Глава 21. В которой становится ясно, что порой живые куда опасней мертвых
Они жили долго и счастливо, пока не узнали, что другие живут дольше и счастливей.
Из личного архива некоего благородного семейства, в коем случалось всякое, к счастию, оставшееся широкой публике неизвестным.
Близость рассвета Евдокия ощутила задолго до того, как серая муть за окном поблекла. Стало легче дышать. И плечи сами собой распрямились. Захотелось есть и так сильно, что в животе забурчало.
— Возьми, — Себастьян вытащил из кармана полоску вяленого мяса.
— А ты?
— А я как-нибудь переживу…
— Ты больше не… будешь превращаться?
Себастьян дернул плечом, но ответил.
— Не знаю пока… смысла, похоже, в этом маскараде немного. А если так, то к чему тратиться попусту?
Евдокия кивнула. Она забралась в кресло с ногами, отнюдь не потому, что так удобней было, но ковер выглядел грязным, если не сказать — заплесневелым.
Еще и тело.
За ночь верлиока никуда не исчезла. Напротив, теперь, появись у Евдокии безумное желание разглядеть нежить, она бы сумела полностью удовлетворить свое любопытство. Желания не было.
Никаких почти желаний не было.
Разве что убраться поскорей из этого дома. И уже сами болота не казались чем-то жутким…
— Скоро уйдем, — пообещал Себастьян.
Яська проснулась, когда за окном окончательно посветлело. Она долго терла глаза, моргала, не понимая, где находится и что случилось с нею. Стонала, разминая затекшую шею.
И нисколько не удивилась, увидев верлиоку.
Вздрогнула. Стиснула в ручке талисман, верно, решив, что именно он и сберег. Евдокия не стала разубеждать… в конце концов, какая разница.
— Ну что, — Яська живо стала прежней, уверенной, пожалуй, чересчур уж уверенной, чтобы было сие правдой. — Идем, что ли? Ты… как тебя там, окошко открыть сдюжишь?
— Сдюжу.
Себастьян только слегка надавил на раму, и решетка захрустела, рассыпалась на куски.
Он выбрался первым, и Евдокия испытала короткий укол страха: а вдруг не вернется? Вернулся. И руку протянул.
— Прошу, дамы… Дуся, сначала ты. Яслава…
Было тепло.
Странно так. Солнца нет, а тепло. И светло. Только свет какой-то тусклый, рассеянный. Теней нет. И от этой малости — казалось бы, какое Евдокии дело до теней? — становится не по себе.
— Полагаю, нам стоит поспешить, — Себастьян крутил головой, прислушиваясь к чему-то. Евдокия тоже попыталась.
Тишина.
Комарья и того нет. Радоваться бы, что нет, а то летом от гнусу и ведьмаковские зачарованные медальоны порой не спасают. А тревожно.
Сердце бухает — ухает, аж в пятки отдается. И Евдокия сама ускоряет шаг. Под ногами — дорожка мощеная, камень белый, камень желтый, шахматный порядок, отчего кажется, будто бы сама она — фигура на преогромной доске. Пешка? Или кто покрупней? Уж точно не ладья, ладья из Евдокии разве что боками. Рядом Яслава, мрачна, сосредоточена. Медальон и вовсе из рук не выпускает.
Слева от дорожки бересклет поднимается.
Справа — дикая шипшина иглами ощетинилась. В них цветы пламенеют темно — красные, манят рискнуть. Пахнут сладко, одуряюще, да только не вьются над кустом пчелы. И Евдокия мимо прошла, юбки приподнявши.
Взяли их на выходе из парка.
Себастьян вдруг остановился, вскинул руку.
— Назад…
Не дозволили.
Громыхнул выстрел, и пуля ударилась в темную кору клена, брызнула сухою щепой.
— Не шуткуйте, — донеслось откуда-то сбоку. — Все одно не уйдете.
— И не собираемся, — проворчал Себастьян, наклонился, отряхнулся, проводя руками по лицу. — Вот же… их еще не хватало.
