Предисловие

В блестящей плеяде ученых-экономистов, создавших и обогативших экономическую теорию, Дж. Кейнс занимает особое место наряду с другими ее наиболее выдающимися классиками – Адамом Смитом и Карлом Марксом. Если основатель этой науки А. Смит объяснил рыночную конкуренцию с точки зрения трудовой стоимости, то К. Марксу принадлежит заслуга раскрытия анатомии капитализма путем анализа стоимости и прибавочной стоимости. Спустя без малого сто лет Дж. Кейнс совершил новую революцию в экономической теории – доказал возможность регулируемого развития капитализма.

К сожалению, в неоклассических учебниках об этом вкладе Кейнса в лучшем случае только упоминается – без раскрытия содержания самого регулирования. Основной же упор кейнсианской трактовки капитализма перенесен на показ рыночного определения спроса. Кейнсианство трактуется не как теория занятости, производства и совокупного спроса, как это делал сам Кейнс, а как управление спросом в духе монетаристской теории обмена, спроса и предложения.

Операция по переделке наследия Кейнса при активном участии Пола Самуэльсона и с его же легкой руки получила название «неоклассического синтеза». Удаление критической направленности кейнсианства и его трактовка в духе неоклассической ортодоксии были призваны примирить одно с другим и изолировать подлинных последователей Кейнса, представив их научной общественности и остальному миру как малозначимую секту непримиримых.

В третьем издании своего учебника П. Самуэльсон писал: «В последние годы 90 % американских экономистов уже не делятся на «кейнсианцев» и «антикейнсианцев». Вместо этого они стремятся соединить все ценное из старой экономической теории и новых теорий определения дохода. Результат этого синтеза, который можно назвать неоклассической теорией, принимается в общих чертах всеми, за исключением примерно пяти процентов крайне левых и столько же крайне правых».

Авторы другого учебника «Экономикс», Баумоль и Блиндер, пошли еще дальше. Они пишут: «Отличия между кейнсианцами и монетаристами сильно преувеличены в средствах массовой информации. Если же взять основы этих экономических теорий, – утверждают они, – то едва ли есть разница между ними» (Baumol and Blinder, 1982, p. 264). Если это так и кейнсианство и монетаризм тождественны, то зачем иметь разные названия одного и того же?

Между тем это не одно и то же, и по крайней мере Самуэльсон это признает. Под «новыми теориями определения доходов» он имел в виду то, что было взято у Кейнса для переделки в духе новых потребностей свободной экспансии капитала. При этом ортодоксия также внесла в свою прежнюю теорию ряд кейнсианских поправок, в частности признала необходимость определенных функций государства в области денежной и бюджетной политики. О. Бланшар по этому поводу пишет: «В отличие от прежней неоклассической теории новый синтез не предполагал полной занятости в условиях laissez-faire, однако считалось, что при правильной денежной и бюджетной политике старые классические истины вновь станут актуальными».

Многие современные последователи Кейнса не были согласны с таким искажением его теории и называют это «ублюдочным кейнсианством» (bastard Keynesian). Так посткейнсианцы называют такое кейнсианство, из которого удалено присущее Кейнсу критическое отношение к капитализму laissez-faire и к господствовавшей тогда и поныне в западном мире неоклассической ортодоксии в виде ее крайне правого крыла – монетаризма, связанного с именами Мизеса, Хайека и Фридмена.

При этом без должного внимания остался тот факт, что в течение четверти века после Второй мировой войны кейнсианские рецепты, даже в ограниченном варианте неоклассического синтеза, оправдали себя тем, что обеспечили западным странам и Японии высокие темпы экономического роста при отсутствии или минимуме безработицы. Однако со временем даже такое кейнсианство утратило ценность для жаждущей свободы экспансии и произвола капитала. Кейнсианские рецепты годились для развития национальной экономики, но не для осуществления такой активной внешней экспансии, которая в эпоху глобализации, как будет показано далее, стала сулить транснациональным корпорациям наибольшие выгоды. В новой ситуации капитал требовал освобождения от кейнсианской узды регулирования и выхода на такой простор, где бы мог творить все, что ему угодно.

Иначе говоря, «рейганомика» и «тэтчеризм» требовались капиталу задолго до того, как глашатаи политики неограниченной свободы сами появились у руля США и Великобритании. Теоретическую почву принятия этой политики готовили путем отказа от кейнсианских положений даже в том «ублюдочном» виде, в каком их толковал неоклассический синтез.

Здесь-то стала ясна несостоятельность приведенного выше процентного подхода Самуэльсона к определению ценности научного направления. Значение имеет не процент сторонников или противников той или иной концепции, а его соответствие или несоответствие реальности современной экономики. С этой точки зрения первоначальное кейнсианство, не подвергнутое переделке и противостоящее неоклассическому синтезу, а тем более монетаризму, представляется нам более адекватным отражением современной реальности, в особенности того, что происходит в постсоветских государствах, где сложилась модель капитализма, глубоко отличная от западной.

