КГБ и МГБ

Этот неопубликованный материал найден в архиве Л. В. Шебаршина

Я не уверен, что судьба когда-либо позволит мне вновь увидеться с последним руководителем разведывательной службы ГДР Вернером Гроссманом. Мы могли бы многое вспомнить, восстановить цепь событий, точнее определить роль отдельных личностей, руководивших нашими странами в последние годы их существования. Пока же я вынужден ограничиться коротким письмом В. Гроссману, не питая, впрочем, надежды на то, что он его прочитает.

«Дорогой друг и коллега, вы помните, наше личное знакомство состоялось в 1986 году, когда вы побывали в Москве во главе делегации Главного управления «А» МГБ ГДР. В то время вы были первым заместителем руководителя восточногерманской разведки М. Вольфа, я же работал заместителем начальника информационного управления ПГУ КГБ СССР. Наши карьеры складывались удачно: вскоре вы возглавили Главное управление «А», и я был назначен начальником советской разведки.

В 1986 году мы оба были уверены, что впереди у нас долгие годы работы на благо наших стран и социалистического содружества. Советский Союз только что вступил на путь «перестройки». Его руководители были полны оптимизма, и настроение бодрости, ожидания счастливых перемен господствовало в нашем обществе. В апреле 1989 года, когда мне довелось побывать в Берлине, оптимизма у нас заметно поубавилось, реформы стали, совершенно очевидно, давать не те результаты, которые ожидались их инициаторами, бодрые речи лидеров стали все больше отдавать пустым звоном. И тем не менее тогда ни мне, ни, думаю, вам не приходила в голову мысль, что скоро, очень скоро вы окажетесь в положении гонимого в собственном отечестве, а я буду отправлен в отставку. На карте мира не осталось ни ГДР, ни СССР. Ваша служба, внушавшая страх оппонентам и глубокое уважение партнерам, разогнана, ее сотрудники преследуются. Бывшая советская, а ныне российская разведка деморализована. Ее неторопливо, со вкусом расклевывает наш старинный оппонент, а ныне союзник — Америка.

Нас больше нет, но наши тени остались в общественной памяти. Средства массовой информации, политики, наши традиционные заокеанские и европейские соперники подпитывают старые мифы, ищут следы наших «злодеяний».

Можно ли что-то сказать в нашу защиту? Нужно ли пытаться что-то говорить? В нашем старом социалистическом мире оказывался прав тот, в чьих руках была власть. Новый демократический мир, в котором мы живем, немногим отличается от старого. Наш голос едва слышен, и тем не менее думаю, что некоторые наблюдения о работе наших служб, о нашем взаимодействии, о моих немецких коллегах могут оказаться небезынтересными хотя бы для тех людей в России и Германии, которые не довольствуются навязываемым им мнением и стремятся сами постичь истину.

Разумеется, при всем желании я не мог бы быть совершенно беспристрастным. Однако мои пристрастия, симпатии и антипатии диктуются не желанием что-то скрыть, но единственно тем, что они были прочно сформированы тремя десятками лет службы в разведке.

Прошу, дорогой коллега, снисходительно отнестись к предлагаемым заметкам: человеческая память слаба, дисциплина не позволяла вести личные записи, так что неточности в датах и именах неизбежны».

СССР и Восточная Европа

Отношения с социалистическими странами Восточной Европы на протяжении всего послевоенного периода оставались важнейшим приоритетом внешней политики Советского Союза. Менялись лидеры этих стран (при непременном участии Москвы), менялись идеологические формулы, международная напряженность сменялась разрядкой, а та, в свою очередь, уступала место обострениям холодной войны, приходили и уходили Генеральные секретари ЦК КПСС, но при всех обстоятельствах, как символ веры, неизменно звучали слова «укрепление сплоченности социалистического содружества». Они произносились на всех важных партийных и государственных форумах в Советском Союзе, тысячекратно повторялись в газетных статьях и лекциях, отдавались эхом в Берлине и Софии, Праге и Будапеште.

В июне 1983 года Ю. В. Андропов таким образом суммировал стратегические задачи советской политики в отношении Восточной Европы: «Мы за дружбу со всеми странами социализма. Что касается наших ближайших друзей и союзников — стран социалистического содружества, — то у нас общее мнение: жизнь требует не просто расширения сотрудничества, но и повышения его качества, эффективности.

Это означает, во-первых, дальнейшее совершенствование политического взаимодействия, важнейшим инструментом которого служит Организация Варшавского Договора…

Мы стремимся, во-вторых, к качественно новому уровню экономической интеграции…

Наконец, в сфере духовной жизни мы предвидим дальнейшее идейное сближение братских народов…

Разумеется, все это — процессы длительного характера. Они идут уже сегодня, но в еще большей мере будут сказываться завтра, в грядущие десятилетия».

Формула Андропова не содержала новизны и лишь подтверждала очевидную истину — содружество было важнейшим компонентом оборонительной системы Советского Союза и существенным резервом его слабеющей экономики. Суть политики была очевидна для всех сторон: признание формального равенства членов содружества отнюдь не означало отказа Советского Союза от роли старшего партнера. Лидеры восточноевропейских стран не предпринимали ни одного важного политического шага без консультаций с Кремлем. Думается, дело не только в том, что в их памяти были свежи воспоминания об августе 1968 года в Чехословакии, и не в том, что советские войска находились в Афганистане. Подобное положение устраивало восточноевропейских руководителей, поскольку к концу 70-х — началу 80-х годов они стали ощущать непрочность своих позиций перед лицом усиливающегося давления Запада, оживления внутренней оппозиции и нарастающих экономических трудностей. Те процессы, кульминацией которых в Советском Союзе стала перестройка, с неменьшей интенсивностью протекали во всех странах содружества.

Зависимость от Москвы, бестактность многих советских представителей, патерналистский покровительственный тон ЦК КПСС раздражали. В своем кругу Хонеккер, бывало, называл советских товарищей обобщенно «татарами». «Ну, что там еще придумали эти татары?». Но, прорываясь по мелким поводам, недовольство тщательно скрывалось от всех, кроме самых доверенных людей, и никогда, ни при каких обстоятельствах не проявлялось открыто.

Москва пристально, неотрывно следила за положением в руководстве своих союзников, была осведомлена о закулисных интригах — этих неизменных спутниках любой власти, личных взаимоотношениях их лидеров, прекрасно знала второй эшелон политиков — всех бесчисленных кандидатов в члены политбюро, вторых и третьих секретарей, секретарей окружкомов и горкомов, вожаков молодежных и профсоюзных организаций. Потоки информации о положении в руководстве той или иной страны шли от советских послов, многочисленных делегаций журналистов, ученых и, разумеется, от разведки, причем не только политической, но и военной. (Кстати, это вызывало у нас в КГБ решительное недовольство. Военные нередко спешили с непроверенными сенсационными данными и вообще, по нашему мнению, вторгались в чуждую им область. Дело объяснялось просто: и доперестроечное, и перестроечное руководство с жадностью читало все, что касалось лично их коллег в странах содружества. Серьезная информация о серьезных процессах вызывала меньший интерес и зачастую не уходила дальше помощников членов политбюро и генерального секретаря. Для того чтобы привлечь к своей работе благосклонное внимание верхов, это следовало учитывать. Военные разведчики знали это не хуже нас).

Итак, укрепление сотрудничества и сплоченности социалистического содружества. Этот девиз был воспринят лидерами перестройки безоговорочно. Пояснения Горбачева по поводу того, что вся система политических отношений между странами социализма должна строиться неукоснительно на основе полной самостоятельности, не вызвали беспокойства ни в социалистических столицах, ни в КПСС. Скептически они были восприняты поначалу и на Западе: тамошние политики и эксперты не могли сразу отнестись с доверием к очередному повторению пустой фразы — «полная самостоятельность».

Ситуация, однако, изменилась радикальным образом по сравнению с 1983 годом, хотя очень немногие в Москве и за рубежом представляли себе глубину происшедших перемен. Еще в 1988 году член политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел Шеварднадзе характеризовал мировую систему социализма как «наше огромное и бесценное богатство и достояние всего человечества, фактор мира и прогресса». Социалистическое содружество не могло выжить без сильной цементирующей роли Советского Союза. Советское же руководство ходом истории лишилось возможности влиять на процессы, происходящие не только у соседей, но и в собственной стране. Пропагандистская риторика, в отличие от прошлого, стала отражать действительное положение дел. Руководители КПСС были вынуждены делать вид, что все происходящее в социалистических странах отвечает их первоначальным замыслам. Однако надежды на то, что удастся сохранить Варшавский договор и СЭВ, что процесс объединения Германии будет длительным, что даже в случае объединения Германии удастся оторвать ее от НАТО, что, на худой конец, объективные факторы позволят сохранить особые отношения между Советским Союзом и странами Восточной Европы, оказались иллюзорными. Сейчас трудно сказать, верили ли Горбачев и Шеварднадзе во все то, что они заявляли. Искренность, способность смотреть правде в глаза, а тем более говорить правду, никогда не были свойственны советским партийным руководителям, даже в разгар перестройки. Во всяком случае, тревожные сигналы о положении в странах Восточной Европы, активизации работы США и других стран Запада с внутренней оппозицией, усилении их политического и пропагандистского нажима не вызывали интереса в Кремле.

Разведка является инструментом государственной политики, но не ее творцом. Разумеется, информация разведки учитывается при принятии важных политических решений, а иногда и ложится в их основу. Этика межведомственных отношений, сформировавшаяся за десятилетия, требовала согласования предложений между всеми заинтересованными организациями — КГБ, МИД, отдел ЦК КПСС, МО и т. п. Зачастую их первоначальный смысл размывался, ответственность на случай неудачи раскладывалась поровну на всех участников, и инициатор сорвавшегося предприятия мог переложить вину на чужие плечи. Система устраивала всех участников и в целом была достаточно эффективной: она не позволила, в частности, установить, кто же был инициатором ввода войск в Афганистан.

Относительное влияние различных ведомств на внешнеполитические решения не оставалось неизменным — все зависело от авторитета руководителя и его близости к средоточию власти — Генеральному секретарю ЦК КПСС. В брежневский период, когда во главе КГБ и, следовательно, разведки стоял Андропов, МИД возглавлял Громыко, Министерство обороны — Устинов и Международный отдел ЦК КПСС — Пономарев, в высшем эшелоне установилось определенное равновесие. Оно нарушилось с уходом старого поколения руководителей и непомерным усилением влияния на Горбачева министра иностранных дел Шеварднадзе и члена Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлева, взявшего под свой контроль средства массовой информации СССР.

В. А. Крючков, возглавлявший внешнюю разведку с 1975 года, был назначен председателем КГБ в октябре 1988 года. К этому времени Шеварднадзе монополизировал внешнеполитическую область. Его министерство вступило в острую конфронтацию с Министерством обороны, военно-промышленным комплексом и, опираясь на поддержку Горбачева, ломало их сопротивление новым концепциям.