— Янек, это ж я… — Яська выступила вперед, прищурилась, силясь разглядеть хоть что-то в глянцевой мертвой листве деревьев.
И ветерочек такую не потревожит.
— Знаю, что ты, — ответил Янек, выступая из тени. В одной руке он держал револьвер, во второй — обрез. — Извиняй, Яська… не хотел, чтобы так, но у нас выбора иного нету…
Их осталось всего-то дюжина.
Ободранные, одичавшие. И в глазах — страх бьется, Евдокии случалось видать испуганных людей, готовых на все, лишь бы избавиться от того, что пугало их.
— Извиняй, — повторил Янек, отводя взгляд. — Мы-то не сами… она все… она на тебя, Яська, дюже злая… и на вас, панове… велено доставить… вы уж того, постарайтеся мирно.
— И что делать будем? — поинтересовалась Евдокия, нащупывая револьвер.
— Ничего, — Себастьян перехватил руку. — Постараемся мирно.
— Но…
— Дуся, при всем желании моем, которого у меня, поверь, избыток прямо, я не управлюсь один со всеми…
— А мы…
— А вас подстрелят первым делом… — он оттеснил Евдокию за спину. — И это мало того, что очень сильно меня опечалит, так еще и с братцем потом объясняйся… и вообще, если я что-то понимаю, нас сейчас сопроводят именно туда, куда мы стремились…
— То есть, против этого сопровождения ты не возражаешь.
— Они хотя бы люди…
Комплимент был весьма сомнительного свойства.
Эржбета творила.
И творила вдохновенно, чего с нею давно не приключалось. Слова сами собой исторгались из глубин ее души, выплескиваясь на бумагу с такой скоростью, что Эржбета едва — едва поспевала за собственною мыслью. Пальцы гудели от многочасовой работы, печатная машинка позвякивала, верно, намекая, что от этакого усердия и развалиться недолго, а в голове все еще вертелась сцена рокового поцелуя.
Или сразу соблазнения?
Рокового, естественно.
Перед затуманенным взором Эржбеты стояла героиня, девушка скромная, крайне одинокая, но решительная… правда, именно в этот конкретный миг она и не могла решить, стоит ли отвечать на пылкое признание героя или все же следует проявить благоразумие. Здравый смысл Эржбеты ратовал именно за благоразумие, но читательницы наверняка предпочтут рискованное падение в объятья того…
— Вы там одна? — раздался преисполненный подозрений голос квартирной хозяйки, которая после давешней беседы окончательно уверилась в том, что Боги возложили на нее великую миссию: блюсти Эржбетину честь.
Миссию свою панна Арцумейко исполняла с пылом человека, не имеющего в жизни иных развлечений, помимо забот о чужой нравственности. Она являлась каждое утро с подносом чаю, сухими хлебцами, поелику девам незамужним приличествует сдержанность в еде, и очередною пространною лекцией на тему душевной красоты. Лекции вызывали у Эржбеты приступы мизантропии и острое нежелание выходить замуж не только за безвестно канувшего в лету баронета, но и в принципе. К вечеру, однако, мизантропия сменялась предвкушением очередной прогулки, пусть и не с женихом, но с человеком весьма интересным…
…случайным знакомым.
— Одна, — со вздохом ответила Эржбета, оставляя героиню наедине с душевными муками.
— А почему окно открыто? — не собиралась отступать панна Арцумейко, нынешним вечером совершенно свободная, а потому пребывающая в поиске занятия, которое отвлекло бы ее от печальных мыслей о падении нравов и цен на хлебобулочные изделия, что, в конечном итоге, грозило семейному предприятию разорением.
— Душно мне.
— Милочка, — панна Арцумейко, пользуясь правом хозяйки, вошла, — вам следует понимать, что в нынешние тяжелые времена нельзя забывать о личной безопасности! А если кто-то проберется?
— Кто?
— Не знаю, — панна Арцумейко, всем своим нутром ощутив нежелание жилички следовать премудрому совету, самолично прошла и закрыла окно.
Шторку задернула.
— Занавеси оберегут комнату от прямых солнечных лучей, — произнесла она наставительно, — а следовательно, и от перегреву.
