв возмущения, который вызвало гегельянство у Киркегора. Следует также коснуться Маркса, Дарвина и Фрейда. Если мы в заключение успеем пройтись по Сартру и экзистенциализму, можно будет приступать к исполнению нашего плана.
— Порядочно для одной недели.
— Поэтому приступать надо немедленно. Ты можешь прийти сразу?
— Мне нужно в школу. У нас будет «уютный час», а потом раздача табелей.
— Наплюй! Если мы не более чем продукт сознания, значит, удовольствие от «уютного часа» с его кока-колой и разными вкусностями тоже лишь воображаемое.
— Но табель?…
— София, ты либо живешь на микроскопическом шарике в загадочной Вселенной — посреди сотен миллиардов других галактик… либо представляешь собой электромагнитные импульсы в мозгу одного майора. И ты еще смеешь говорить о каком-то табеле! Постыдилась бы.
— Извини.
— А впрочем, ладно, забеги в школу по дороге ко мне. Если ты прогуляешь последний день занятий, то можешь подать дурной пример Хильде. Кто-кто, а она наверняка ходит в школу даже в свой день рождения, ведь Хильда — сущий ангел.
— Тогда я приду к тебе сразу после школы.
— Мы можем встретиться в Майорстуа.
— В Майорстуа?
Щелк… и гудок!
Хильда отложила папку в сторону. Теперь папа заставил ее испытать угрызения совести из-за того, что она прогуляла школу. Вот хитрюга!
Некоторое время она размышляла над тем, что за план вынашивает Альберто. Не заглянуть ли ей на последнюю страницу? Нет, это будет жульничество, лучше попробовать читать быстрее.
По одному важному пункту она была согласна с Альберто. Во-первых, он был прав, что всем происходящим с ним и с Софией заправляет Хильдин отец. И в то же время, сочиняя, он наверняка знал не все, что должно произойти. Видимо, иногда ему случалось писать с дикой скоростью, и он только позднее спохватывался, что же такое насочинял. В условиях такой «суматохи» София с Альберто и обладали определенной свободой.
Опять у Хильды возникло ощущение, что они действительно существуют. «Какой бы спокойной ни казалась поверхность моря, это не значит, что в глубине его ничего не происходит», — подумала она.
Но почему ей пришла в голову такая мысль?
Во всяком случае, она была отнюдь не поверхностной.
В школе на Софию, по праву новорожденной, со всех сторон посыпались поздравления. Может быть, дополнительное внимание к ней объяснялось всеобщим ажиотажем по поводу табелей и бутылок с кока-колой.
Как только класс отпустили (с учительским пожеланием хорошо провести лето), София стремглав кинулась домой. Йорунн попыталась задержать ее, но София крикнула, что опаздывает.
В почтовом ящике обнаружились две открытки из Ливана. Это были стандартные поздравительные открытки с английской надписью: «HAPPY BIRTHDAY — 15 YEARS».
Одна была адресована «Софии Амуннсен (для Хильды Мёллер-Наг)», вторая же предназначалась самой Софии. На обеих стоял штемпель батальона ООН от 15 июня.
Сначала София прочла собственную открытку:
Дорогая София Амуннсен! Сегодня тебя тоже нужно поздравить с днем рождения. Прими мои самые теплые поздравления, София. Еще тебя следует поблагодарить за все, что ты столько времени делала для Хильды.
С дружеским приветом, майор Альберт Наг.
София не знала, как расценить то, что отец Хильды в конце концов прислал открытку и ей. Все же этот жест почему-то показался ей трогательным. В Хильдиной открытке говорилось:
Дорогая Хильдемур! Я не знаю, ни какой теперь день, ни который час у тебя в Лиллесанне. Но я уже говорил — это несущественно. Надеюсь, я хорошо знаю тебя и не опоздал с последним или по крайней мере предпоследним поздравлением из Ливана. Только смотри не засиживайся слишком поздно! Альберто скоро расскажет об идеях французского Просвещения. Он сосредоточится на семи пунктах:
1) Борьба с авторитетами
2) Рационализм
3) Просветительская идеология
4) Культурный оптимизм
5) Назад к природе
6) Гуманизация христианства
7) Права человека.
Майор явно продолжал держать их под надзором.
София отперла дом и положила табель со всеми своими «отлично» на кухонный стол. Затем она вышла в сад, пролезла сквозь изгородь и побежала в лес.
Через озеро пришлось снова перебираться в лодке. Альберто встретил Софию на крыльце и жестом пригласил сесть рядом.
Погода была чудесная, только от воды тянуло прохладой и сыростью. Озерцо, казалось, еще не совсем успокоилось после грозы.