Влияние Шеварднадзе на Горбачева объяснялось не только совпадением мировоззренческих позиций, но и более земными обстоятельствами. По некоторым свидетельствам, министр иностранных дел был знаком с Генеральным секретарем еще с той поры, когда они оба работали в комсомоле, и хорошо изучил своего будущего патрона. Здесь следует напомнить, что, придя к власти, Горбачев (как, впрочем, перед ним Брежнев, а до этого Хрущев) уловил настроения общества, уставшего от беспардонной лести бездарным лидерам, и выступил против публичных славословий в свой адрес. Шеварднадзе стал министром иностранных дел в июле 1985 года. Вскоре МИД подготовил записку, посвященную зарубежным откликам на одно из выступлений Горбачева. Записка была, как принято, адресована Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу М. С. Горбачеву, подписана министром иностранных дел, размножена в Общем отделе ЦК КПСС и разослана членам и кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК КПСС. Все это, как и гриф «секретно», было обычной бюрократической рутиной и не осталось бы в памяти, как сотни подобных документов. Но эта бумага поражала несоответствием духу времени. Каждый ее пассаж содержал комплимент Горбачеву, назойливо подчеркивались его выдающиеся интеллектуальные способности; вообще, слова «интеллект», «интеллектуальный потенциал», «интеллектуальный прорыв применительно к генеральному секретарю склонялись на все лады.

Прочитав записку, мы в ПГУ вспомнили блестящий панегирик Брежневу, произнесенный Шеварднадзе на ХХVI съезде КПСС, и тяжело вздохнули: нравы нового руководства остались старыми. Хвала Горбачеву стала непременной принадлежностью выступлений министра и подписываемых им документов.

Традиционная система согласованной подготовки внешнеполитических решений, сохраняясь по форме, рушилась по существу. Комитету госбезопасности грозила опасность быть отодвинутым, подобно министерству обороны, на второй план. Дело осложнялось и тем, что потребность высшего руководства в разведывательной информации и интерес к ней ощутимо падали. Инициировав крупномасштабные процессы в международных отношениях, Москва очень скоро оказалась не в состоянии оказывать сколько-нибудь заметное воздействие на их развитие, а затем полностью утратила свободу маневра, отдавшись на волю западных партнеров и объективных обстоятельств.

В этих условиях требовалась незаурядная настойчивость и изобретательность председателя Комитета госбезопасности Крючкова, для того чтобы сохранить влияние своего ведомства. Владимир Александрович не был новичком в высших сферах. Он прошел школу Андропова, умел налаживать отношения с влиятельными людьми, используя для этого немалые возможности разведки, а затем и всего КГБ. Речь не идет об услугах личного свойства, хотя оказывались и они. Крючков всегда был готов предоставить интересную информацию, поддержать нужного человека, заблаговременно установить контакты с перспективными фигурами. Так, в начальный период перестройки он близко сошелся с А. Н. Яковлевым, сумел заручиться расположением Шеварднадзе и стал, по всем признакам, близок к окружению Горбачева. Это произошло не без содействия Раисы Горбачевой, благосклонно отнесшейся к Крючкову.

Крючкову удалось отстоять позиции КГБ в сфере внешнеполитических решений. От разведки требовалась секретная информация по всему спектру международных вопросов, анализ проблем и ситуаций, предложения, которые председатель мог бы вносить на рассмотрение Генерального секретаря ЦК КПСС, а затем Президента СССР.

Восточноевропейские дела внушали Крючкову тревогу. Думается, что он лучше, чем кто-либо другой в советском руководстве, видел, как развиваются неконтролируемые, опасные для стратегических интересов СССР тенденции в союзных странах. Председатель КГБ не был дилетантом. За годы работы с Андроповым, на посту начальника разведки Крючков познакомился со всеми первыми лицами в восточноевропейских странах, приобрел широкий круг контактов в тамошних политических и административных кругах, пристально следил за событиями в Восточной Европе. Председатель КГБ питал привязанность к Венгрии, где прошла его дипломатическая молодость, и обладал впечатляющей эрудицией во всех вопросах, относящихся к Восточной Германии и Польше, Болгарии и Чехословакии.

Оказавшись на посту Председателя Комитета госбезопасности СССР, Крючков усилил нажим на разведку, требуя едва ли не ежечасную информацию о горячих точках, которыми в 1989–90-х годах оказалась усеяна вся политическая карта региона. Союзники КПСС — коммунистические и рабочие партии стран Восточной Европы — быстро теряли почву под ногами. В течение 1988 года стали все отчетливее проявляться признаки нарастающей нестабильности в Германской Демократической Республике — стратегической опоре Советского Союза в центре Европы. Информация Комитета госбезопасности приобретала тревожный характер.

КГБ было запрещено вести разведывательную работу против союзных СССР стран, Если говорить точнее, то разведка не могла использовать для проникновения в партийные, государственные и иные объекты этих стран средства негласного съема информации и агентуру.

Возникала, по видимости, парадоксальная ситуация: информацию в восточноевропейских и других союзных странах Политбюро требовало постоянно, ведение же разведывательной работы строго ограничивалось. Запрет был логичен, в его основе лежали сугубо прагматические соображения. Разведка всегда связана с риском провала. Провал в союзной стране особенно неприятен со всех точек зрения, тем более что ее первое лицо в любой момент могло поднять телефонную трубку и пожаловаться первому лицу в Советском Союзе. Искать обходные пути должна была сама разведка.

В каждой стране содружества существовало представительство КГБ СССР при местном ведомстве безопасности. В свою очередь, эти страны направляли сотрудников своих органов безопасности в Москву, где они аккредитовывались при КГБ. Это были те нити, которые вместе с дипломатическими, партийными, общественными, экономическими связями должны были составлять живую ткань сотрудничества.

Аппарат представителя в Берлине своими масштабами далеко превосходил миссии КГБ в других странах и являл собой комитет госбезопасности в миниатюре. Около 400 сотрудников осуществляли контакты с восточногерманскими коллегами по «линиям работы», т. е. разведки, различных видов контрразведки, оперативной техники и т. п. Одновременно с помощью МГБ ГДР, а иногда и без его ведома, Представительство проводило операции по ФРГ, США, Англии, Франции. В этих операциях использовались при необходимости восточногерманские граждане, но зачастую они проводились только силами КГБ.

Особый статус аппарата представителя сформировался в далекие послевоенные годы. В отличие от представительств и резидентур КГБ в других странах берлинский аппарат самостоятельно вел оперативную документацию, включая дела на агентуру, и далеко не всегда и не во всем отчитывался перед Центром. По установленному порядку, сотрудник КГБ, командируемый за границу, в дополнение к зарплате в валюте (она соответствовала зарплатам в советских официальных учреждениях) получал в Москве половину оклада в рублях. Сотрудники аппарата представителя в ГДР получали этот оклад полностью. Прекрасные по советским стандартам жилищные условия и материальная обеспеченность, спокойная и благоприятная оперативная обстановка, свободный доступ в Западный Берлин — все это делало работу в ГДР привлекательной, хотя, возможно, и несколько монотонной по сравнению с другими странами.

Подбор кадров для аппарата представителя, за исключением разведывательной линии, был монополизирован Управлением кадров КГБ. В результате в Берлин нередко попадали люди неквалифицированные, не владеющие немецким языком, отбывающие службу до пенсии. Управление кадров редко учитывало деловые качества работников. Оно было, пожалуй, самой негибкой структурой во всем основательно бюрократизированном Комитете, и печальные промахи в его работе случались не реже, чем удачи. В Берлине эти промахи были не столь заметны, поскольку количество работников превышало потребность в них, и некомпетентность того или иного протеже Управления кадров легко компенсировалась деятельностью активного профессионального ядра — сотрудников Первого главного управления.

Пост представителя КГБ в Берлине был в Комитете одним из самых престижных. Представитель поддерживал постоянный контакт с председателем КГБ и всеми его заместителями, свободно входил в любой кабинет Комитета. Через него решались с немецкими партнерами наиболее деликатные вопросы, передавалась особо важная информация восточногерманским руководителям, которую в Москве по тем или иным причинам решали не доверять послу. Естественно, представитель должен был устанавливать доверительные отношения с бессменным министром госбезопасности Мильке. Министр поощрял контакты сотрудников МГБ с советскими коллегами и, разумеется, получал подробную информацию о каждой встрече, что позволяло ему точно оценивать настроения советской стороны и круг ее интересов. Представительство было в такой же степени источником информации о Советском Союзе для Берлина, как сведений о ГДР для Москвы.

Мильке регулярно принимал представителя КГБ, изредка бывал у него в гостях, непременно встречался с делегациями из Москвы. Канал КГБ был нужен министру, в частности, для того, чтобы самостоятельно, в обход Хонеккера и Политбюро ЦК СЕПГ, доводить в Москву оценки ситуации в руководстве, стране и вокруг нее. Мильке относился к Хонеккеру с заметной долей скептицизма и даже неприязни, которая иногда прорывалась у него в беседах с людьми из КГБ. В наших кругах у Мильке была прочная репутация друга Советского Союза, и он ее полностью оправдывал.

Тесные контакты с руководством МГБ всех уровней в Берлине и округах, личные связи в высоких политических и административных сферах, агентурные источники в иностранных представительствах в Восточном и Западном Берлине в сочетании с разведывательной информацией из третьих стран позволяли КГБ отчетливо видеть обстановку в ГДР. Сообщения КГБ отличались отсутствием дипломатической двусмысленности и желания подстроиться под вкусы начальства. Мы были уверены, что многое из нашей информации — оценки хода перестройки и деятельности советских лидеров, сведения о закулисной деятельности западных партнеров в ГДР и других странах Восточной Европы, об усилении сомнений и недоверия к Москве и т. п. — не может быть приятным для Горбачева и его окружения. Хуже было то, что информация разведки зачастую не вызывала у них никакой реакции. Советская политика попала в глубокую колею, откуда ей уже не было суждено выбраться. До фактического краха ГДР оставалось меньше месяца, а до формального объединения Германии — меньше года, но советская сторона твердила: «Европейские реальности — это прежде всего существование двух германских государств, двух военно-политических союзов… Никто не имеет права менять эти реальности в одностороннем порядке. Они — наше общее наследие». Москва гипнотизировала сама себя, события развивались помимо ее воли.

После назначения В. А. Крючкова председателем КГБ Первое главное управление оставалось без начальника в течение 4 месяцев. Я возглавил ПГУ в начале февраля 1989 года и в начале апреля совершил в новом качестве первую зарубежную поездку. Выбор ГДР для визита был не случаен. Советская сторона тем самым подчеркивала значение, которое она придает восточногерманским партнерам.

Отношения между КГБ СССР и МГБ ГДР не ограничивались Москвой и Берлином. Во всех странах, где существовали резидентуры советской и восточногерманской разведок, они тесно взаимодействовали, обменивались политической и оперативной информацией. Мне приходилось общаться с немецкими коллегами в Дели, но с особой теплотой я вспоминаю разведчиков ГДР, работавших в Тегеране в годы исламской революции.

Нам приходилось нелегко: «восточный империализм», т. е. Советский Союз, рассматривался исламскими революционерами как противник, лишь немногим уступающий «великому сатане» — Соединенным Штатам Америки. Посольство СССР подвергалось нападениям, на его стенах метровыми буквами было выведено изречение имама Хомейни «Америка хуже Англии, Англия хуже Америки, а Россия хуже их обеих». Тайная полиция САВАМА — преемница шахского САВАК — неотступно следила за нами. Москва нуждалась в информации, и добывать ее приходилось ценой немалых усилий и риска. Иранские власти не жаловали представителей всех социалистических стран, наши коллеги испытывали такие же трудности, как и мы. Задачи, поставленные перед резидентурами Москвой и Берлином, решались общими усилиями.

