Кем был Мухаммад? Это зависит от того, как на него посмотреть. Мы уже отмечали в различные моменты его карьеры сходство с более ранними персонажами авраамической традиции, особенно с Моисеем и Иисусом. Есть и другие библейские фигуры, которыми можно пополнить этот список. В сущности, можно сказать, что весь жизненный путь Мухаммада представляет собой периодическое повторение эпизодов из жизни его авраамических предшественников.

В период пребывания в Мекке у Мухаммада было особенно много общего с Иисусом. Мухаммад возглавлял небольшую группу приверженцев и предупреждал о приближении Судного дня. Но его не услышали, поэтому он начал действовать по примеру Второисайи. Страдая в унизительном изгнании, Второисайя мечтал о том дне, когда народы, угнетавшие его народ, склонятся перед возрожденным Израилем и его Богом. Мухаммад же представлял себе, как его нынешние гонители получат по заслугам, а его вера в единственного истинного Бога будет всецело оправданна. В красочных подробностях он вновь и вновь воображал, каким будет Судный день.

В ПЕРИОД ПРЕБЫВАНИЯ В МЕККЕ У МУХАММАДА БЫЛО ОСОБЕННО МНОГО ОБЩЕГО С ИИСУСОМ

Затем Мухаммад некоторое время в духе Моисея вел своих недовольных последователей к земле обетованной, городу Медине. В Медине он стал похож на апостола Павла. Павел пытался убедить представителей авраамической религии, иудеев, что его ветвь авраамической веры, в сущности, точно такая же, хоть и обладает несколькими отличительными особенностями. Мухаммад поступал так же по отношению к приверженцам авраамических религий тех времен, к группе, которая стараниями Павла, добившегося неоднозначного успеха, теперь включала и иудеев, и христиан. Мухаммад преуспел немногим больше Павла; в основном ряды его последователей пополняли язычники.

Однако между Мухаммадом и Павлом есть существенное различие. Павел действовал только за пределами официальной политической власти и не имел возможности делать выбор в этом вопросе. Его зарождающейся церкви приходилось довольствоваться положением неправительственной организации. Мухаммад, напротив, стремился участвовать в работе муниципальных органов и преуспел в этом, взяв под контроль Медину.

После этого Мухаммад утратил сходство с Павлом и стал напоминать царя Иосию, человека, который вел древних израильтян по пути к монотеизму и в то же время сосредоточивал в своих руках власть. Для Мухаммада, как и для Иосии, требуемое поклонение только одному Богу было неразрывно связано и почти идентично политическому повиновению, к которому он стремился. И как Иосия, Мухаммад хотел раздвинуть границы этого повиновения, в случае необходимости — путем завоеваний.

Это и есть Мухаммад: олицетворенное резюме некоторых важных моментов авраамической истории, не обязательно в хронологическом порядке. Если первичный тезис этой книги верен, если тон Писанию задают обстоятельства его создания, тогда можно ожидать, что пестрое прошлое Мухаммада обеспечило Писанию наследие, которое с трудом поддается обобщениям. Если последние несколько глав и доказывают что-либо, то, скорее, всего именно это.

Тем не менее обобщение нам необходимо. Параллели между обстоятельствами Мухаммада и обстоятельствами библейских персонажей вызывают вопрос, который людям свойственно поднимать в любом случае: каково направление мусульманского Писания по сравнению с направлениями иудейского и христианского Писания? Это вежливый способ выразить мысль. Многие хотят знать, какое из Священных Писаний, как бы это сказать, «получше»? Какое стоит на самых высоких нравственных позициях? Если мы не можем с легкостью ответить на этот вопрос, это еще не значит, что затрагивать его не следует. Религии не сводятся к списку нравственных качеств, но у сравнения их с помощью такого списка есть красноречивые преимущества.

Коран хвалит тех, кто «сдерживает гнев и прощает людей. Воистину, Аллах любит творящих добро». Авраамическая традиция придерживалась подобных ценностей с тех пор, как была написана Еврейская Библия. В сущности, такие ценности фигурируют практически во всех традициях. Конфликты между людьми следует гасить в любом обществе, при любой религии, чтобы обеспечить сплоченность, наказанием за недостаток которой зачастую становится истребление. (Погибает если не сам народ, то его культура.) От беспорядков нередко выигрывает конкурирующая группа. Коран достаточно откровенно выражает эту логику: «Неверующие являются помощниками и друзьями друг друга. И если вы не будете поступать таким образом, то на земле возникнут смута и великое беззаконие» .