— Спасибо.
Эржбета усвоила уже, что не следует панне Арцумейко возражать, поелику возражения она почитала вызовом собственному жизненному опыту, который полагала уникальным.
— И мне кажется, что ты, милочка, слишком уж много времени проводишь за сим инструментом, — мизинчик панны Арцумейко указал на печатную машинку. — Это плохо сказывается на твоей осанке…
— Простите, — Эржбета с трудом поборола в себе желание взять печатную машинку и опустить на макушку панны Арцумейко, и то лишь потому, что не сомневалась: пострадает от этого столкновения именно машинка. Панну Арцумейко защитят, что толстый шиньон, что собственная ее твердолобость. И постаравшись, чтобы голос ее звучал уверенно, Эржбета повторила: — Простите, но мне нужно работать. Контракт…
Контракт был именно тем словом, значение которого панна Арцумейко понимала и принимала аргументом. Она, окинув комнату орлиным взором — от него укрылся некоторый, обычный для Эржбеты беспорядок — прошествовала к двери.
— Не забывайте, милочка, — молчания панны Арцумейко надолго не хватило, — преступный элемент не дремлет!
Дверь она прикрыла.
Эржбета прислушалась к шагам — с панны Арцумейко станется дверь прикрыть собственным телом, защищая честь жилички от коварных помыслов преступного элемента — и вздохнула. Нет, квартирная хозяйка свои обязанности исполняла, но вот помимо их… жизнь рядом становилась все более невыносимой. А с другой стороны, пойди, отыщи в Познаньске квартирку, чтобы и недорого, и в приличном месте…
Эржбета вздохнула куда тяжелей и повернулась к машинке.
Руку занесла… застыла… былое вдохновение куда-то исчезло. И героиня с ея метаниями гляделась дура дурой, и герой не лучше. Брал бы и… на этом «и» уши Эржбеты ощутимо покраснели.
Нет, она вовсе не думает ни о чем таком… брал бы отношения в свои могучие мужские руки и строил бы, а то, понимаешь ли, только и хватает, что на пылкие признания.
Она опять вздохнула, горше прежнего, и закрыла глаза, силясь вернуть себя в романтический настрой, нужный для завершения сцены. Сколько она так сидела, Эржбета не знала, романтический настрой упорно не возвращался, сцена не писалась, а в голове только и вертелось всякое — разное…
…о прогулках…
…и о том, что не было в тех прогулках ничего предосудительного… и наверное, даже обидно, что не было… чинно все, степенно… разговоры и те исключительно на темы, которые панна Арцумейко одобрила бы…
Из раздумий Эржбету вывел тихий скрип.
Скрипели ставни.
Она давно собиралась пожаловаться на них квартирной хозяйке, да все как-то забывала.
По спине потянуло сквозняком… и по ногам тоже… Эржбета вновь где-то тапочки потеряла… была у нее дурная привычка в чулках расхаживать, а то и вовсе босой…
Неуютно стало.
…но откуда сквозняк?
Дверь закрыта. И оконо тоже… панна Арцумейко ведь самолично его… но там щеколда слабая, чуть поддень.
Екнуло сердце.
А ведь и вправду… преступный элемент… в городе неспокойно… волкодлак опять же… и воров развелось, об чем в давешних «Ведомостях» писали, а в «Охальнике» и вовсе статья целая вышла, про то, как коварный преступный элемент честному воеводе в чай егоный отравы подлил. Чудом спасли.
Так то воеводу, Эржбету же спасти некому.
Скрипнула половица, тихонечко так… не будь Эржбета уверена, что в комнате она не одна, то навряд ли б услышала этот скрип… и вот вторая… кто-то есть.
Крадется.
Эржбета остро, как никогда прежде, ощутила близость смерти. Порой она сама думала о том, чтобы умереть молодой и прекрасной, не всерьез, конечно, лишь когда очень хотелось пострадать, а должного повода не было… но ведь мысли — это одно, а действие — совсем другое.
Эржбета строго — настрого велела себе успокоиться.
Она не позволит вот так взять и убить себя.