Я регулярно встречался с резидентом разведки ГДР Вернером Б. Мы избегали телефонных разговоров, договаривались о встречах заранее, условившись, что в случае срочной необходимости каждый из нас может выходить на контакт без предупреждения. Разговоры на квартирах были небезопасны. САВАМА использовала технику подслушивания, предоставленную американцами в шахские времена — немецкие коллеги выявили в помещениях посольства десятки подслушивающих устройств. Советское посольство было в этом отношении более надежным местом: его здания, разбросанные в обширном парке, строго охранялись, и неконтролируемый доступ иностранцев был исключен. Периодические проверки давали уверенность, что комнаты, предназначенные для конфиденциальных бесед, безопасны.

Мне приходилось неоднократно бывать в посольстве ГДР, причем однажды при драматических обстоятельствах. Осенью 1982 года САВАМА арестовала иранца, поддерживающего деловой контакт с инженером из ГДР. Иранцу было предъявлено обвинение в шпионаже, инженер укрылся в своем посольстве, иранская сторона в ультимативной форме потребовала его выдачи. Из слов Вернера можно было понять, что инженер имеет отношение к службе друзей, однако не совершал ничего такого, что могло бы квалифицироваться как шпионаж. Я в эту тему не углублялся. Вопреки распространенному мнению, сотрудничающие службы не раскрывают друг перед другом свою агентуру. Это было само собой разумеющимся правилом во взаимоотношениях с коллегами.

Иранцы не ограничились словесными угрозами. В районе посольства были выставлены группы людей в штатском, обстановка очевидным образом накалялась. Немцы сделали вывод о возможности нападения на посольство. В Тегеране тех лет такие акции не были редкостью. Наши и немецкие источники предупреждали нас о необходимости быть готовыми к любому повороту событий. Берлин был весьма обеспокоен, Москва предписывала мне поддерживать постоянный контакт с немецкими коллегами, незамедлительно сообщать об обострении обстановки и оказывать друзьям всяческую помощь.

У въезда в узкий переулок, ведущий к посольству ГДР, стояли со скучающим видом люди в разномастной штатской одежде. В припаркованных машинах сидели еще люди, даже не пытающиеся прятать автоматы — к тому времени это ни у кого в Тегеране не вызывало удивления. Сам переулок был зловеще пустынен — ни машин, ни пешеходов. Машину с дипломатическим номером к посольству пропустили.

В посольстве царило мрачное оживление, стучали молотки, визжали электрические дрели: немцы готовились к отражению нападения и возводили защитные сооружения. Картина была знакомой, посольство СССР жило под угрозой захвата с конца 1979 года.

Немецкая сторона выдержала давление иранцев и не выдала своего гражданина. Инцидент был урегулирован без шума. Твердость и последовательность дали нужный результат.

Общение с Вернером укрепило мое мнение о немецких коллегах как исключительно добросовестных, надежных и искренне преданных своему делу людях. Мне нравилась основательность суждений Вернера, его хладнокровие, умение выделить достоверные сведения из потока слухов и дезинформации.

Мое уважение к разведке ГДР росло по мере того, как, работая в Центре, я получал возможность знакомиться с ее материалами по США, ФРГ, НАТО. Главное управление «А» было достойным партнером ПГУ и недаром имело репутацию одной из наиболее эффективных разведывательных служб мира.

Информация, поступавшая в порядке обмена от восточногерманских коллег, была существенным подспорьем для ПГУ. Главное управление «А» располагало уникальными разведывательными источниками, в том числе документальными, серьезными возможностями для работы по научно-технической линии. Со своей стороны мы честно и добросовестно делились с Берлином нашей информацией. Правило — не раскрывать источники — соблюдалось обеими сторонами свято. Мы принимали меры к тому, чтобы в максимальной степени обезличить передаваемые из Москвы материалы, т. е. убрать из них все конкретные признаки, указывающие на происхождение материала. Опыт учил, что незначительные, казалось бы, небрежности в обращении с информацией могут в случае ее утечки дать контрразведке возможность добраться до источника. К сожалению, случаи предательств бывали и в советской, и в восточногерманской разведке, трудно контролировать конечных потребителей разведывательной информации и технических исполнителей, имеющих к ней доступ — шифровальщиков, машинисток, секретарей, личных помощников высокопоставленных лиц и т. п. Мы действовали по принципу «береженого бог бережет» и, доверяя коллегам, все же тщательно препарировали свои материалы. Той же практики придерживались и коллеги, но надо сказать, что некоторые документальные материалы мы получали от них «живьем» — на той пленке, которая была заряжена в фотоаппарат агента. Попытки устанавливать на основании таких материалов агентуру коллег никогда не предпринимались. Мы с уважением относились к доверяемым нам секретам.

Следует подчеркнуть, что информация, передававшаяся для Москвы разведкой ГДР, исходила исключительно от зарубежных источников. Немецкие коллеги, насколько можно судить, не вели работы внутри своей страны.

В 1987–89-х годах во взаимной информации резко выросла доля сведений о положении в социалистических странах. Берлин и Москва сохраняли спокойствие, Горбачев говорил о том, что «перестройка отношений в содружестве в соответствии с требованиями времени уже идет», и даже предупреждал против эйфории, поскольку «работа еще только разворачивалась». (М. Горбачев. Перестройка и новое мышление, М. 1987, стр. 170). Наши разведки были вынуждены ориентироваться на официальную линию, однако кризисное состояние содружества и каждого из его участников заставляло смещать акценты в работе и агентурных аппаратов, и обоих Центров. Мы убедились, что восточногерманские коллеги работали не только по США, ФРГ и западным странам. Они располагали глубокой и достоверной информацией по нашим общим союзникам — Польше, Венгрии, Румынии, Чехословакии, Болгарии.

К началу 1989 года общая картина взаимоотношений ПГУ КГБ с Главным управлением «А» МГБ ГДР представлялась следующей:

— сотрудничество между двумя службами имеет исключительно дружественный характер и отличается высокой степенью взаимного доверия. Официальные связи подкрепляются личными отношениями между сотрудниками служб на всех уровнях. Взаимодействие учитывает интересы обеих сторон, хотя исторически сложилось так, что на практике советская разведка по ряду направлений (например, подбор и подготовка нелегалов) извлекает из него большую выгоду. Отношения абсолютно свободны от диктата;

— разведки раскрывают друг перед другом многое, однако есть области, не подлежащие совместному ведению — агентура, личный состав разведок, отношения руководства разведок с политическим руководством наших стран. Выдвигаемые ныне обвинения, что восточногерманская разведка работала на Советский Союз, лишены оснований. Точно так же можно утверждать, что советская разведка работала на ГДР.

Эта картина может вызвать скептицизм: отношения идеализированы, в жизни не могло все обстоять так гладко и т. п. Разумеется, жизнь всегда сложнее и разнообразнее любого ее описания. Но именно так запечатлелись в моей памяти взаимоотношения Первого главного управления КГБ СССР и Главного управления «А» МГБ ГДР — разведывательных служб двух союзных государств.

Я направлялся в Берлин в хорошем настроении и с чувством некоторого волнения: место начальника ПГУ еще не стало для меня привычным, и то и дело приходилось убеждаться, что существуют оперативные и политические проблемы, в которых я некомпетентен. Требовалось время, чтобы заполнить пробелы, но перед немецкими коллегами и друзьями должен был предстать авторитетный руководитель советской разведки. Решил придерживаться испытанного принципа — говорить только то, в чем полностью уверен, ни в коем случае не вводить коллег в заблуждение, не стесняться признавать свою неосведомленность, не давать невыполнимых обещаний.

В состав делегации входили первый заместитель начальника ПГУ В. Ф. Грушко, начальник управления внешней контрразведки Л. Н. Никитенко, представители научно-технической разведки и немецкого отдела. По сложившейся традиции (вскоре, впрочем, отмененной) для поездок руководителей КГБ, в число которых вошел и я, выделялся специальный самолет пограничной авиации с гражданскими опознавательными знаками. Экипаж был знаком: добрый десяток раз приходилось летать с ним в Кабул.

В берлинском аэропорту нас встретили немецкие товарищи во главе с Гроссманом.

Делегацию разместили в просторной трехэтажной вилле в пригороде Берлина. Старинный парк с аккуратно подметенными дорожками, большое озеро под окнами дома, приветливая и внимательная прислуга, радушные хозяева — все создавало приподнятое настроение и располагало к дружескому общению. Ужин был, пожалуй, чересчур обилен: кто-то из моих товарищей шепнул, что немецкие коллеги чрезвычайно обеспокоены сообщениями о нехватке продовольствия в Советском Союзе и, не исключено, хотят за несколько дней нас подкормить. Если это была шутка, то очень невеселая, слишком близкая к действительности. Мы не голодали в 89 году и не голодаем до сих пор, но трудности с продовольствием были и остаются суровой реальностью.

Переговоры начались наутро. Коллеги попросили разрешения записывать их на магнитную пленку, и эта запись до сих пор лежит где-то в архивах МГБ.

По традиции, беседа началась обсуждением общих международных проблем. Задача была относительно несложной: советское руководство с упоением занималось внешней политикой, незадолго до встречи М. Горбачев выступил с основополагающей речью на сессии Генеральной ассамблеи ООН. У восточноевропейских союзников не было иного выбора, кроме как поддерживать идеи и инициативы советской стороны. Самостоятельность их руководства была иллюзорной. Представители разведок не могли подвергать сомнению кардинальные положения, провозглашаемые сверху. Мы констатировали, таким образом, что общие тенденции развития обстановки в мире и Европе приобретают все более устойчивый положительный характер, повторили, как молитву, тезис об уменьшении ядерной угрозы и глобальной катастрофы. Этот тезис был особенно дорог сердцам Горбачева и Шеварднадзе, он одобрительно воспринимался общественным мнением. У аналитиков разведки он расценивался не столь однозначно: стратегический паритет в достаточной степени обеспечивал стабильность в мире, и возможность глобальной ядерной войны уже много лет не рассматривалась как реальная. Практического значения наши сомнения не имели. Партийно-государственное руководство СССР определило генеральную линию, и любые рассуждения по поводу ее обоснованности и даже способов практического воплощения воспринимались бы как проявление нелояльности и непонимания сути «нового мышления» и «общечеловеческих ценностей».

В нашей беседе с немецкими коллегами упор был сделан, однако, не на позитивные стороны обстановки в мире. Мы сосредоточились на тех проявлениях, которые оставались за рамками «нового мышления» — продолжающееся совершенствование военной машины США и НАТО, усиление вмешательства Запада во внутренние дела восточноевропейских государств и Советского Союза, значительная активизация работы разведывательных служб Запада, в первую очередь Центрального разведывательного управления США. Разведку не привлекала конфронтация, и она отнюдь не выступала в качестве ее апологета. Мы исходили из того, что холодная война не должна закончиться триумфом одной стороны и капитуляцией другой. Задача разведок заключалась именно в том, чтобы не позволить западным партнерам по международным отношениям добиваться односторонних преимуществ, своевременно упреждать свое руководство о грозящих содружеству опасностях и ловушках.