Предельно прагматичный характер внутриобщественных уз способен лишить на первый взгляд возвышенные писания их идеализма. Как мы уже видели, исследователи сомневаются, что в Еврейской Библии слова «люби ближнего как самого себя» распространялись за пределы Древнего Израиля. Некоторые оды Корана братской любви достаточно откровенны и не нуждаются в объяснениях богословов. «Воистину, верующие — братья», — гласит одна такая сура, приписываемая концу мединского периода. Еще одна сура того же периода говорит, что товарищи Мухаммада «суровы к неверующим и милостивы между собой» .

Все это очень далеко от призывов любить врагов, приписываемых Иисусу. Впрочем, как мы уже видели, Иисус вряд ли вообще произносил их. А человек, который привнес эту идею в христианское писание, то есть Павел, был всего лишь сторонником прозелитизма, который не мог позволить себе вызывать враждебность у могущественных противников его движения. Словом, он был подобен Мухаммаду в начале мединского периода, или Мухаммаду в Мекке — тому самому, который наставлял «оттолкнуть зло тем, что лучше» и приветствовать противников словом «мир!»

Иудейский аналог Павла и Мухаммада из Мекки — Филон Александрийский. Понимая, что если в Римской империи разразится межрелигиозная война, иудеи будут обречены, Филон находит в Писании слова о терпимости и изобретательно преуменьшает значение тех фрагментов Второзакония, в которых Бог призывает израильтян истреблять неверующих.

Эти строки ассоциируются с царем Иосией. Неслучайно обстоятельства жизни Иосии соответствуют обстоятельствам жизни Мухаммада, в частности, когда последний произносил наиболее воинственные призывы. Оба они были политическими лидерами, желающими расширить свои территории. Их нравственные компасы внесли необходимые поправки.

Конечно, показания нравственного компаса Иосии были искажены его амбициями сильнее, чем у Мухаммада. Второзаконие предписывало учинять в городах соседей-неверующих тотальный геноцид: убивать всех мужчин, женщин и детей, не говоря уже о домашнем скоте. В Коране нет ничего сопоставимого с этой, бесспорно, самой низкой в нравственном отношении точкой зрения во всех авраамических писаниях.

ВТОРОЗАКОНИЕ ПРЕДПИСЫВАЛО УЧИНЯТЬ В ГОРОДАХ СОСЕДЕЙ-НЕВЕРУЮЩИХ ТОТАЛЬНЫЙ ГЕНОЦИД: УБИВАТЬ ВСЕХ МУЖЧИН, ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ, НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О ДОМАШНЕМ СКОТЕ. В КОРАНЕ НЕТ НИЧЕГО СОПОСТАВИМОГО С ЭТОЙ, БЕССПОРНО, САМОЙ НИЗКОЙ В НРАВСТВЕННОМ ОТНОШЕНИИ ТОЧКОЙ ЗРЕНИЯ ВО ВСЕХ АВРААМИЧЕСКИХ ПИСАНИЯХ

Но если Мухаммад не поощрял убийство женщин и детей, убийства в общем он поощрял неоднократно. По крайней мере, несколько раз отзывался о них одобрительно. Что касается цифр, количество подобных высказываний в Коране вряд ли превышает их количество в Библии. (В одном только Второзаконии постоянно звучат призывы к разрушению и захвату городов неверующих, в Книге Иисуса Навина также выражено почти радостное отношение к кровопролитию.) Но Коран короче Библии; если сравнить их в пересчете на объем, то, несомненно, там больше призывов к насилию.

Итак, если задаться вопросом, какая из книг «хуже», в смысле «воинственнее», можно сказать, что приз за качественный перевес достается еврейской (и следовательно, христианской) Библии — благодаря беспрецедентным масштабам геноцида во Второзаконии, но в количественном отношении победитель — Коран, по крайней мере, судя по частоте воинственных фрагментов, если не по их абсолютному количеству. А если добавить к стихам, поддерживающим насилие на земле, стихи, злорадно рисующие мучения неверующих после смерти, тогда победа Корана в количественном состязании выглядит еще убедительнее. (Как мы уже видели, христианская идея ада, унаследованная Мухаммадом, не успела полностью выкристаллизоваться к моменту написания евангелий.)

И в Коране, и в Библии есть учение о спасительной благодати. В наиболее душевные моменты они изображают спасение ближних — в сущности, спасение всего мира.