— Приступим прямо к делу, — заговорил Альберто. — Следующим после Юма великим создателем философской системы был немец Иммануил Кант. Но в XVIII веке много крупных мыслителей дала миру и Франция. Можно сказать, что в первой половине столетия философский центр тяжести приходился в Европе на Англию, к середине века он сместился во Францию, а ближе к концу — в Германию.
— То есть перемещение шло с запада на восток?
— Совершенно верно. Я остановлюсь на отдельных положениях, которые были общими для французских философов Просвещения. Речь идет о таких значительных фигурах, как Монтескье, Вольтер, Руссо и многие другие. Я решил сосредоточиться на семи основных пунктах.
— Спасибо, это мне уже сообщили.
София протянула открытку от Хильдиного отца. Альберто глубоко вздохнул.
— Мог бы не беспокоиться… Итак, первым пунктом у нас идет борьба с авторитетами. Французские философы Просвещения не раз наведывались в Англию, которая во многих отношениях была более свободомыслящей страной, чем их родина. Огромный интерес вызывало у мыслителей английское естествознание, в первую очередь Ньютон и его универсальная физика. Однако не меньшее вдохновение они черпали и в философии, особенно в политической теории Локка. У себя во Франции они со временем двинулись в наступление на авторитеты. По их мнению, необходимо было скептически подойти к истинам, доставшимся в наследство от прошлого. Подразумевалось, что индивидуум должен сам отыскивать ответы на все вопросы. В этом чувствуется влияние Декарта.
— Да, он ведь строил свое здание с самого фундамента.
— Именно так. Бунт против авторитетов был не в последнюю очередь обращен против власти церкви, короля и знати. Во Франции XVIII века эти институты были куда более влиятельными, чем в Англии.
— А потом разразилась революция.
— Да, в 1789 году. Но новые идеи появились раньше. Следующим пунктом идет рационализм.
— А я-то думала, рационализм умер вместе с Юмом.
— Сам Юм умер лишь в 1776 году. Монтескье оставалось жить еще двадцать лет, а Вольтеру и Руссо (оба они умерли в 1778 году) — два года. Но все трое побывали в Англии и были хорошо знакомы с философией Локка. Как ты, вероятно, помнишь, Локк был не очень последовательным эмпириком. Он, например, считал, что и вера в Бога, и определенные нравственные нормы заложены в человеческом разуме. Это составляет основу и французской философии эпохи Просвещения.
— Ты еще говорил, что французы всегда были чуть более рационалистичны, чем англичане.
— И это различие восходит еще ко временам средневековья. Если англичане говорят о «common sense», то французы предпочитают «evidence». Английское выражение можно буквально перевести как «общее ощущение», а французское слово — как «очевидность». И в том и в другом случае речь идет о здравом смысле, или разуме.
— Понятно.
— Так же как и античные гуманисты — например, Сократ и стоики, — философы Просвещения чаще всего безраздельно верили в человеческий разум. Вера эта была настолько очевидна, что эпоху Просвещения во Франции нередко называют периодом рационализма. Новое естествознание выявило разумное устройство природы. Тогда философы Просвещения поставили перед собой задачу заложить такие основы морали, религии и этики, которые бы соответствовали присущему человеку разуму. Это и привело к просветительской идеологии.
— Которая числится третьим пунктом.
— Необходимо было «просвещать» широкие народные массы, поскольку от этого зависело создание лучшего общества. Считалось, что бедность и притеснения объясняются невежеством и предрассудками, в связи с чем было обращено особое внимание на воспитание детей и народа. Неудивительно, что педагогика как наука берет свое начало именно в эпохе Просвещения.
— Значит, школьное образование происходит из средневековья, а педагогика — из эпохи Просвещения?
— Можно сказать и так. Характерно, что памятником мысли Просвещения стал большой словарь. Я имею в виду двадцативосьмитомную «Энциклопедию, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел», которая издавалась с 1751-го по 1772 год и в которую внесли свой вклад все виднейшие философы того времени. «Там есть всё, — говорилось о ней, — от способа вдевать нитку в иголку до способа заряжать пушку».
— Следующим пунктом был культурный оптимизм.
— Будь добра, отложи эту открытку, пока я не кончу рассказывать.
— Прости.
— Философы Просвещения считали, что стоит только распространиться знаниям и здравому смыслу, как человечество гигантскими шагами пойдет вперед. Рано или поздно неразумность и невежество должны отступить под натиском «просвещенного» человека. Эта идея была едва ли не доминирующей в Западной Европе буквально до недавнего времени. Лишь в последние лет двадцать мы утратили былую уверенность в том, что любое «развитие» идет на пользу. Но такая критика «цивилизации» выдвигалась еще французскими просветителями.