Рассмотрев конкретные аспекты взаимодействия служб, стороны констатировали, что оно развивается удовлетворительно. Была достигнута договоренность, что новые резиденты разведки ГДР, направляемые за рубеж, особенно в страны третьего мира, будут посещать Москву для ознакомления с материалами советской разведки, советская же сторона будет направлять для короткой стажировки в Берлин работников, командируемых в ФРГ и Австрию. Такие обмены вошли в практику, доказали свою полезность, но, увы, по независящим от нас причинам продолжались недолго.

Переговоры прошли по-деловому, без риторики и лишних слов, в обстановке искренней расположенности друг к другу. Мне кажется, что немецкие коллеги остались довольны обсуждением. Меня оно полностью удовлетворило. Мое чувство симпатии и уважения к Вернеру Гроссману окрепло.

Предстояла беседа с Эрихом Мильке. Нас предупредили, что министр прибудет в Дамсмюлле во второй половине дня, что какой-либо программы беседы нет, ибо министр сам определяет интересующие его вопросы. Коллеги говорили о министре сдержанно, с чувством уважения, которое, показалось мне, смешано со страхом. О Мильке я был наслышан много, знал, что Мильке принимал участие в антифашистском движении задолго до начала Второй мировой войны, что недавно в связи с 80-летием министра ему было присвоено звание Героя Советского Союза. К мнению Мильке всегда проявлял особое внимание Крючков, при случае подчеркивавший личную дружбу с ним.

У советских людей еще были свежи воспоминания о только что сошедших с политической сцены и ушедших из жизни престарелых руководителях — механические замедленные движения, затрудненная речь, органическая неспособность произносить что-то связное, не заглядывая в бумагу, стертые, кем-то заранее придуманные мысли. Было интересно взглянуть на старца, возглавляющего крупнейшее секретное ведомство Европы.

Мильке оказался человеком очень небольшого роста, удивительно энергичным и подвижным, с резким голосом и недобрым лицом. Мне подумалось, что годы как бы опалили его кожу, придав ей коричневато-желтый оттенок.

Министр не тратил времени на любезности и общие фразы. Равнодушно приняв привет от Крючкова, он без обиняков перешел к делу. Мильке даже не упомянул те положительные тенденции в мире, о которых мы с Гроссманом говорили утром. Перемежая немецкий язык русскими фразами, напористо и резко министр рассказывал о нажиме, который оказывает ФРГ на ГДР, о непрерывной изматывающей пропагандистской войне Запада против республики. Он мимоходом упомянул о провозглашенном на недавнем пленуме ЦК СЕПГ курсе на «преемственность и обновление», но, вопреки принятому обычаю, подробно разъяснять партийные решения и выражать при этом оптимизм не стал, продолжал говорить о грозящих ГДР опасностях, активизации оппозиционных и эмиграционных настроений, негативной роли евангелической церкви.

Мильке говорил быстро, все более и более возбуждаясь, выкрикивая отдельные фразы, совершенно не интересуясь реакцией собеседника и не давая ему вставить ни слова. Поскольку речь шла о восточногерманских делах, сказать мне было нечего, но манера Мильке вызывала невольное желание каким-то образом ему поперечить и дать понять, что он имеет дело не со своим подчиненным. Его же подчиненные, мои немецкие коллеги, сидели притихшие, подавленные боссом.

Министр перешел без паузы к тому, что беспокоило его больше всего. Оппозиция выступает с требованиями преобразований по примеру советской перестройки. Немецким товарищам трудно понять, что происходит в СССР. Если дело пойдет таким образом и дальше, то будет поставлена под угрозу судьба мирового социализма и, разумеется, в первую очередь судьба социалистического германского государства. Министр предвидел, что КПСС может утратить контроль над процессами, и спрашивал, понимают ли это советские руководители. «Это, естественно, ваши внутренние дела, вы можете разбираться в них сами, вы сможете выжить. Но если в СССР рухнет социалистический строй, то рухнет и ГДР. Нас всех и наших детей повесят, не пощадят никого!» (Мильке ошибся совсем немного. ГДР не существует, бывшие руководители КПСС выжили и питают надежды на светлое политическое будущее. Самого же Мильке не повесили, но посадили в тюрьму).

Монолог министра превращался в инвективу, я каким-то образом оказывался персонифицированным воплощением кремлевского недомыслия, на чью голову обрушивались громы и молнии.

Я перебил Мильке: «Уважаемый товарищ министр! У меня создается впечатление, что вы считаете ответственным за все происходящее лично меня. Уверяю вас, это не совсем так!». Министр на секунду замолчал. Мне удалось заметить, что в Советском Союзе озабочены судьбами социализма и не намерены допускать его крушения. (Я верил своим руководителям и говорил искренне, так что ложь была невольной).

Министр несколько успокоился, и монолог возобновился. В начале года в одной из московских газет появился сенсационный материал о том, что Сталин был агентом царской охранки. Газета публиковала фотографию какого-то якобы найденного в архивах документа. Мильке возмутило не только обвинение в адрес бывшего советского вождя. Его до крайности обеспокоило то, что начинают раскрываться советские архивы. (Фальшивка действительно была выкопана в каком-то архивном хранилище.) «Вы сами не понимаете, какую самоубийственную глупость можете сделать, раскрывая архивы. Вы подрываете доверие к себе, ни один здравомыслящий человек не захочет с вами связываться. Нельзя легкомысленно ворошить секреты прошлого!». Я не мог не согласиться с министром и убеждаюсь в правоте его слов и сейчас, государственные архивы — это пороховой погреб. Взрываясь, они унесут репутации и жизни не только виноватых, но правых и невинных.

Многое из того, что говорил министр, было справедливым. Однако настораживало, что ни сам Мильке, ни, судя по всему, Хонеккер и другие члены политбюро не пытались проникнуть в суть происходивших в ГДР процессов — экономического застоя, социальной неудовлетворенности, роста оппозиционных настроений. Курс на «преемственность и обновление» явно грешил в сторону преемственности. Берлин видел только внешние факторы наступление Запада и ослабление советской опоры. Состарившиеся политики из СЕПГ не понимали изменений, происходящих в их собственной стране и мире.

По возвращении в Москву я подробно изложил содержание беседы с Мильке в официальной записке, направленной лично М. Горбачеву. Мне неизвестно, прочитал ли Генеральный секретарь ЦК КПСС этот документ и десятки подобных докладов, которые должны были по меньшей мере показывать партийно-государственной верхушке СССР, что дела в социалистическом содружестве принимают печальный оборот.

Делегация пробыла в ГДР еще три дня. Любезные хозяева показали нам здания министерства государственной безопасности, свозили в Дрезден. В Шаушпильхаусе мы слушали Моцарта. Играл Берлинский симфонический оркестр, пел находившийся на гастролях хор из Литвы и дирижировал Курт Мазур. Даже только ради этого стоило побывать в Берлине.

Ознакомившись с отчетом о переговорах и записью беседы с Мильке, Крючков, вошедший к тому времени в состав Политбюро ЦК КПСС, дал указание разведке пристально отслеживать развитие событий в Восточной Европе, активизировать добычу информации о деятельности США и Запада, анализировать обстановку и готовить предложения о мерах советской стороны, которые могли бы затормозить невыгодные для нее процессы. Советское руководство в то время еще сохраняло видимость единства по кардинальным внутренним и международным вопросам, однако уже можно было заметить многозначительные нюансы в подходах к событиям в Восточной Европе Шеварднадзе и Яковлева с одной стороны и Крючкова — с другой. Первые считали, что все происходящее естественно и исторически обусловлено и Советский Союз должен занять позицию благожелательного заинтересованного наблюдателя, но не более.

Крючков видел, насколько велико воздействие западных стран на Восточную Европу, и считал, что Москва должна проводить более активную политику, добиваться сплочения тех сил, которые выступают за сохранение социалистического строя и тесных отношений с Советским Союзом.

Расхождение между двумя позициями постепенно увеличивалось. Горбачев сочувственно выслушивал предостережения Крючкова, возможно понимая их серьезность. В своих выступлениях он время от времени упоминал о недопустимости вмешательства во внутренние дела Восточной Европы. «Мы видим, что, несмотря на декларацию о невмешательстве, некоторые страны Запада не могут удержаться от соблазна повлиять на происходящие в социалистических странах процессы. Мы делаем все, чтобы не допустить вмешательства извне, чтобы нейтрализовать попытки такого вмешательства, в частности в отношении ГДР. Мы со всей решимостью подчеркиваем, что ГДР в обиду не дадим…» — говорил Горбачев в декабре 1989 года, когда судьба Восточной Европы, ГДР, да и всего социалистического содружества была решена окончательно и бесповоротно. («Сов. Россия», 10.12.89). Горбачев прислушивался к Крючкову, но действовал или, скорее, бездействовал так, как подсказывали ему Шеварднадзе и Яковлев.

Разведка проанализировала ситуацию и пришла к безрадостным выводам. Советский Союз стремительно утрачивал возможность влиять на положение дел в Восточной Европе. Завершение холодной войны лишало смысла военный фактор, углубление экономического кризиса в СССР усиливало стремление его союзников к развитию отношений с Западом. Стала очевидной пустота деклараций о цементирующем воздействии идеологии. Идеологическая общность никогда не играла самостоятельной роли в отношениях между странами, они формировались не доктринами, а реальными военными, экономическими и политическими условиями.

Давление Запада на Восточную Европу и Советский Союз нарастало. Если советская сторона говорила дипломатично и невнятно, опасаясь обидеть западных партнеров и напугать восточных, то Запад излагал свои намерения во все более жесткой и откровенной форме. Соотношение сил менялось. В конце мая 89 года президент США Буш посетил ФРГ и заявил, что сделает все, чтобы открыть «закрытые общества Восточной Европы», объединить разрозненные движения за свободу в Восточной Европе, добиться самоопределения для всей Германии и всех стран Восточной Европы. Западные союзники действовали последовательно и настойчиво, преследуя конкретные и реальные цели.

Советская политика путалась в неразрешимых противоречиях между национальными интересами и общечеловеческими ценностями, между желанием что-то сохранить в Восточной Европе и в то же время не нарушить новые отношения с Западом.

Состоявшиеся в мае 1989 года выборы в муниципальные органы показали, что власть утрачивает контроль над обществом. Оппозиция обвинила правительство и лично главу ведомства госбезопасности в фальсификации результатов голосования. Достоверной информации по поводу того, действительно ли имела место подтасовка, нам получить не удалось, да, надо признать, существа дела это не меняло. Речь могла идти только о том, с какой скоростью и интенсивностью будет происходить эрозия позиций СЕПГ. (Стоит напомнить, что к тому времени в Польше завершились переговоры за «круглым столом», ВСРП высказалась за формирование в Венгрии многопартийной системы и переговоры с оппозицией, появились очевидные признаки распада партийно-административной системы в СССР).

С каждым днем становилось все более очевидным, что дело идет к политическому и военному уходу Советского Союза из Восточной Европы и что мелкими частными мерами остановить начавшиеся процессы нельзя. Надо было думать о неординарных масштабных шагах, учитывающих реальное положение дел в мире.