Разумеется, в некоторых случаях «спасение» — эвфемизм для того, что имеют в виду авторы. Как мы видели, Второисайя представлял себе спасение народов как приниженное подчинение Яхве и Израилю, подчинение, которому предшествовало суровое возмездие за былые обиды. Так и Мухаммад, находясь в режиме Второисайи, — как бессильный и униженный пророк в Мекке — воображал себе глобальное спасение с элементами кары. Когда-нибудь Бог «выставит из каждой общины свидетеля, неверующим не позволят оправдываться, и от них не потребуют покаяния» . Атмосфера репрессий отчасти лишает милосердия и христианское спасение. Мы видим, что в книге Откровение, написанной в разгар притеснений со стороны римлян, изображается апокалипсис, когда у спасителя «острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным» .

Существуют и более радужные варианты спасения. Согласно Второисайе, Израиль будет «светом народам». Ученики Иисуса разнесут всем «Благую весть». И концепция рая в представлении Мухаммада — определенно хорошая новость.

Для тех, конечно, кто вправе рассчитывать на доступ. Однако он открыт большему количеству людей, чем можно вообразить. В Коране не раз говорится, что не только мусульмане, но и иудеи и христиане достойны спасения, если они верят в Бога и в Судный день и ведут жизнь, достойную называться праведной .

Возможно, эта инклюзивность отражает недовольство Мухаммада иудейскими и христианскими притязаниями на исключительное право обладания истиной о спасении. Он удивляется: «Иудеи сказали: „Христиане не следуют прямым путем“. А христиане сказали: „Иудеи не следуют прямым путем“. Все они читают Писание». Он напоминает им, что все они «всего лишь одни из людей, которых Он сотворил. Он прощает, кого пожелает, и причиняет мучения, кому пожелает» .

Мухаммад не стал заходить слишком далеко и признавать универсалистский характер спасения. Чтобы спастись, надо признать авраамического бога единственным Богом. Тем не менее, считая всех приверженцев авраамических религий достойными спасения, он открывает врата спасения шире, чем это делали христиане. В какой-то момент он открывает эти врата особенно широко: упоминает зороастрийцев (огнепоклонников) в одном ряду с христианами, иудеями и мусульманами и говорит, что Бог, который «ведет прямым путем того, кого пожелает», будет их судьей в день воскресения .

Занятно то, что это упоминание зороастрийцев — единственное в Коране. В общем и целом Коран никак не подтверждает то, что Мухаммад поддерживал связь с зороастрийцами, если не считать этого единственного стиха, в котором они возникают неизвестно откуда и вдруг оказываются вполне достойными рая. Остается лишь гадать, не был ли этот стих добавлен или, по крайней мере, исправлен после смерти Мухаммада, когда при завоевании персидских земель под владычеством мусульман оказалось много зороастрийцев . Как мы уже видели, эти завоевания стали причиной внесенной в учение поправки, в соответствии с которой зороастрийцев отнесли к «людям Писания» — эта классификация помогла им быть более покладистыми подданными империи и ценным источником дани.

Есть еще одна причина подозревать, что упомянутый стих — продукт эпохи, начавшейся после смерти Мухаммада. Он обещает спасение не только зороастрийцам, но и «сабиям». Судя по верованиям их современных наследников (иногда называемых мандеями), сабии, как и зороастрийцы, едва ли могли считаться приверженцами авраамической религии; они чтили Иоанна Крестителя, но считали Иисуса, Авраама и Моисея лжепророками. И (опять-таки, судя по их современным наследникам) у них было еще кое-что общее с зороастрийцами: место их компактного проживания находилось к востоку от владений Мухаммада, на территории современных Ирака и Ирана, — земель, завоеванных не Мухаммадом, а его преемниками .

К какому бы периоду ни относился этот стих, ко времени Мухаммада или более позднему, он, по всей видимости, соответствует пику нарастающей инклюзивности спасения. В Коране есть немало стихов, подразумевающих, что иудеи и христиане достойны спасения. В трех таких стихах к списку добавляются сабии, а из этих трех в одном также фигурируют «огнепоклонники», то есть зороастрийцы. (В сущности, в этом же стихе можно прочесть, причем напрямую, что в список достойных входят и многобожники, но некоторые исследователи оспаривают такое толкование. )

Возможно, все три стиха, обещающие спасение не только приверженцам авраамических религий, были действительно произнесены Мухаммадом. К концу своей карьеры он мог обнаружить, что на завоеванных им территориях есть места скопления сабиев и зороастрийцев, или же он заключил союз с городами, населенными теми, кто не придерживался авраамических религий. Но независимо от того, когда появились эти стихи, во времена Мухаммада или позднее, наиболее удачное объяснение для них — расширение сферы действия фактора ненулевой суммы. Заключая союз с приверженцами неавраамических религий или управляя ими, исламские лидеры, по-видимому, признавали необходимость поддерживать с ними сотрудничество.