Защищаться будет… и надо бы кричать, звать на помощь, но горло будто невидимая рука сдавила. Эржбета и словечка вымолвить не способная… ладно, молвить она не будет.
Возьмет, что потяжелей…
К примеру, машинку.
Верную. Не один роман выстрадавшую… весившую с полпуда где-то… может, чуть меньше.
Поднимет.
И…
Машинку Эржбета швырнула в смазанную тень, которая согнулась у двери, явно с недобрыми намерениями… и тень дернулась, почти ускользнула, но маневру ее помешал столик из мореного дуба, поставленный панной Арцумейкой из любви к красоте.
Столик был тяжелым.
Высоким.
И громким… на пол он упал с ужасающим грохотом, впрочем, может, не столик, но машинка… или тень, в ближайшем рассмотрении оказавшаяся вовсе не преступным элементом, но Гавриилом. — Доброго вам вечера, — сказала Эржбета тоненьким голоском, когда вовсе сумела заговорить.
Гавриил не ответил.
Он лежал, уткнувшись носом в ковер, раскинув руки, будто силясь оный ковер заключить в объятья.
Эржбета охнула.
А потом и ахнула, заслышав, как скрипит лестница под весом панны Арцумейко, которая, позабывши о том, что степенным дамам приличествует походка неторопливая, поднималась весьма даже споро…
— Гаврюша… — тихонько позвала Эржбета, не особо надеясь, что на зов ее откликнуться. — Гаврюша, извини, пожалуйста, я нечаянно…
Панна Арцумейко все ж остановилась перевести дух, ибо к своим годам немало располнела, что, впрочем, полагала исключительно достоинством, поелику худоба женщинам лишь в молодые годы идет. Однако же немалый вес ее порой доставлял и неудобства, навроде отдышки и колотящегося сердца.
Эржбета потрясла головой: надолго отдышка панну Арцумейко не задержит.
И что она скажет, увидев Гавриила…
— Прости, — всхлипнула Эржбета, заозиравшись.
Мысль о том, чтобы запихать тело неудачливого охотника под кровать, она отбросила сразу. Во — первых, кровать была низкой, во — вторых, Эржбета точно помнила, что где-то там, среди пыли, скрывалась пара черных ее чулок. А черные чулки уж точно неподобающая незамужней женщине деталь туалету.
И ладно, если Гавриил мертвый, а если очнется и найдет?
Что он про Эржбету подумает?
Отбросила она мысль и о столе, и о занавесках, которые точно нельзя было назвать надежным убежищем. Оставался шкаф, в который Эржбета не без труда, но запихала неподвижное тело.
— Милочка, — на сей раз панна Арцумейко не стала тревожить жиличку стуком, но просто вошла. — Что у тебя случилось.
— Машинка упала, — Эржбета указала на машинку мизинчиком.
Панна Арцумейко нахмурилась.
— Я сидела… думала… над тем, что вы сказали и думала, — не было лучшего способа подольститься к панне Арцумейко, чем признать ее правоту, не важно, в чем. — А она вдруг… взяла и упала… сквозняком, наверное, сдуло…
Эржбета осознавала, сколь нелепым выглядит ее версия.
Машинка лежала на боку, и смятый бумажный лист торчал этаким упреком.
— Я так разволновалась… так разволновалась… все думала о… о том, что вы мне сказали…
Взгляд панны Арцумейко потеплел, ей нравилось, когда над ее словами задумывались, хотя по собственному тайному представлению она полагала всех иных женщин категорически неспособными думать о чем-то. И жиличка не была исключением.
— Милочка, волнение вполне естественно, — от взгляда панны Арцумейко не укрылся и опрокинутый столик, и чернильница, свалившаяся на пол…
…и мужской остроносый ботинок.
Ботинок?
Эржбета, проследив за взглядом панны Арцумейко, обмерла. Не может быть… ботинок… должно быть свалился, когда она Гавриила к шкафу волокла… надо было проверить. Дура! Ох дура!