Первое главное управление предложило, чтобы советская сторона выступила инициатором воссоединения Германии и превращения ее в единое нейтральное государство. Мы исходили из того, что подобная инициатива могла встретить положительный отклик в немецком обществе по обе стороны границы и в случае ее реализации означала бы фактическую ликвидацию НАТО. Разумеется, мы не питали иллюзий по поводу возможного отношения США и других западных стран к подобной инициативе, но исходили из того, что СССР в любом случае получал бы большой пропагандистский и политический выигрыш. Предполагалось, естественно, что этот шаг должен был быть согласован с ГДР.

Мы отмечали, что выступление М. Горбачева с такой идеей во время пребывания в ФРГ дало бы максимальный эффект. Образно говоря, советская сторона должна была попытаться получить высокую цену за обреченный на разрушение дом, и чем раньше она сделала бы это, тем выше могла быть цена. Разведка предлагала критически взглянуть на старые советские позиции по германскому вопросу, убедить в целесообразности драматического шага руководство ГДР и решиться на крутой политический поворот, никак не угрожающий безопасности нашего государства.

Соображения были доложены Председателю КГБ. Он принял записку без комментариев, продержал ее у себя несколько месяцев и так же без комментариев вернул. Советское руководство продолжало твердить о нерушимости сложившихся в Европе границ и о европейских реальностях.

События в ГДР тем временем принимали лавинообразный характер. В августе началось массовое бегство граждан ГДР на Запад, ввергшее восточногерманских руководителей в смятение. Открыто выразила свое несогласие с властями евангелическая церковь, выступившая с призывом к началу широких демократических преобразований, за предоставление гражданам свободы выезда за рубеж. Было объявлено о создании оппозиционного движения «Новый форум», на что власти рефлекторно отреагировали его запретом.

В первой неделе сентября по приглашению немецких коллег мы с женой приехали в ГДР на отдых. Практика отдыхать в дружественных странах сложилась много лет назад и поощрялась руководством: именно на отдыхе зачастую возникали и укреплялись личные связи, придававшие глубокое содержание официальным отношениям между службами. Советская сторона ежегодно принимала десятки иностранных представителей. Наши работники делали все возможное, чтобы гости не ощутили недостатка ни в чем. В последние годы это становилось нелегкой задачей даже для КГБ.

Коллеги разместили нас в тихом маленьком городке Табарц. Поросшие лесом невысокие горы Тюрингии, первозданная и столь непривычная после Москвы тишина, великолепная вилла располагали к покою, но покой не приходил. События развивались все быстрее, нарастал поток людей, стремящихся покинуть ГДР, начинались массовые манифестации оппозиции. Приближающийся крах режима был виден невооруженным глазом. Это видели все, кроме тех, кто должен был погибнуть под обломками социалистического строя — руководители СЕПГ.

В дружеском общении с иностранными коллегами разведчики избегают критиковать свое профессиональное, а тем более политическое руководство. Еще полгода назад я не слышал от своих собеседников резких высказываний по поводу действий Хонеккера и всего политбюро. Они распознали сейчас слепоту людей, которые десятки лет вели их за собой, убедились в их полной беспомощности, с ужасом смотрели, как начинает рушиться все вокруг. СЕПГ безжалостно эксплуатировала органы безопасности и завела в безысходный трагический тупик десятки тысяч умных, дисциплинированных, преданных своему долгу людей.

Отпуск прошел быстро. Мы побывали в Веймаре, Готе, Лейпциге, Дрездене, осматривали бесчисленные музеи и художественные галереи, слушали органную музыку в соборе в Эрфурте, «Электру» в дрезденском оперном театре. Немецкие коллеги выделили нам для поездок огромный темно-синий автомобиль «Вольво», неизменно привлекавший внимание провинциальной публики.

Три дня было оставлено на Берлин. Нам отвели особняк в районе Оберзее. Особняк был построен по указанию Мильке, находился в его личном распоряжении и, как не преминул заметить наш представитель Титов, там поселяли только тех гостей, в ком министр был особенно заинтересован. Я должен был почувствовать себя польщенным.

Встреча с Мильке состоялась 17 сентября 89 года. К этому дню Венгрия уже открыла границу с Австрией для проезда граждан ГДР в Западную Германию.

Внешне министр за прошедшие полгода не изменился, он был так же энергичен, говорил так же громко и резко, но в его манере явно сквозила растерянность. Мне вновь пришлось выслушать долгий сбивчивый монолог. Министру не нужен был собеседник, он нуждался в слушателе. Я слушал и не перебивал.

Мильке был возмущен действиями венгров, которые он расценил как фактическое признание единой Германии, и обвинил венгерское руководство в том, что оно ставит узкие националистические интересы выше классовых. Это вопрос принципиальный — отказ от классового подхода угрожает самому существованию социалистического строя. Позиция Венгрии, продолжал министр, определяется не только специфическими взглядами ее руководства и политической ситуацией в стране. МГБ ГДР располагает совершенно достоверными данными о том, что американская разведка проводит интенсивные тайные операции в Венгрии, опираясь на высокопоставленную агентуру, в частности в министерстве иностранных дел этой страны. Однако Берлин не знает, каким образом можно распорядиться этой информацией. Доверить ее венгерскому руководству опасно. Министр внутренних дел Венгрии Хорват «ведет себя странно» и может поднять шум по поводу того, что ГДР ведет разведывательную работу против Венгрии. В целом же проблемы отношений с Венгрией надо решать, но как это сделать, пока не ясно.

От венгров Мильке перешел к другим союзникам по содружеству. «Чехословаки еще держатся, хотя давление на них усиливается. Исключительно сложно развивается положение в Польше, но в конечном итоге полякам нужно определиться, кто им нужен в качестве соседа — дружественная ГДР или единая Германия». Одобрительно отозвался Мильке лишь о позиции Румынии, допустив при этом колкость в адрес Москвы: «Румыны проявляют себя более принципиальными революционерами, чем советские товарищи».

Ситуация в ГДР остается нелегкой. Противник ведет против нее кампанию такого размаха, как это было в самые худшие периоды холодной войны. Оппозиция использует лозунг плюрализма для усиления давления на правительство, откровенно опирается на поддержку ФРГ. Берлин намерен стоять твердо. Делегация СДПГ не получила разрешения на встречу с депутатами Народной палаты — это ответ на недружественные заявления Фогеля и Эмке. Не будет разрешена встреча члена делегации СДПГ Вайскирхена с лидером церковной оппозиции Аппельманом. Распространяются провокационные слухи о кончине Хонеккера, людям пытаются внушить, что ГДР осталась без руководства. Это ложь, но дело совсем не в Хонеккере. Мы признаем роль личности, однако политическая линия ГДР вырабатывается и проводится коллективно.

Речь министра не отличалась связностью. Он возбужденно переходил от одного предмета к другому, возвращался к недосказанной мысли, сокрушался по поводу венгров и гораздо реже употреблял русские выражения, чем это было в нашей первой беседе.

Мильке постоянно обращался к советской теме. Неопределенная позиция советской стороны по поводу развития событий в социалистическом содружестве и прежде всего вокруг ГДР, недружелюбные высказывания советской печати, беспрепятственное нарастание антисоциалистических сепаратистских тенденций в советских прибалтийских республиках — все это вызывает тревогу у немецких коммунистов. Москва должна ясно изложить свою позицию, ибо время уходит. Она должна однозначно подтвердить свою приверженность делу социализма. Это отнюдь не ее внутреннее дело — Советский Союз несет историческую ответственность за судьбу мирового социализма. Руководство ГДР рассчитывает, что М. Горбачев многое разъяснит во время своего визита, который намечен на 7 октября.

Разговор оставил тягостное впечатление. Его не развеяли ни «Ода радости» из Девятой Бетховена, зазвучавшая перед ужином по указанию Мильке, ни сам ужин. Мне было ясно, что старые немецкие друзья теряют под ногами почву и Москва не захочет поддержать их.

О высказываниях и оценках Мильке был информирован М. Горбачев. Как обычно, реакции с его стороны не последовало. Тем не менее советские лидеры, кажется, почувствовали необходимость более основательно разъяснить союзникам происходящие в Советском Союзе процессы и развеять их опасения по поводу соотношения перестройки и социализма.

26–28 сентября 1989 года в Варне состоялось «совещание секретарей братских партий по международным вопросам». КПСС представлял А. Н. Яковлев, выступивший с часовой информацией под названием «Реализм без иллюзий — о нашей перестройке». Яковлев говорил в своей обычной манере — спокойно, просто, убедительно, избегая привычной для партийных совещаний псевдонаучной терминологии, иными словами так, как говорит мудрый и ученый человек перед уважаемыми, но все же младшими собратьями.

Слушатели уже знали все, что Яковлев мог сказать им о необходимости перестройки, о ее трудностях, значении происходящих перемен. Им важно было услышать, и они это услышали, что перестройка никогда и нигде не призывала к восстановлению капитализма, к отрицанию социалистических идеалов и ценностей, к отказу от роли партии в обществе. «Нет, от социалистического выбора, — говорил Яковлев, — от творческого марксизма-ленинизма, от идеалов Октября партия коммунистов никогда не отступит. Обновление общества идет и будет идти на социалистических началах. Это ясный и четкий ответ тем, кто, будь то у нас в стране или за рубежом, предлагает в качестве рецепта «спасения» отказ от социалистических ценностей». «Партия сохраняет — и в этом я вас заверяю, — что бы вы о нас ни слышали из печати и разных сообщений, — партия сохраняет в своих руках политическую и духовную инициативу, подтверждая нерасторжимость социализма с общечеловеческими нормами морали и нравственности, доказывая способность учиться».

Мильке мог быть доволен буквой разъяснений. Думается, однако, что уже тогда он понимал, что слово «социализм» в Москве означает совсем не то, что в Берлине.

Визит Горбачева в Берлин 7 октября нанес решающий удар старому режиму в ГДР и положил начало тому, что должно было бы стать восточногерманской перестройкой. Немцы встряхнулись и вышли из оцепенения. Оказалось, что у Хонеккера нет единомышленников и даже сторонников, кроме, пожалуй, Аксена. 18 октября Хонеккер ушел в отставку. Генеральным секретарем ЦК СЕПГ избирается Кренц. В моей памяти Кренц остается абстрактной политической фигурой. В поступавшей из Берлина информации он характеризовался способным, энергичным и, безусловно, расположенным к Советскому Союзу человеком, позитивно воспринимающим идеи перестройки. Его слабой стороной считали близость к Хонеккеру и отсутствие самостоятельного политического опыта. История не отвела Кренцу времени, для того чтобы проявить себя.

Реакция в Советском Союзе на события в ГДР и других странах Восточной Европы, видимо, беспокоила руководство КПСС. Далеко не все воспринимали крушение социалистических режимов как триумф нового мышления.

В октябре 1989 года министр иностранных дел говорил, обращаясь к депутатам Верховного Совета СССР: «Есть у нас и обязательства… моральные перед нашими друзьями, с которыми мы годы, а то и десятки лет шли рядом, делили, можно сказать, хлеб и соль. Они поддерживали нас в самые тяжелые минуты, скажем прямо, даже тогда, когда мы были неправы. Шли ради нас на жертвы. Но вот в наших отношениях появились новые нюансы. И слышатся голоса, призывающие повернуться спиной к старым друзьям, а то и просто поменять их на новых. Рекомендации, скажем прямо, не от большого ума. Но не в этом даже дело. В моем представлении новое мышление прежде всего подразумевает такие вечные ценности, как честность, верность, порядочность». Слова министра должны были бы бальзамом пролиться на сердца старых восточногерманских друзей, но, думается, они уже не верили своим кремлевским друзьям. Меня же до сих пор занимает вопрос: действительно ли министр придавал какое-то значение этим заверениям или его выступление было образчиком цинизма?