Это напоминает растущую инклюзивность, которую мы видели в Еврейской Библии. До пленения Израиль зачастую враждовал с соседями, о чем говорится в писаниях времен пленения и до него. После пленения, когда Израиль стал частью Персидской империи, источник Р, явно высказываясь с одобрения персидских лидеров и в соответствии с их намерениями, приобретает более примирительный тон. И в еврейских, и в мусульманских писаниях имперские завоевания в конце концов преобразились в толерантность — по крайней мере, в пределах империи.

То же самое в некотором отношении справедливо для христианства. В Римской империи христианское спасение понимали в более узком смысле, чем мусульманское спасение, описанное в нескольких коранических стихах; обычно его не удостаивались неверующие . Тем не менее при своем рождении христианство проявило новаторскую инклюзивность, распространяя авраамические писания независимо от межэтнических границ. Причиной такой открытости было то, что основатели христианства действовали на территории многонациональной империи. Стремление построить большую религиозную организацию привело их и потенциальных верующих к отношениям с ненулевой суммой, а этнический ассортимент этих потенциальных верующих был чрезвычайно богат.

Время от времени империя приводила прежде враждовавшие народы к мирному сосуществованию, периодически религия способствовала этому. Это обнадеживает, поскольку, как мы уже отмечали, многонациональная среда новой империи — древний аналог, наиболее близкий к глобализации. Разумеется, зарождающейся глобальной платформе современности недостает того, что было у древних империй — единого руководства. И конечно, до сих пор глобализация разделяла авраамические религии так же часто, как и объединяла их. Но все-таки опыт древних империй свидетельствует о том, что даже если эти религии так никогда и не найдут общего языка, то не из-за отсутствия способности приспосабливаться.

Инклюзивный дух империи отражен в суре, которую обычно датируют концом мединского периода, и, насколько нам известно, даже более поздним временем: в этой суре Бог говорит человечеству, что он «сделал вас народами и племенами, чтобы вы узнавали друг друга» . Сравните это с библейским преданием о Вавилонской башне, написанным задолго до пленения. В последнем случае задача Бога — сделать так, чтобы народам мира всегда было трудно приходить к взаимопониманию.

Конечно, если существование империи способствует гармонии, то экспансия империи — процесс завоевания новых земель, — обостряет нетерпимость к соседним народам и их религиям. Как мы видели, этим объясняется пластичность учения о джихаде: в периоды экспансии на первый план выступали проявления нетерпимости, а когда приходило время управлять завоеванными землями, учение оборачивалось другой, более мягкой стороной.

Этим также объясняется, почему в Новом Завете меньше воинственных стихов, чем в Коране или в Еврейской Библии. В годы становления христианского писания христианство не было официальной религией власти, занятой экспансией. Учения о священных войнах всплывали на поверхность по мере необходимости, например во время крестовых походов, но евангелия и послания обрели форму слишком рано, чтобы содержать эти учения.

Можно до бесконечности приводить аргументы, решая, какая из авраамических религий «лучше» или «хуже». Однако бесспорного победителя мы не найдем. Скорее, обнаружим, что для всех трех динамика колебаний между категориями «лучшая» и «худшая» одинакова: писания варьируются от толерантных до воинственных, и причина заключается в земных обстоятельствах, в факторе ненулевой суммы или его отсутствии, воспринимаемом людьми.

Мухаммад в большей степени, чем любая другая личность в авраамической традиции, олицетворяет эту динамику, иллюстрирует ее по всему диапазону. Временами он — воинственный Иосия, временами — озлобленный Второисайя, временами — упреждающе инклюзивный Филон или Павел, временами — уверенно инклюзивный источник Р или столь же уверенно инклюзивный Иисус евангелий (несмотря на то, что исторический Иисус в большей мере походил на раннего Мухаммада, богодухновенного пророка из Мекки, с которым не считались в его отечестве). Этот человек — воплощение нравственной истории авраамической веры со всеми ее поворотами и перипетиями. Таким обстоятельством не всегда можно гордиться, тем не менее его можно считать своего рода подвигом. И потом, это пример того, что придает истории структуру: превосходной ответной нравственной реакции человека на события, происходящие в его мире.

Разумеется, нравственный элемент — не единственный, по которому сравниваются религии. Распространенная жалоба на Коран — отсутствие в нем охвата и глубины Библии. Например, в Коране нет глубоких размышлений о человеческой жизни, как в Притчах, у Иова и в других примерах «литературы мудрости». Нет и загадочных философских намеков вроде указаний Иоанна на Логос, как в Новом Завете.