— А это что? — панна Арцумейко побагровела лицом, лишь представив, в каких таких жизненных обстоятельствах могло случиться так, что мужчина оставил в комнате жилички свою столь личную, можно сказать, интимного свойства вещь!
Ботинок — это не платок носовой…
— Ботинок, — ответила Эржбета, и упомянутый предмет подняла, прижала к сердцу. — Моего жениха.
— А что он здесь делает?
Панна Арцумейко глядела, как жиличка — вот бестолковое создание — ботинок баюкает и даже гладит, нежно перебирает пальчиками шнурки.
— Понимаете, — Эржбета опустила очи долу. — Я… мне так тяжело переносить разлуку с ним, что… что я попросила… это, конечно, совершенно неприлично, недопустимо… но я попросила какую-нибудь вещь, которая напоминала бы о нем…
Она всхлипнула.
— И… — от этакой странности панна Арцумейко даже не сразу нашлась, что сказать, — он дал тебе ботинок?
— Как видите.
Ботинок? Нравы нынешние порой ставили панну Арцумейко в тупик. Вот ее покойный супруг торжественно, при родителях и с полного их одобрения, оставил панне Арцумейко в подарок колечко, а после — полдюжины носовых платков, размеченных для вышивки. Сие понять было можно… но вот ботинок…
— Это его любимый ботинок, — продолжала Эржбета, глядя квартирной хозяйке в глаза. — Он… он был очень дорог моему жениху. Но для меня ему ничего не жаль… я поклялась беречь этот дар…
Она хотела добавить про то, что будет носить его у сердца, но вовремя спохватилась. Все ж таки одно дело носить у сердца кулон с прядью волос аль еще какую безделицу, а другое — ботинок.
Чересчур экстравагантно даже для писательницы.
— Как… романтично.
— Вы так считаете? — на щеках Эржбеты вспыхнул румянец. — Он еще хранит тепло моего дорогого… суженого… и его запах…
В этом панна Арцумейко нисколечки не сомневалась, за ботинками, даже исключительного качества, водилось обыкновение запахи хранить. Она повертела головой, не желая уходить, но более ничего подозрительного не обнаружила. Разве что окно вновь было распахнуто настежь.
— Я закрою, — клятвенно пообещала Эржбета. — Просто… жарко очень.
Панна Арцумейко кивнула.
И вышла.
И спускалась в столовую медленно, степенно, пребывая в размышлениях о том, что некоторые мужчины совершенно не представляют, как и что надобно дарить молодой девушке.
Ботинок.
Ишь, глупость какая… от носовых платков и то больше пользы было, хотя матушка и заверяла, будто бы в такой подарок сморкаться не бонтонно… зато удобно.
Шелковые были.
Как у благородной.
Эржбета прислушалась и, убедившись, что квартирная хозяйка ушла, поставила ботинок на столик. Машинку подняла… лист опять же.
Столик.
И все ж, сколько бы Эржбета ни откладывала встречу со шкафом, та была неминуема.
— Боги милосердные, — Эржбета подняла взгляд к потолку, запоздало вспомнив, что так и не обзавелась статуэткою Иржены, все недосуг было… — Пусть он будет живым.
Всхлипнулось.
И подумалось, что если Гавриил и вправду жив, то он имеет полное право подать на Эржбету в суд за неоднократное причинение тяжких телесных повреждений… и ладно, с судом, может, оно и обойдется, но вот встречаться с нею он точно больше не пожелает.
Гавриил был жив.
Он сидел в шкафу, съежившись, обняв колени, и трогал макушку.
— Здравствуйте, — сказал он шепотом, руку с головы убирая.
— И… и вам вечера доброго, — Эржбета изобразила неловкий реверанс. — Извините, что так получилось…
— Я вас напугал?
Гавриил чувствовал себя в высшей степени неловко.
Пробрался тайком.
Напугал.
Едва репутацию не разрушил… за все сии неприятности шишка была наказанием малым.
— Н — немного… а вы… как себя чувствуете?
— Нормально.
Голова гудела, но наставники утверждали, что она у Гавриила необычайное крепости, чему, пожалуй, в нонешних обстоятельствах он был несказанно рад.