Процесс пошел, как любил говорить Горбачев. Социалистическое германское государство неудержимо рассыпалось. Во время своих срочных поездок в Москву в конце октября и начале декабря 1989 года Кренц получил от советских руководителей разъяснения о ходе перестройки в Советском Союзе, заверения в том, что все обязательства советской стороны перед своими союзниками остаются в силе, и совет не терять присутствия духа.

Тем временем выступления оппозиции нарастали, охватывали всю страну и все слои общества. Общественное негодование было направлено на Министерство государственной безопасности. Его сотрудникам дали презрительную кличку «штази». Смещение Мильке с поста министра, срочное переименование МГБ в Ведомство национальной безопасности были жалкими полумерами, принятыми в лихорадочной спешке. В начале декабря оппозиция организовала блокаду и захват зданий ВНБ в Лейпциге, Берлине, Ростоке, Потсдаме, других пунктах. Группы, врывающиеся в здания, были хорошо подготовлены, знали расположение внутренних помещений и мест, где хранятся документы. В их действиях чувствовалась руководящая рука профессионалов из БНД, масса же манифестантов придавала акциям видимость стихийности. Защитить себя ВНБ не могло: госбезопасность не является самостоятельной силой и распадается, как только власть отказывается от нее. Ведомство национальной безопасности просуществовало до середины декабря и было ликвидировано решением Совета министров, который к тому времени возглавил Модров. Травля сотрудников бывшего МГБ приобретала общенациональные масштабы, грехи власти, вина государственных институтов возлагались на тех, кто был уверен, что честно служит своему отечеству. «Штази» были поставлены в положение отверженных, презираемых и оскорбляемых. Нервы выдержали не у всех — начались самоубийства.

Сообщения о захватах зданий МГБ, преследовании его сотрудников производили гнетущее впечатление на работников советской госбезопасности. События в Восточной Европе развивались быстрее, чем в Советском Союзе, и не требовалось особой проницательности, чтобы видеть, что по-своему, со своей спецификой, наше общество пойдет по тому же пути.

В начале декабря 1989 года Крючков собрал совещание руководителей разведки специально для обсуждения ситуации в Восточной Европе.

Председатель КГБ говорил лаконично и четко. Социалистические страны находятся на этапе кардинальных перемен, их возврат к прежнему состоянию невозможен. Задача советской стороны заключается в том, чтобы всеми средствами содействовать формированию такого нового качества восточноевропейских государств, которое не противоречило бы интересам Советского Союза. Наша политика должна быть направлена на поддержку тех сил, которые выступают за социализм и сохранение союзнических отношений с СССР. Особенно важно сохранить Организацию Варшавского Договора и Совет Экономической Взаимопомощи, радикально реформировав его.

«События, происходящие в ГДР, — продолжал Крючков, — тяжело воспринимаются советским обществом. Эта страна имеет для нас особое значение, и за нее необходимо бороться. Важно, чтобы ГДР сохранила независимую государственность и оставалась на позициях социализма. Объединение Германии в нынешних условиях может иметь непредсказуемые последствия. (Пожалуй, таким образом Крючков давал ответ на наше предложение, доложенное ему полугодом раньше.) Следует посоветовать немецким друзьям сделать все возможное, чтобы охладить бушующие страсти, пустить все в нормальную деловую колею. Советская сторона будет работать в этом направлении с западными немцами. Нормализация обстановки отвечала бы общим интересам».

«Кренц только что побывал в Москве, — говорил председатель, — произвел в целом положительное впечатление на советскую сторону, но, судя по всему, он не устоит под давлением оппозиции. Это фигура сугубо временная». (Крючков оказался совершенно прав. Наше совещание не успело закончиться, когда Кренц ушел в отставку с поста председателя Государственного совета.) Модров может удержаться в качестве Председателя Совета министров. Для этого ему надо четко определиться в отношении оппозиции — выделить те силы, которые могли бы пойти на сотрудничество с правительством и стремиться к достижению взаимопонимания с ними. Если Модров сразу же пойдет на развенчание прошлого, попытается представить историю ГДР как цепь ошибок, он нанесет смертельный удар самому себе.

Совершенно очевидно, говоря о ГДР и трудностях, стоящих перед Модровым, председатель исходил из своей оценки того, что происходило в Советском Союзе; общими усилиями руководителей КПСС различных уровней, оппозиционной и официозной печати, так называемых демократических сил, весь советский период российской истории стал представляться как совокупность ошибок и преступлений. Еще и не помышляя о возможности утраты власти, партийные лидеры приближали свой крах. «Немецким товарищам необходимо вывести из-под удара СЕПГ, — продолжал Крючков. — Восточногерманское общество должно убедиться, что это здоровая сила с большим созидательным потенциалом, который не мог быть использован по вине неэффективного руководства».

Председатель КГБ поставил срочные задачи Первому главному управлению — активизировать старые и установить новые контакты в политических кругах ГДР, в первую очередь среди оппозиции, не терять связи с коллегами из бывшего МГБ как в Берлине, так и в округах, наладить непрерывное поступление информации о развитии обстановки, готовить предложения о действиях советской стороны. Подобные же указания, отметил Крючков, получили представители аппарата ЦК КПСС, выехавшие в ГДР, и посольство СССР в Берлине. Разведка должна работать автономно, но в необходимых случаях согласовывать свои действия с ними.

Особо важной задачей разведки является получение и анализ информации об акциях ФРГ и ее союзников, направленных на разрушение Германской Демократической Республики.

Советское руководство стало принимать срочные, плохо продуманные полумеры тогда, когда события приняли необратимый характер. Запоздалая реакция Москвы не была редкостью и в прошлые годы, в период перестройки она стала нормой. Мы перестали этому удивляться. К концу 1989 года стали все отчетливее проявляться, становиться общим достоянием и разногласия в высших советских сферах. «К сожалению, кое-кто и у нас говорит о том, что существование двух Германий, социализм в Восточной Европе себя не оправдали», — отголоском этих разногласий прозвучали слова Крючкова на совещании в разведке.

Глубокий раскол в советском руководстве и в партии, резко противоположные оценки происходящего в Восточной Европе, всей внешней политики СССР открыто проявились на пленуме ЦК КПСС в феврале 1990 года. Слова Лигачева о необходимости вовремя предотвратить постановку вопроса о пересмотре послевоенных границ и не допустить послевоенного Мюнхена, резкое выступление посла в Польше Бровикова вызвали сочувственный отклик одной части зала и столь же негативную реакцию в другой. Партия утратила то качество, которое лежало в основе всех ее достижений и провалов — монолитность. СССР пошел по пути Восточной Европы.

В январе 1990 года председатель КГБ направил меня в поездку по прибалтийским республикам Советского Союза с конфиденциальным поручением взглянуть свежим взглядом на политическую ситуацию в этом регионе и, что не менее важно, изучить настроения личного состава органов государственной безопасности. Поступавшие доклады свидетельствовали о том, что сотрудники находятся под гнетущим впечатлением событий в ГДР и других странах Восточной Европы, подпадают под влияние националистических сил, испытывают беспокойство за свою судьбу. Думаю, что председатель рассчитывал не только на мой «свежий взгляд». Как начальник ПГУ, я лучше многих представлял себе ситуацию в Восточной Европе, наблюдал ее развитие и, следовательно, был в состоянии приложить восточноевропейскую мерку к Прибалтике.

Наша группа — двое из ПГУ и по одному человеку от управления кадров и управления по защите конституционного строя — провела десятки встреч с руководителями и рядовыми сотрудниками госбезопасности, представителями компартий и администрации, контактами в оппозиции, простыми гражданами различных национальностей.

Наш вердикт по общеполитической ситуации был категоричен — националистические силы Прибалтики не намерены идти на какой-либо компромисс с Москвой и будут, опираясь на поддержку Запада, добиваться полной независимости в самые короткие сроки. Антикоммунистические и антирусские компоненты их политической программы будут усиливаться, борьба с промосковской оппозицией будет вестись все более жесткими репрессивными методами. Записка с отчетом о поездке и этим выводом была направлена лично Горбачеву. Не уверен, что он стал ее читать.

Положение в рядах госбезопасности оказалось еще более тяжелым, чем оно виделось из Москвы. Мысль о судьбе наших коллег в ГДР мрачной тенью нависала над собеседниками, и редкий из них не упомянул Восточную Европу. Пропагандистская кампания против «штази», развернувшаяся на Западе, подхваченная советской и националистической прибалтийской печатью, делала свое дело. Люди теряли уверенность в возможности сохранения Прибалтики в составе Советского Союза, с недоумением воспринимали непоследовательную противоречивую политику Москвы, переставали доверять Центру. Побывавший незадолго до нас в Литве Горбачев, по общему мнению, ясности в намерения советского руководства не внес и не сумел охладить сепаратистские страсти. Органы госбезопасности продолжали работать по инерции, утрачивая ориентацию, энергию, понимание самого смысла своего существования.

Мы пытались развеивать настроения подавленности и обреченности: опираясь на слова Крючкова, сказанные мне перед отъездом, говорили о том, что скоро будет принято законодательство, регулирующее федеральную структуру Союза, которое полностью устроит прибалтов и покажет им невыгоды отделения. Мы убеждали сотрудников в необходимости не падать духом, сохранять единство рядов, разъяснять народу государственное и общественное значение работы госбезопасности, делая упор на борьбе с терроризмом, организованной преступностью, контрабандой. (Кстати, председатель КГБ, кажется, был искренне уверен, что коллеги из МГБ ГДР во многом пострадали именно потому, что их деятельность была окутана глубокой тайной. Он нередко упоминал это.) Мы говорили о том, что Москва никогда не оставит в беде сотрудников госбезопасности, работающих в Прибалтике.

Все это оказалось ложью. В который раз обманутые руководителями, мы обманывали самих себя, своих товарищей, своих подчиненных.

Ведомство национальной безопасности ГДР прекратило свое существование. Наш представитель при несуществующем ведомстве и его аппарат продолжали функционировать, но уже на основе личных контактов. Они не только не сократились, но даже расширились. Дезориентированные, сбитые с привычных устоев люди тянулись к советским представителям, стремились поделиться своими страхами и сомнениями, оценками ситуации и совместно определить перспективу. Острая злободневная информация шла в Москву непрерывным потоком. Как и все предшествующие годы, нам не приходилось платить за нее деньги: мы имели дело с людьми, искренне озабоченными судьбой свой страны. Это были не только коммунисты и не только «штази». Возможно, я ошибаюсь, но в Германии меньше всего были заметны антисоветизм и русофобия. Этим она выгодно отличалась от советской Прибалтики и даже Москвы.