С другой стороны, Еврейская Библия и Новый Завет — вместилище интеллектуального наследия, которое относится не только к иудейскому и христианскому мирам. Составленные легионами представителей городской элиты, они отражали идеи великих цивилизаций — от Месопотамии до Египта и христианского эллинистического мира. Коран же сформировался в двух пустынных городах на окраине империи, был озвучен скорее деятелем, чем мыслителем, к тому же, скорее всего, неграмотным.

Ирония в том, что в важном отношении Коран — более современный труд, нежели Библия, а Мухаммад — более современный персонаж, чем Моисей или Иисус.

Прежде всего, Мухаммад, в отличие от ключевых фигур Еврейской Библии и Нового Завета, не обладал особой силой. Он не мог превратить свой посох в змею, а воду — в вино. Да, позднее мусульмане называли его чудотворцем и утверждали, что один-два туманных коранических стиха (самый известный из них — о расколовшемся месяце) демонстрируют эту силу. Но коранический Мухаммад, в отличие от библейских Иисуса и Моисея, не полагается на сотворение чудес как на доказательство приближенности к Богу.

Контраст особенно заметен, когда Мухаммад и Иисус сталкиваются со скептиками, вопрошающими: если с Богом тебя действительно связывают особые узы, докажи это, яви чудесные «знамения». Мухаммад не реагирует на них попытками совершить что-либо сверхъестественное . Он не воскрешает мертвых и не кормит толпы людей, несмотря на скудность средств. Разумеется, исторический Иисус, в противоположность библейскому, скорее всего не делал ничего подобного. Но Иисус вполне мог заниматься исцелением верой и экзорцизмом — и то, и другое было в порядке вещей для странствующего палестинского проповедника около 30 года н. э. Во всяком случае, исторического Иисуса наверняка просили явить знамения. И даже когда в самом раннем евангелии он не может исполнить эту просьбу, его объяснение строится на предпосылке, что он мог бы явить знамения, если бы зрители заслуживали их. («Истинно говорю вам, не дастся роду сему знамение». )

Здесь мы видим парадоксальную современность Корана еще в одном смысле — в стиле богословской аргументации. Этот стиль задан реакцией Мухаммада на брошенный ему вызов, требование показать «знамения». Он дает такое определение слову «знамения», что получает возможность ответить ударом на удар, перенести акцент со сверхъестественных чудес на чудеса природы . Если вам нужны знаки величия Божьего, говорит он, изучите свидетельства, которые мы видим каждый день. Посмотрите на мир. Обратите внимание на то, что он создан ради блага людей. Разве Бог, сотворивший такой мир, не заслуживает поклонения?

Бог «низвел с неба воду. Благодаря ей Мы взрастили различные растения. Вкушайте сами и пасите свой скот. Воистину, в этом — знамения для обладающих разумом». И еще: «Из плодов финиковых пальм и виноградников вы получаете опьяняющий напиток и добрый удел. Воистину, в этом — знамение для людей размышляющих». И конечно, в эту экосистему входит сам человеческий вид: «Среди Его знамений — то, что Он сотворил из вас самих жен для вас, чтобы вы находили у них успокоение, и установил между вами любовь и милосердие. Воистину, в этом — знамения для людей размышляющих». Задумайтесь также о великолепии всего рода человеческого: «Среди Его знамений… различие ваших языков и цветов. Воистину, в этом — знамения для обладающих знанием» .

Это перечисление свидетельств милосердия и величия Бога гораздо ближе, чем Библию, подводит Коран к соответствию тому определению, которое Дарвин дал своей книге «Происхождение видов» — «один длинный довод». Но две книги роднит не только это. В обеих доводы предназначены для того, чтобы объяснить поразительно тонкое соответствие человека его окружению. Мухаммад отмечает, насколько способствует эта экосистема процветанию человека, и объясняет это Божьим замыслом экосистемы. Дарвин, заметив то же поразительное соответствие людей их экосистеме, дает другое объяснение: люди сформировались таким образом, чтобы вписываться в их экосистему, а не наоборот.

«Знамения», которые видел Мухаммад, относились не только к органическому миру. Обратите внимание на то, как прекрасно Бог адаптировал неодушевленный мир к потребностям человека: «Он раскрывает утреннюю зарю. Он предназначил ночь для покоя, а солнце и луну — для исчисления. Таково установление Могущественного, Знающего. Он — Тот, Кто сотворил для вас звезды, чтобы вы находили по ним путь во мраках суши и моря. Мы уже разъяснили знамения для людей знающих» .