И пятка чесалась.
И еще он ботинок потерял где-то, и теперь мучительно стыдился красного носка, который, как обычно, умудрился продраться на самом большом пальце. Палец этот выглядывал в дырку, смущая девичий взор полукружьем черного ногтя.
— Ничего не болит?
Гавриил покачал головой, осторожненько так, убеждаясь, что голова эта не отвалится.
— И не кружится? — Эржбета выдохнула с немалым облегчением. Похоже, что и на сей раз обошлось. — Сколько пальцев видите?
— Два.
— Хорошо… — она закусила губу, силясь припомнить какие еще признаки существуют у сотрясения мозга, но как назло, ничего, окромя пальцев, сосчитанных Гавриилом верно, в голову не приходило. — Тогда… тогда, наверное… вы можете идти.
Гавриил, вместо того, чтобы воспользоваться предложением столь любезным, покачал головой.
— А можно я тут останусь?
— В шкафу?!
Он кивнул.
— Но… — Эржбета растерялась совершенно. — Но это как-то… неудобно.
— Я привычный.
Он подтянул ногу и прикрыл бесстыдно обнажившийся палец ладошкой. Взгляд Гавриила был печален, и Эржбета поняла, что еще немного и согласится на это, совершенно безумное предложениее.
— Н — но… зачем вам?
Она, конечно, писала о страстях человеческих и, честно говоря, не только человеческих, и герои ее порой совершали поступки безумные. Чего стоит подъем на крутую гору, совершенный влюбленным упырем в «Темных страстях»? Или дорога, выложенная бутонами роз… или тайная слежка за героиней, как в «Безумии тьмы»… но вот в шкафу пока никто не изъявлял желания поселиться.
Шкаф в комнатах стоял просторный, однако не настолько, чтобы являть собою сколь бы то ни было удобное пристанище. Да и, как подозревала Эржбета, панна Арцумейко к подобному нарушению договору, который однозначно устанавливал, что пользоваться комнатами Эржбета будет единоличным порядком, отнесется без должного понимания.
— Я справлюсь, — пообещал Гавриил, предчувствуя отказ.
Оно и понятно…
— Вам угрожает опасность, — он все-таки из шкафа выбрался и, на цыпочках — в одном ботинке сие было несколько неудобно — подобрался к двери. Щеколду задвинул, а после и столик приставил, хотя было это действием, напрочь лишенным смысла. Что столик против панны Арцумейко? — А мне… идти некуда.
Он потянулся было к ботинку, но Эржбета успела первой.
— Ботинок я себе оставлю, — сказала она, прижав его к груди.
Не хватало еще объясняться с панной Арцумейко, куда подевался драгоценный дар жениха и почему Эржбета не сохранила его.
— Трофей, — кивнул с пониманием Гавриил.
— Ну что вы… — Эржбета смутилась. — Просто… на память… об этой нашей встрече… о вас… я буду смотреть на ботинок и радоваться…
Она замолчала, поскольку вся ее фантазия не способна была привести сколь бы то внятную причину, по которой оный конкретный ботинок стал бы причиною радости.
— Если так, то я и второй могу… если нужно… чтобы радоваться…
— Нет, спасибо. Мне и одного хватит.
Все же два ботинка были перебором.
А в один можно горшочек с геранью поставить. Очень оригинально выйдет…
Меж тем пауза затянулась.
Гавриил смотрел на женщину в простом домашнем платье, но невероятно красивую, а еще — удивительное дело — расположенную его слушать. Она не испытывала отвращения, и не боялась.
И была чудо до чего хороша.
Если бы было дозволено Гавриилу влюбляться, всенепременно влюбился бы…
Она же в свою очередь не сводила взгляда с мужчины, пожалуй, самого странного из всех мужчин, с кем ей доводилось сталкиваться. И чувствовала, что краснеет, как… как невинная дева, готовая пасть в объятья… ладно, не упыря, на упыря Гавриил походил мало.
И видно, ощутив этакую готовность, он вдруг смутился, отступил и пробормотал:
— Давайте, я расскажу вам все с самого начала…