Распад восточногерманской разведки, естественно, заставил ПГУ задуматься о судьбе ее агентуры, работавшей, как мы могли судить по информации, в чрезвычайно интересных для нас в то время объектах ФРГ, США и НАТО. Некоторые немецкие коллеги, осуществляющие связь с агентами, в частном порядке предлагали передать их ПГУ. Соблазн был велик, однако и опасность была очевидна.

Было известно, что подавляющее большинство немецких разведчиков во главе с Гроссманом держатся стойко и не допустят раскрытия своих источников. Мы знали о том, что резидент ЦРУ в Западном Берлине посетил нескольких руководящих работников бывшего Главного управления «А», предлагал им сотрудничество за очень большие деньги с перспективой спокойной жизни в США и получил решительный отпор. Американцы заблаговременно готовили позиции для работы по объединенной Германии и стремились опередить своих коллег из ФРГ. В то же время ряд разведчиков пошел на предательство. Не могло быть сомнений, что их число будет расти и, соответственно, возрастать риск, связанный со всеми делами, к которым была причастна восточногерманская разведка.

Руководством ПГУ было принято решение, одобренное председателем КГБ: ни одного из агентов Главного Управления «А» на связь не принимать, отказаться от использования в разведывательных целях бывших сотрудников разведки, от личных контактов с ними не уклоняться, в необходимых случаях оказывая материальную помощь. Может показаться явным противоречием отказ от использования в разведывательных целях с разрешением на поддержание контактов, в ходе которых мы, разумеется, получали представляющую интерес, а временами ценную информацию. Имелась в виду недопустимость поддержания связи с друзьями с применением специфических методов — радиосредств, тайников и тому подобного, что обычно ассоциируется со шпионажем, постановки заданий разведывательного характера, прежде всего по добыче документальной информации, т. е. всего того, что могло бы явиться доказательством незаконности наших действий в случае провала.

Нацеленность на приобретение источников и добычу информации у кадровых разведчиков приобретает почти инстинктивный характер и нередко подавляет чувство осторожности. Я видел, что мои действия воспринимаются многими сотрудниками с недоумением — руководство перестраховывается и упускает великолепный шанс пополнить оперативные возможности разведки. Подобные чувства были мне близки, но приходилось думать не только о своей службе. Наши немецкие друзья были загнаны в угол, их обвиняли в том, что они работали на иностранную державу. Было абсолютно недопустимым предоставить реальные основания для этих обвинений. Таким образом, нужно было сдерживать наступательные порывы работников, подавлять несанкционированные действия, внимательно следить за указаниями руководителей различных подразделений ПГУ — нельзя было исключать, что кто-то попытается обойти решения начальника Службы.

Дело меж тем стремительно шло к объединению Германии на условиях Запада. Иллюзорная идея конфедерации двух германских государств, которую Модров выдвигал во время визита в ФРГ в феврале 1990 года, просуществовала весьма недолго. Попытки советской стороны защитить интересы восточногерманских союзников и свои стратегические позиции в центре Европы были обречены на неудачу. Запад одерживал верх и не собирался ни на йоту поступаться своим преимуществом.

Выдвинутая Москвой идея нейтрального единого германского государства жила не дольше, чем концепция конфедерации. 3 октября единая Германия — член НАТО — стала реальностью. Советские лидеры были вынуждены делать вид, что все произошло именно так, как они и задумывали. Москва неустанно выдвигала новые и новые идеи, замыслы, планы, концепции, поддерживала кипучую дипломатическую активность на высшем уровне, утомляла мир длинными речами философского содержания и… теряла внешнеполитическую самостоятельность. В декабре 1990 года министр иностранных дел СССР Шеварднадзе ушел в отставку. Объявленные им мотивы этого драматического решения — критика со стороны полковников — народных депутатов, наступление консервативных сил — прозвучали неубедительно. В осведомленных кругах в Москве было известно, что Шеварднадзе начал обдумывать уход с поста министра задолго до декабря и лишь выбирал для этого подходящий момент. Отставка была логичным завершением политики нового мышления, позволившей Западу добиться беспрецедентных успехов невиданно малой ценой. Говорили, что министр уходит от ответственности, предоставив Горбачеву возможность пожинать плоды перестройки.

День отставки Шеварднадзе совпал с 70-летием советской разведки.

По традиции в центральном клубе им Дзержинского проводится торжественное собрание. Присутствует все руководство КГБ, руководители многих министерств, у которых есть деловые связи с разведкой, представители Московского Совета, Центрального Комитета КПСС, видные журналисты, ветераны нашей службы. В отличие от прошлых лет нет иностранных гостей — это косвенный признак того, что дела идут неладно, у нас не остается друзей.

С докладом выступает начальник разведки. Я не могу давать развернутую оценку того, что произошло в Восточной Европе, но нельзя и обойти этот вопрос, нельзя не отмежеваться от эйфории, которая искусственно поддерживается творцами советской внешней политики. Звучат слова: «Произошло неизбежное — объединилась Германия. Наш слух радуют серьезные заверения в том, что с немецкой земли никогда больше не появится угроза миру. Нельзя не верить искренности германских государственных деятелей. Но политика каждой державы может подвергаться с течением времени изменениям, и, думается, у нас есть немало исторических оснований, для того чтобы внимательно смотреть в сторону ФРГ. В то же время надо следить за попытками третьих стран вбивать клин между СССР и ФРГ, а такие попытки, вне сомнения, будут предприниматься. На Востоке не без помощи извне к власти пришли новые силы, наши бывшие союзники превратились в настороженных партнеров. Восточная Европа — от Югославии до Прибалтики — сотрясается от национальных, социальных, политических конфликтов».

Работа по германской проблематике продолжалась, к ней подключались все новые силы наших резидентур в Восточной и Западной Европе. Было необходимо восполнить те информационные потери, которые наша разведка понесла в связи с кончиной Управления «А» МГБ ГДР.

Вполне естественно, возник вопрос: что делать с аппаратом представителя КГБ при МГБ ГДР. Исчезло не только МГБ, ушла в историю и сама ГДР. Представительство же продолжало существовать неким призраком минувшего. Оно не было законспирированной структурой — нельзя было сомневаться, что БФФ знало каждого его сотрудника и в любой момент могло поставить его под контроль. Была найдена довольно прозрачная уловка: в случае настоятельных требований германской стороны разъяснить функции Карлсхорста заявить, что там размещается подразделение советских вооруженных сил, занимающееся обеспечением их безопасности. Следует оценить тактичность, здравый смысл и дальновидность западногерманских властей, которые не стали акцентировать внимания на этом деликатном моменте. Возможно, они решили оставить эту проблему на усмотрение советской стороны, справедливо полагая, что она утрачивает даже символическое значение для наших отношений.

Аппарат надо было сокращать, имея в виду его неминуемую ликвидацию. Практическую полезность он во многом потерял, довод о том, что КГБ должен показывать свой флаг в Германии, звучал смехотворно. Многим сотрудникам КГБ в Германии не хотелось расставаться с некогда уютной, благополучной страной и возвращаться на Родину, погружающуюся в пучину экономических, политических и социальных неурядиц. Управлению кадров было трудно смириться с мыслью, что оно теряет возможность устраивать своих протеже. Комитет в целом медленно привыкал к тому, что привычной Восточной Германии больше нет и никогда не будет. Тем не менее сокращение аппарата шло планомерно и неумолимо. Насколько мне известно, оно завершилось полностью к концу 1991 года.

Гораздо более сложной оказалась проблема, связанная с судьбой наших бывших восточногерманских коллег.

Летом 1990 года мне удалось познакомиться с Маркусом Вольфом, возглавлявшим до 1986 года восточногерманскую разведку. Вольф был хорошо известен в КГБ и ПГУ, где его за глаза называли Мишей, пользовался репутацией весьма умного, эрудированного человека, надежного друга Советского Союза, добропорядочного коллеги, который, однако, не упустит случая продвинуть интересы своей службы, даже если это не совсем учитывает интересы партнеров. Как говаривал с оттенком восхищения один из моих бывших начальников: «Миша — это хитрая лиса».

Обстоятельства увольнения Вольфа в отставку мне известны не были, да я ими и не интересовался. Кто-то из немецких друзей упомянул, что причиной были матримониальные дела Вольфа, но это, разумеется, могло быть только поводом отставки. Вольф серьезно разошелся с Мильке, и министр убрал неудобного для него человека.

Мы встретились с Вольфом на даче в Ясеневе, близ штаб-квартиры ПГУ. Он приехал в Москву, для того чтобы договориться об издании своей книги «Трое из 30-х», и, разумеется, не мог миновать советскую разведку. Мы говорили о многом — положении в ГДР и СССР, перспективах социализма, перестроечных трудностях, стратегии и тактики Запада в Восточной Европе. Вольф рассказал о бедственном положении бывших сотрудников госбезопасности, вопреки инсинуациям некоторых органов печати мы совершенно не затрагивали вопроса об агентуре восточногерманской разведки, и тем более не было речи о передаче Вольфом нам каких-то источников. Конечно, если бы Маркес сделал такое предположение, мы бы им непременно заинтересовались. Но ни о чем подобном он не говорил. Мне показалось, что Вольф полностью отрешился от разведывательных дел и живет уже совершенно иными интересами. Я подумал об этом с некоторым сомнением: может ли когда-то профессионал отделить себя от службы? Теперь знаю твердо: может, когда служба отвергает его.

Вольф стал регулярно бывать в Москве, дело с изданием книги продвигалось успешно. В декабре 1990 года я получил экземпляр с его автографом.

Мы встречались с Вольфом нечасто. Находясь в Москве, он отрывался от германских дел и мог высказывать только общие соображения. Они были, как правило, интересными, но Вольфа все больше и больше поглощали собственные дела, а меня захлестывали события. Разведка работала с максимальным напряжением, хотя интерес в верхах к ее информации не увеличивался.

До нас стали доходить сведения о том, что бывшие разведчики в Восточной Германии проявляют недовольство Вольфом, считая, что он стал слишком много говорить прессе. Его упрекали в том, что, зарабатывая хорошие деньги на книге и публичных выступлениях, он не оказывает помощи бывшим подчиненным и коллегам. Вольфу эти претензии были известны, они его беспокоили, он ни в коем случае не хотел терять свое доброе имя среди разведчиков. Не знаю, что удалось ему сделать, но желание Вольфа помочь товарищам было очевидным.

Последний раз мы виделись с Вольфом в конце августа 1991 года. Бывший председатель КГБ Крючков уже находился в заключении. Новый председатель, бывший кадровый партийный работник, Бакатин энергично громил Комитет госбезопасности и разведку, разгонял профессионалов, проводил непродуманные реорганизации. Он действовал с некомпетентностью и пылом человека, который только что был обращен в новую религию и доказывал свою преданность ей сокрушением старых идолов, настроение в Комитете было тяжелым.

Говорить нам с Вольфом было не о чем. Он сказал, что едет в Германию, твердо зная, что будет арестован, но рассчитывает на относительно скорое освобождение. Я не мог предложить ему приемлемой альтернативы. Оставаться в Советском Союзе было бы безумием.

Новое руководство КГБ не только не взяло бы под защиту своего бывшего соратника, но выдало бы его, даже не дожидаясь запроса германской стороны. О пребывании в СССР на нелегальном положении разговора не было — бессмысленность такого решения была очевидной. Мы пожелали друг другу удачи, выразили надежду на то, что когда-нибудь увидимся, и расстались.