Здесь опять современный мыслитель обратится к эволюции: и к биологической эволюции, которая адаптировала наш режим сна к циклам солнца, и к культурной эволюции, благодаря которой человек начал измерять время с помощью солнечных часов и календарей, превратив солнце и луну в инструменты «для исчисления». Мухаммад же, напротив, считает Бога исчерпывающим объяснением всех синхронных благ, на которых подробно останавливается Коран. В значительной мере Коран — книга о благодарности: оглядитесь вокруг, посмотрите, сколько вам даровано. Доисламское значение одного из нескольких арабских слов, которыми в Коране обозначены «неверующие», — это «неблагодарные» .

ДОИСЛАМСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ОДНОГО ИЗ НЕСКОЛЬКИХ АРАБСКИХ СЛОВ, КОТОРЫМИ В КОРАНЕ ОБОЗНАЧЕНЫ «НЕВЕРУЮЩИЕ», — ЭТО «НЕБЛАГОДАРНЫЕ»

Давая определение благам и милостям, Мухаммад умел проявлять творческий подход. Гром и молния пугают, молния порой губительна. Но разве на самом деле они плохи? «Гром прославляет Его хвалой», молния внушает страх и надежду, а также имеет дополнительное свойство периодического уничтожения людей, которые тратят слишком много времени на богословские споры и слишком мало — на веру: «Он мечет молнии и поражает ими, кого пожелает. Они спорят об Аллахе, а ведь Он силен и суров в наказании» .

С нынешней точки зрения вполне естественно читать перечисление Мухаммадом «знамений» и думать, что «довод», который он приводит, предназначен для доказательства существования Бога. Это не так. Само существование Бога не требовалось доказывать. Скептики признавали не только существование одного или нескольких богов, но и существование Аллаха, который заслужил право занять место в пантеоне политеистов Мекки. Более того, жители Мекки, по-видимому, соглашались с тем, что Аллах и есть бог-творец. Вопрос заключался в том, какой степени поклонения этот бог-творец достоин. Если Мухаммад был в состоянии доказать, что все сущее — дело рук Аллаха, это свидетельствует о том, что Аллах — бог поразительной силы и милосердия, тогда ответ ясен: он заслуживает безграничной преданности, всей полноты поклонения. Аллах — Бог.

Считается, что современный мир страдает от «разочарований». По мере того как наука объясняет все больше явлений природы, загадок остается все меньше, как и меньше возможностей для Бога, которому ранее приписывали все непостижимое. Согласно представлениям Мухаммада, подчинение природы законам — дань Богу, который так все продумал и сотворил, чтобы иметь возможность отстраниться от повседневного каторжного труда управления вселенной: «Аллах вознес небеса без опор, которые вы могли бы увидеть, а затем вознесся на Трон. Он подчинил солнце и луну, и они движутся к назначенному сроку. Он управляет делами и разъясняет знамения». И еще: «Солнце, луна и звезды — все они покорны Его воле. Несомненно, он творит и повелевает». А если природа в точности соблюдает законы Бога, какой смысл поклоняться божествам природы? «Не падайте ниц перед солнцем и луной, а падайте ниц перед Аллахом, Который сотворил их» .

Словом, все это выглядит как эффективная стратегия риторики: возьми то, с чем жители Мекки уже согласны (Аллах — бог-творец) и логически примени этот консенсус, подтолкни людей к выводу о точности теологии Мухаммада в целом.

Сегодня, конечно, это не так просто. Сегодня спор ведется не о том, который из богов существует, а о том, существуют ли боги вообще, или даже есть ли хоть что-нибудь, что можно назвать замыслом свыше. Тем не менее, даже если довод Мухаммада сегодня не действует, вид этого довода остается более эффективным, чем когда-либо, довод именно такого вида требуется, если надо в чем-то убедить людей: что свидетельства божественного замысла, знамения, содержатся в природе; эмпирический довод.

Принято считать, что такие доводы либо в корне неверны, либо неизбежно неэффективны. Есть даже любопытный случай из истории, призванный продемонстрировать, насколько они бессмысленны. Забавно то, что этот случай при внимательном рассмотрении демонстрирует нечто совсем иное.

Этот случай получил название «притчи о слепом часовщике». В нем участвовал британский теолог Уильям Пейли, в 1802 году, за несколько лет до рождения Дарвина, написавший книгу «Естественная теология». В ней он пытался утверждать, что все живое в мире — доказательство существования того, кто этот мир создал. Если, гуляя по полю, вы найдете карманные часы, писал Пейли, то сразу поймете, что они относятся к другой категории, а не к той же самой, что камни вокруг вас. В отличие от камней, часы — результат замысла создателя, обладающий совокупностью сложных функций, которая не возникает случайно, сама собой. Так и живые организмы, продолжал он, подобны карманным часам: они тоже обладают слишком сложным набором функций, чтобы возникнуть случайно. Следовательно, у живых организмов должен быть создатель, а именно Бог.