— В таком случае нам, вероятно, следовало прислушаться к ним.
— Для личности лозунгом стало — назад к природе, однако под «природой» философы Просвещения понимали примерно тот же разум, или рассудок. Ведь человеческий разум дан природой — в противоположность религии и «цивилизации». Указывалось на то, что «первобытные народы» нередко здоровее и счастливее европейцев, поскольку они не «цивилизованы». Лозунг о «возвращении к природе» выдвинул Руссо. Ведь природа хорошая, и человек «по природе» («по натуре своей») хороший, добрый. Все зло заключено в обществе. Руссо еще утверждал, что ребенок должен как можно дольше жить в своем «естественном» состоянии невинности. Мысль о самоценности детства также, можно сказать, берет начало в эпохе Просвещения. Раньше детство рассматривалось скорее как приготовление к взрослой жизни. Но все мы люди, и жизнь наша протекает здесь, на земле, причем начинается она с самого рождения.
— Я вполне согласна.
— Религию тоже предстояло сделать «естественной».
— А тут что имелось в виду?
— Религию нужно было привести в соответствие с «естественным» человеческим разумом. Многие выступали за так называемую гуманизацию христианства, которая идет шестым пунктом нашего списка. В этот период жило множество убежденных материалистов, не веривших ни в какого Бога, то есть ставших на атеистическую точку зрения. Большинство философов Просвещения, однако, считало неразумным представлять себе мир без Бога — уж слишком разумно он был устроен. Такого мнения, например, придерживался Ньютон. Столь же разумной считалась вера в бессмертие человеческой души. Вопрос о существовании у человека бессмертной души связывали скорее с рассудком, чем с верой, как это делал и Декарт.
— Что и удивительно. Мне кажется, в такое можно лишь верить, но этого никак нельзя знать.
— Ты все-таки живешь не в XVIII веке. Согласно философам-просветителям, христианство необходимо было очистить от неразумных догматов, или принимаемых на веру истин, которыми на протяжении веков обросла незамысловатая проповедь Христа.
— Я тоже за это.
— Многие были сторонниками так называемого деизма.
— Объясни!
— Под «деизмом» понимается воззрение, основанное на том, что мир создан Богом в незапамятные времена, но что с тех пор Бог не являлся к нам. Бог, таким образом, низводится до «высшего существа», которое дает о себе знать человеку через природу и ее законы, а не предстает перед ним какими-либо «сверхъестественными» способами. С подобным «философским Богом» мы сталкиваемся еще у Аристотеля. Для него Бог был «первопричиной» бытия, или «перводвигателем».
— Теперь у нас остался всего один пункт, права человека.
— Зато он едва ли не самый главный. В целом можно сказать, что французский рационализм был практичнее английской философии.
— Французы намотали свою философию на ус и действовали сообразно с ней?
— Да, французские просветители не удовлетворялись теоретическими взглядами на место человека в обществе. Они активно боролись за «естественные права», в первую очередь против цензуры, то есть за свободу печати. Что касается религии, морали и политики, личность должна была получить право свободно мыслить и выражать свои мысли. Кроме того, просветители выступали против рабства негров и за более гуманное обращение с преступниками.
— Пожалуй, я подписалась бы под большинством из этих требований.
— Принцип «неприкосновенности личности» в конце концов всплыл в «Декларации прав человека и гражданина», принятой в 1789 году французским Национальным собранием. Эта «Декларация прав человека» была положена в основу и нашей, норвежской, Конституции 1814 года.
— И все же многим до сих пор приходится бороться за эти права.
— Увы, это так. Но просветители хотели утвердить определенные права, которыми обязаны обладать все люди уже в силу того, что родились людьми. Именно их они подразумевали под «естественными правами». Мы по-прежнему говорим, что законы, действующие в такой-то стране, зачастую противоречат «естественному праву». И по-прежнему наблюдаем, как индивидуумы — или целые группы населения — ссылаются на «естественное право», чтобы вступить в борьбу против бесправия, насилия и отсутствия свободы.
— А как насчет прав женщины?
— Революция 1789 года закрепила ряд прав, которые должны были распространяться на всех «граждан», однако под гражданином понимался преимущественно мужчина. Тем не менее как раз во время Французской революции появляются зачатки феминистского движения.
— Давно было пора.
— Уже в 1787 году философ-просветитель Кондорсе выпустил сочинение о правах женщин. По его словам, женщины имеют те же «естественные права», что и мужчины. В самой революции 1789 года женщины очень активно участвовали в борьбе против старого феодального общества. Они, например, возглавляли демонстрации, которые в конечном счете вынудили короля бежать из Версальского дворца.