Сейчас, в мае 1992 года, на моем столе лежит новая книга М. Вольфа «По собственному заданию», напечатанная в Москве совсем недавно. Мне еще предстоит ее прочитать.

Ситуация с Вольфом не была трагичной. Он давно отмежевался от МГБ, не скрывал своих реформаторских настроений и в какой-то мере даже мог выглядеть жертвой старых порядков. Доход от издания книги был достаточен, чтобы прибегнуть к помощи квалифицированных адвокатов. Маркус чувствовал себя спокойно. Его менее известным коллегам приходилось гораздо хуже.

Бывшие разведчики оказались в положении побежденных в оккупированной стране. Власти получили ценную информацию о работе Главного управления «А» от тех, кто перешел на их сторону — Буша, Ройча, Карла Гроссмана, Луса, — и использовали ее для давления на оставшихся. Допросам подвергались все бывшие сотрудники. Еще в конце 1990 года на многих из них были заведены уголовные дела и предъявлены обвинения по статье 99 Уголовного кодекса ФРГ, предусматривающей наказание до 15 лет тюремного заключения за шпионаж.

Кампания против бывших разведчиков была многоплановой и носила отчетливую окраску мстительного торжества победителей. Немаловажная политическая цель преследования заключалась в том, чтобы не позволить преемнице СЕПГ — партии демократического социализма — сохранить позиции в восточногерманском обществе. Отчетливо проводилась мысль о том, что с ведома СЕПГ восточногерманские разведчики занимались шпионажем в пользу Советского Союза. Нас в ПГУ это обвинение в адрес немецких коллег приводило в ярость: мы знали подлинный смысл нашего сотрудничества, его равноправный характер. Нам было известно, что БНД поддерживает теснейшие контакты с ЦРУ США и обменивается с американцами разведывательной информацией, но можно ли обвинять западногерманскую разведку в шпионаже в пользу США? Воистину, горе побежденным!

Был, говоря профессиональным языком, и серьезный оперативный смысл в моральном терроре против бывших разведчиков: власти любой ценой стремились вскрыть агентуру Главного управления «А» в западногерманских учреждениях и НАТО. Гроссмана и его коллег неоднократно обещали оставить в покое при одном условии — они должны раскрыть свою агентуру. Насколько мне известно, они держатся стойко. Я низко кланяюсь им: нельзя ни при каких обстоятельствах предавать людей, доверивших свои жизни нам, разведчикам.

Преследование бывших разведчиков вызвало расхождения в политических и правительственных кругах Германии, но сторонники разумного решения — прекращения гонений, скажем, путем объявления общей амнистии — оставались в меньшинстве. ХСС, ХДС, влиятельные элементы СДПГ жаждали мести.

Руководство КГБ, его сотрудники тяжело переживали судьбу своих восточногерманских товарищей. Близко к сердцу принимал все происходящее председатель КГБ. Однако наши возможности были ограничены. Советская сторона не проявила реальной заботы о своих союзниках ни при заключении договора с ФРГ, ни при его ратификации. Мы добивались, чтобы Горбачев прямо поставил вопрос о недопустимости преследования разведчиков на очередной встрече с Колем. КГБ был готов гарантировать, что он не использует ни сотрудников, ни агентуры восточногерманских спецслужб. Насколько мне известно, президент СССР обошел этот вопрос. Комитет получил разрешение Горбачева принимать в Советском Союзе на постоянное проживание лиц, подвергающихся преследованиям за работу в разведке ГДР. Практического значения это не имело — желающих довериться разваливающейся на глазах великой державе не нашлось.

В мае 1991 года в Москве оказался, однако, восточный немец номер один — Э. Хонеккер и его супруга. Его прибытие не было полной неожиданностью, в советских руководящих кругах муссировался вопрос о необходимости какого-то жеста в сторону прежних союзников, демонстрации твердости, преданности если не политическим, то человеческим обязательствам. Видимо, слова ушедшего в отставку Шеварднадзе о тех, «с кем мы делили хлеб и соль», все же не были пустым звуком: многих деятелей Кремля и Старой площади беспокоила мысль о вчерашних соратниках — расстрелянном Чаушеску, отданном под суд Живкове, преследуемых Хонеккере и Мильке, загнанных в угол Биляке и Якеше. Можно допустить, что задумывались они при этом и о собственной участи.

Решение о вывозе Хонеккера из советского военного госпиталя советским военным самолетом готовилось где-то в высших сферах и утверждалось Горбачевым. От наших неофициальных контактов на Смоленской площади прошла невнятная информация о том, что канцлер Коль якобы дал понять, что перемещение Хонеккера в Союз было бы приемлемым для германской стороны выходом из складывающейся вокруг бывшего лидера ГДР ситуации. Наши источники в Германии такими данными не располагали.

Начальник ПГУ узнал о том, что Хонеккер уже в Москве, по телефону от Крючкова, который распорядился обеспечить его пребывание силами моей службы. Я буквально взмолился: разведка не имела никакого отношения к Хонеккеру, и Хонеккер не имел отношения к ней. В чрезвычайно сложном положении находятся не только наши германские коллеги, но и сам Комитет государственной безопасности. Сведения о том, что Хонеккер находится на попечении Первого главного управления КГБ, неминуемо станут достоянием гласности (общество уже вступило в период всеобъемлющей открытости и всеобщего предательства), убеждал я Крючкова, и последствия для наших интересов могут быть самыми неприятными.

Председатель согласился со мной, но тем не менее дал указание выделить сотрудника ПГУ, хорошо владеющего немецким, который должен регулярно посещать Хонеккеров, снабжать периодическими изданиями, интересоваться их нуждами и настроением. Мы это немедленно сделали.

Шли дни. Складывалось впечатление, что стоило Хонеккерам оказаться в Москве, как советские руководители, за исключением Крючкова, просто выбросили их из памяти. Престарелая чета затосковала, выражала пожелание побеседовать с кем-то из авторитетных официальных лиц. Тщетно. Они были заброшены, а забота о них сама собой полностью перекладывалась на плечи КГБ, а точнее ПГУ, чей работник продолжал регулярно встречаться с изгнанниками.

Мы доложили о неблагополучном положении Крючкову и с его согласия направили официальную записку лично Горбачеву, указав на недостаток внимания к бывшему союзнику, необходимость определить для него более четкую перспективу пребывания в СССР и предложив, чтобы заботу о чете Хонеккеров взял на себя аппарат президента. Нам представлялось, что именно это ведомство, располагающее большим числом не очень занятых людей, обширными материальными ресурсами и высоким официальным статусом, могло бы наилучшим образом обеспечить невольных гостей нашей страны. Горбачев с предложением согласился. Первое главное управление — автор доклада — было уведомлено об этом обычным порядком через секретариат президента и секретариат КГБ.

Разложение системы советского государства уже шло полным ходом не только на макроуровнях. Некогда эффективный механизм управления, безоговорочно и четко выполнявший указания лидера, к середине 1991 года выродился в формальную, не способную и не желающую работать бюрократическую структуру. Указание президента было проигнорировано его собственным аппаратом. По-прежнему около Хонеккеров время от времени появлялся лишь все тот же сотрудник разведки, да однажды, если не изменяет память, их посетил кто-то из функционеров среднего звена международного отдела ЦК КПСС, не имевший, разумеется, ни четких инструкций руководства, ни полномочий что-либо решать.

Хонеккеры начали бунтовать, требовать, чтобы им помогли выехать в Чили, добивались какой-то определенности. Крючков был озабочен. Я чувствовал, что он искренне хотел бы найти какую-то развязку, которая позволяла бы соблюсти интересы Хонеккеров. В очередной раз мы направили свой доклад президенту Горбачеву, но шел уже август 1991 года.

Что касается наших бывших восточногерманских коллег, то КГБ и советская сторона в целом не имели возможности оказать существенного влияния на ход событий в Германии. Была найдена возможность по неофициальным каналам, но абсолютно авторитетно довести до сведения германских властей, что КГБ не использует бывших сотрудников и агентуру МГБ. Реакция на это была безразличной, возможно нам не поверили, но дело было не в агентуре. Этот аспект играл в политической кампании яркую, но, по существу, третьестепенную роль. Позиция Советского Союза учтиво принималась к сведению и полностью игнорировалась. Нам надо было начинать привыкать к тому, что мы живем в слабеющей, распадающейся, бывшей великой державе.

Долгие годы я жил с не вполне осознанным убеждением, что есть дело большее, чем моя жизнь, и что я служу этому делу. Возможно, когда-то в молодости я думал при этом о торжестве всемирной справедливости, то есть о победе социализма. В зрелом возрасте понятие «дело, которому служу», стало более четким и осмысленным, окончательно сформировавшись, как помнится, во время работы в Иране. Я много читал, представлял себе, как живых, своих предшественников, которые столетиями трудились на благо и процветание России, защищали и расширяли ее границы, месяцами шли из Москвы в далекую Персию, терпели всевозможные лишения, отбивались от разбойников, попадали в полон, вели долгие терпеливые переговоры, подкупали «везирей его шахского величества», болели лихорадкой, погибали в руках толпы. Моих предшественников вела в Персию не личная корысть и не личная нужда, они не искали славы и уходили из жизни по большей части безвестными. Своему государству они служили не за страх, а за совесть. Сменяли друг друга цари, бушевали в России восстания и революции, а русские люди на ее отдаленных рубежах делали неприметное общегосударственное великое дело. Ощутив свою принадлежность к этому вневременному сообществу, я стал спокойнее и безразличнее относиться к извивам официальной идеологии. Становилось очевиднее то, до чего можно было бы дойти своим умом и гораздо раньше: эта идеология приспосабливается к интересам определенного влиятельного слоя людей, меняет свою окраску в зависимости от обстоятельств, но не она определяет судьбу моей страны, которая подчиняется более сокровенным, скрытым от их понимания законам. И я не вправе претендовать на их понимание, я ощущаю их своим русским естеством и верю, что эти законы работают на благо России.

Могу ли я жалеть о тридцати годах государственной службы? Ведь не существует моего государства (сколько раз в жизни я произносил торжественные слова: «Служу Советскому Союзу!»), не существует власти, призвавшей меня на службу, выброшены лозунги, которыми все мы должны были руководствоваться каждый день и каждый час. Все это так, но осталась моя Родина, а следовательно, остается и то дело, которому я принадлежал и которое продолжится новыми людьми после меня. Они будут принадлежать тому же вневременному сообществу русских людей на отдаленных рубежах России.

Мои немецкие коллеги, а я их буду всегда вспоминать с чувством глубокой любви и уважения, помогали нам, русским людям, но они не были нашим орудием, они служили своему делу, своему государству, своим идеалам. Их трагедия в том, что они были обмануты вождями и союзниками. Их преследуют за то, чем должен гордиться каждый человек, отдавший свою жизнь служению государству, — за честное выполнение своего долга. Этих людей заставили, приучили ставить социализм и интернационализм превыше патриотизма, чувства принадлежности к великому народу. Я уверен, что многие из них могут и будут готовы служить единой Германии столь же верно и эффективно, как они служили Германии социалистической. И хочу надеяться, что у них пройдет чувство горечи в отношении тех, с кем они дружили и кто оказался не в состоянии им помочь в тяжелое время.