Благодаря Дарвину мы теперь знаем, что Пейли заблуждался. Сложную совокупность функций живых организмов можно объяснить, не приводя в доказательство Бога. Это объяснение — естественный отбор.

Дарвинисты из числа атеистов возликовали, узнав о неудаче объяснения Пейли. Им нравится демонстрировать, какой жалкой оказалась эта попытка эмпирически доказать существование Бога. На чем они стараются не акцентировать внимание, так это на том, что Пейли наполовину прав. Сложные функции организма на самом деле требуют объяснения особого рода. Очевидно, что сердца существуют для того, чтобы перекачивать кровь, пищеварительная система существует для того, чтобы переваривать пищу, мозг существует для того, чтобы(в числе прочего) помогать организмам находить пищу для переваривания. В отличие от них, камни вроде бы ни для чего не предназначены. Силы, создавшие камень, не кажутся подобными силам, создавшим организм. Для последнего требуется сила особого рода — такая, как естественный отбор.

И действительно, естественный отбор настолько своеобразен, что многие биологи проявляют готовность рассуждать о нем, как о конструировании организмов. (Точнее, о «конструировании»организмов: они берут это слово в кавычки, чтобы никто не подумал, что они имеют в виду действующего осознанно, прозорливого конструктора.) Даже известный атеист и дарвинист, философ Дэниел Деннет пользуется этой терминологией; он утверждает, что процесс «конструирования» наполняет организмы «целями» и «предназначениями». Например, организмы «сконструированы» в итоге для того, чтобы максимально преумножить свой род, и таким образом, «сконструированы» для того, чтобы преследовать цели, подчиненные самой важной, то есть находить партнеров для спаривания, усваивать питательные вещества и перекачивать кровь.

ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР НАСТОЛЬКО СВОЕОБРАЗЕН, ЧТО МНОГИЕ БИОЛОГИ ПРОЯВЛЯЮТ ГОТОВНОСТЬ РАССУЖДАТЬ О НЕМ, КАК О КОНСТРУИРОВАНИИ ОРГАНИЗМОВ

Урок предельно прост. Действительно правомерно поступать по примеру Пейли, то есть исследовать физическую систему в поисках свидетельств того, что ей присущи цели, предназначение, некий творческий процесс более высокого порядка. Если свидетельства недвусмысленно указывают на такое, это еще не значит, что тот, кто придал системе такие свойства, был осознанно действующим конструктором; в случае, на котором сосредоточил внимание Пейли, дело обстоит иным образом. Тем не менее суть в том, что можно рассматривать некую систему и эмпирически рассуждать о том, есть и у нее хоть в каком-каком-то смысле«высшее» предназначение. Признаки предназначения существуют, у некоторых физических систем они есть.

Итак, весь процесс жизни на Земле, все развитие экосистемы — от появления бактерии до возникновения человека, культурной эволюции и истории человечества, движимой этой эволюцией, — физическая система. Так что в принципе мы можем задать о ней тот же вопрос, который задавали об организмах; может выясниться, что здесь мы имеем дело с явными свидетельствами приданного предназначения, которое, по мнению Пейли и Деннета, есть у организмов. Другими словами, естественный отбор может быть алгоритмом, в том или ином смысле сконструированным для того, чтобы довести жизнь до точки, когда она сможет что-либо совершить — достичь цели, осуществить свое предназначение.

ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР МОЖЕТ БЫТЬ АЛГОРИТМОМ, В ТОМ ИЛИ ИНОМ СМЫСЛЕ СКОНСТРУИРОВАННЫМ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ДОВЕСТИ ЖИЗНЬ ДО ТОЧКИ, КОГДА ОНА СМОЖЕТ ЧТО-ЛИБО СОВЕРШИТЬ — ДОСТИЧЬ ЦЕЛИ, ОСУЩЕСТВИТЬ СВОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Вот некоторые свидетельства, относящиеся к организму. Единственная оплодотворенная яйцеклетка воспроизводится, как и получающиеся при этом клетки, и так далее. В конце концов получившиеся клеточные линии начинают демонстрировать характерные свойства; мышечные клетки порождают мышечные клетки, клетки мозга порождают клетки мозга. Если бы Пейли сейчас был жив и посмотрел видеоматериалы об этом процессе, он ахнул бы, обнаружив, какая направленность присуща этому процессу; система увеличивается в размерах и функциональной дифференциации, пока не становится большой, сложной, функционально интегрированной: мышцы, мозг, легкие и т. п. Это направленное движение к функциональной интеграции и есть свидетельство замысла! И в каком-то смысле слова «замысел» он был бы прав.