В Париже было организовано много женских движений. Помимо требования одинаковых с мужчинами политических прав, они выступали за изменение законодательства о браке и социальных условий, в которых живут женщины.
— Они добились своих прав?
— Нет. Как не раз бывало прежде, вопрос о правах женщин поднимался в связи с революцией. Но когда все утряслось и установился новый порядок, было восстановлено прежнее мужское общество.
— Очень типично.
— Среди наиболее ярых сторонников прав женщин во время Французской революции была Олимпия де Гуж. В 1791 году, то есть через два года после революции, она обнародовала декларацию прав женщин. Ведь в «Декларации прав человека и гражданина» не было ни одной статьи, посвященной «естественным правам» женщины! Олимпия де Гуж потребовала предоставления женщинам тех же прав, что и мужчинам.
— И что из этого вышло?
— В 1793 году ее казнили. Одновременно женщинам была запрещена всякая политическая деятельность.
— Тьфу ты, черт!
— Лишь в XIX веке женщины повели широкую борьбу за свои права — как во Франции, так и по всей Европе. Постепенно борьба эта стала приносить плоды. Но, скажем, в Норвегии женщина добилась избирательного права лишь в 1913 году. Во многих странах мира женщинам еще есть за что бороться.
— Они могут рассчитывать на мою полную поддержку.
Альберто молчал, глядя на озеро. Спустя некоторое время он сказал:
— Видимо, это все, что я должен рассказать тебе о философии Просвещения.
— Что значит «видимо»?
— Похоже, больше ничего не будет.
Пока он договаривал эту фразу, на озере начали происходить странные события. Посреди него взметнулся фонтан воды, и вскоре над поверхностью озерца поднялось нечто огромное, темное и страшное.
— Морской змей! — вскричала София.
Чудовище несколько раз качнулось взад-вперед и нырнуло обратно в глубину, вода постепенно успокоилась. Альберто лишь отвернулся.
— Пойдем внутрь, — позвал он.
Оба встали со ступенек и вошли в хижину.
София остановилась между картинами, изображавшими Беркли и Бьеркели. Указав на вторую из них, она сказала:
— Мне кажется, где-то на этой картине живет Хильда. Сегодня между пейзажем и портретом висела вышивка со словами: СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО.
— Это ты повесил? — спросила София, оборачиваясь к своему спутнику.
Альберто только покачал головой. Лицо его исказилось гримасой безутешной тоски.
Теперь и София заметила на каминной полке конверт, адресованный «Хильде и Софии», и мгновенно сообразила, от кого он может быть. Впрочем, ее позабавило, что этот человек начал считаться и с ней.
Разорвав конверт, София вслух прочла:
Дорогие девочки! Софииному учителю философии нужно было еще подчеркнуть значение французских просветителей для идеалов и принципов, на которых зиждется ООН, Двести лет тому назад лозунг «Свобода, равенство, братство» способствовал сплочению французской буржуазии. Сегодня те же самые слова могут объединить весь мир. Как никогда раньше, верно, что человечество представляет собой одну большую семью. Наши потомки — это наши собственные дети и внуки. Какой мир они получат в наследство от нас?
Хильдина мама прокричала ей наверх, что через десять минут по телевизору начинается «Деррик» и что она уже поставила пиццу в духовку. Хильда устала от бесконечного чтения — она все-таки проснулась в шесть утра. Остаток вечера Хильда решила посвятить маме и своему дню рождения. Но сначала нужно посмотреть кое-что в словаре.
Гуж?… Нет. Де Гуж? Тоже нет. Тогда, может, Олимпии де Гуж? Ничего похожего! В энциклопедическом словаре Книжного клуба не было ни одного слова про женщину, казненную за участие в феминистском движении. Не возмутительно ли?
Ее-то папа не придумал?
Хильда кинулась на первый этаж за большим словарем.
— Я только найду одну статью, — объяснила она недоумевающей маме.
Прихватив соответствующий том энциклопедии издательства «Аскехоуг», она помчалась обратно наверх. Гуж… ага, вот она!
Гуж, Мария Олимпия (1748-1793), франц. писательница, заявила о себе в период Великой франц. революции, в частности, многочисл. брошюрами, посвященными социальным проблемам, а также рядом пьес. В числе немногих боролась в период революции за распространение прав человека и на женщин, в 1791 издала «Декларацию прав женщины». Казнена в 1793 за то, что осмелилась выступать в защиту Людовика XVI и нападать на Робеспьера. (Лит.: L. Lacour, «Les enginesdu feminisme contemporain», 1900.)