А теперь — в чем-то параллельное описание истории экосистемы нашей планеты. Сначала несколько миллиардов лет назад делится единственная примитивная клетка. В свою очередь получившиеся клетки тоже делятся, в конце концов появляются разные линии клеток, то есть различные виды. Некоторые из этих линий в конце концов приводят к возникновению многоклеточных организмов (медузы, птицы) и функциональной специализации (способности летать, плавать). Одной линии — назовем ее Homo sapiens — особенно хорошо удается мыслить. Она дает толчок совершенно новому процессу эволюции, названному культурной эволюцией, который порождает колесо, своды законов, микрочипы и т. д. Люди пользуются плодами культурной эволюции, чтобы организовываться все в больших масштабах. Когда эта социальная организация достигает глобального уровня и отражает все более глубокое разделение экономического труда, в целом все это начинает напоминать гигантский организм. Есть даже аналог планетарной нервной системы — из оптоволокна и так далее, соединяющий мозг отдельных людей в огромный мегамозг, пытающийся решать проблемы. (В том числе глобальные — например, как предотвратить глобальное потепление и эпидемии.)

Пока особи человеческого вида образуют глобальный мозг и постепенно берут на себя осознанное управление планетой, другие виды, также произошедшие из единственной примитивной клетки, жившей миллиарды лет назад, выполняют другие планетарные функции. Например, деревья — легкие, обеспечивающие планету кислородом.

Словом, если бы мы наблюдали со стороны (и в режиме быстрой перемотки вперед), как развивается эволюция на этой планете, нас поразило бы ее несомненное сходство с созреванием какого-либо организма — направленное движение к функциональной интеграции. Так почему часть аргумента Пейли, который можно на законных основаниях применить к созреванию организма — то, что оно подразумевает наличие какого-какого-либо конструктораили автора замысла — нельзя применить в целом к системе жизни на Земле?

ЕСЛИ БЫ МЫ НАБЛЮДАЛИ СО СТОРОНЫ, КАК РАЗВИВАЕТСЯ ЭВОЛЮЦИЯ НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ, НАС ПОРАЗИЛО БЫ ЕЕ НЕСОМНЕННОЕ СХОДСТВО С СОЗРЕВАНИЕМ КАКОГО-ЛИБО ОРГАНИЗМА

Это лишь вопрос, а не полноценный довод. Для серьезной аргументации предположения, что система жизни на Земле, развивающаяся экосистема, есть продукт замысла, или, по крайней мере, «замысла», поэтому в каком-то смысле имеет высшее предназначение, или, в крайнем случае, «высшее» предназначение, понадобится написать целую книгу. Не эту, а другую.

И даже если успешно изложить эти доводы длиной в целую книгу, вопросов не станет меньше. Было ли это предназначение придано неким сознательно действующим существом или возникло в результате неосознанного процесса? В любом случае можно ли считать это предназначение хорошим хоть в каком-то смысле? По крайней мере, хорошим настолько, чтобы, несмотря на невозможность выявить истинную природу автора замысла, у нас возник бы соблазн охарактеризовать само предназначение как божественное?

Отвечая на этот вопрос, можно написать еще одну книгу — опять-таки не эту, а другую. Тем не менее данная книга проливает свет на вопрос, возникающий при ее прочтении: действительно ли история человечества по своей природе движется к тому, что можно назвать нравственным благом?

Этот вопрос мы подробнее рассмотрим в следующей главе. Но вы, несомненно, уже догадались о том, на какую территорию мы ступим, пытаясь ответить на него. Она имеет непосредственное отношение к силам, способствующим дружеским отношениям и терпимости — в отличие от сил, проповедующих воинственность и нетерпимость. А также к влиянию изменяющихся обстоятельств на нравственность человека.

Как мы уже видели, эти силы очевидны во всех авраамических писаниях, если внимательно присмотреться к ним. Но ни в одном другом авраамическом писании они не очевидны настолько, как в Коране. Ни в каком другом они не оставляют столь глубокий след по всему диапазону динамики — от явно нулевой до явно ненулевой суммы, — не выражают так решительно сопутствующую нравственную направленность. Ни в каком другом писании нет таких стремительных переходов от «у вас есть ваша религия, а у меня — моя» к «убивайте многобожников, где бы вы их ни обнаружили» до «нет принуждения в религии» и обратно. Все авраамические писания свидетельствуют о корреляции между обстоятельствами и нравственностью, но ни в одном нет такого обилия подобных свидетельств, как в Коране. По крайней мере в этом отношении Коран как откровение не имеет себе равных.