Кейнс не оставил каких-либо определенных признаний относительно эволюции своих взглядов и того, каким путем он пришел к своим конечным выводам. Однако чтение его произведений с учетом условий и этапов его жизненного пути проливает свет на все это. С молодых лет Кейнс принадлежал к образовавшейся в самом начале ХХ века так называемой Блумбергской группе писателей, художников и ученых, занявших заметное место в интеллектуальной истории Англии. Плоть от плоти они были представителями английской аристократии, и по статусу им было положено быть выразителями ее интересов. Однако по своему интеллекту они возвышались над ней и видели много больше представителей своей среды, а потому в критическом осмыслении окружавшей действительности они усматривали основной смысл своей творческой деятельности. Они осуждали ханжество и лицемерие викторианского времени и пытались оценить нынешнее и будущее положение своей страны перед лицом реалий наступившего времени.

Этот критический дух был присущ также Кейнсу, и он сохранил его до конца своей жизни, за исключением одного сравнительно короткого периода. В отличие от других своих соклубников, Кейнс не осудил разразившуюся в свое время Первую мировую войну как империалистическую с обеих сторон, а наоборот, пошел служить в палату казначейства (министерства финансов) и возглавил отдел финансирования военных расходов. Но нет худа без добра. Пребывание на таком ключевом посту позволило Кейнсу лучше понять подноготную ведения войны, и в итоге он встал на позиции решительного осуждения насильственных способов решения проблем как несправедливых и недальновидных.

Это ясно проявилось во время Парижской мирной конференции 1919 года по итогам Первой мировой войны, когда Кейнс в роли эксперта входил в состав английской делегации. В знак несогласия с проектом послевоенного устройства, в котором победители навязывали побежденным мир с миной, чреватой новым вселенским взрывом, Кейнс покинул конференцию и свою позицию изложил во вскоре вышедшей книге «Экономические последствия Версальского договора».

Эту книгу, принесшую ее автору широкую международную известность, надо рассматривать как показатель особой проницательности Кейнса, способности видеть то, что не видят другие. В то время главы держав-победителей – Англии, Франции, Италии и США – решили воспользоваться своим положением, чтобы исключить революционную Россию из решения европейских дел, а с побежденной Германии содрать как можно больше репараций. Кейнс отчетливо указал на близорукость такой дискриминационной и алчной политики. Если мы, писал он, «сознательно будем стремиться к истощению Центральной Европы, то я предсказываю, что отмщение не заставит себя долго ждать». Вскоре так и случилось. Несправедливости Версальского мира, породившие недовольство немецкого населения, вскормили гитлеровский нацизм, принесший миру неисчислимые страдания.

В указанной книге Кейнс показал, что истоками его особого видения стали события его времени. Разразившаяся на его глазах Первая мировая война, последовавшая за ней и потрясшая всю Европу русская революция и неспособность стран-победителей понять подлинные причины, породившие войны и революции, а затем их возможные последствия повергли Кейнса в глубокое смятение. Последовавшая за ними в конце 20-х годов Великая депрессия еще больше усилила его потрясение. При рассмотрении великих произведений эпохи, в особенности в области экономической теории, фактор личной драмы автора обычно не принимается во внимание и все сводится к его таланту. Но ведь авторы тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, в том числе беспокойство за судьбу системы, в которой живут. Кейнс жил в эпоху потрясавших мир событий, смысл которых захватил его целиком. Его кипучая деятельность и неимоверные интеллектуальные усилия, вершиной которых стала Общая теория занятости, процента и денег, является еще одним свидетельством того, что великие идеи не возникают на пустом месте. Они оказываются под силу тому, кто воспринимает драму эпохи как личную драму. Хотя и по-разному: Маркс с намерением низвергнуть капитализм, а Кейнс – улучшить его, но оба с большей остротой и глубиной, чем другие, принимали к сердцу несправедливости общества, в котором они жили. Это особое восприятие реальности придавало им ту остроту зрения, благодаря которой они были способны видеть то, что не было видно другим.

Особая, никому другому не свойственная в западном истеблишменте способность проникновения в глубокие тайны механизма капиталистической экономики позволила Кейнсу понять и раскрыть скрытые причины ее функционирования и пробуксовки в ХХ веке. Раскрытием этого механизма и указанием на способы преодоления этой буксовки Кейнс внес выдающийся вклад в экономическую науку, который по праву признан революцией в экономической теории.

Особое значение при формировании взглядов Кейнса на современный ему капитализм сыграла послереволюционная ситуация в России, чему в западной литературе обычно не придается должного значения. Между тем потрясший весь мир гром с ясного неба, каким явилась русская революция 1917 года, предложившая реальную альтернативу капитализму, не мог не привлечь самого пристального внимания такого проницательного мыслителя, каким был Кейнс.

Конфронтация между капитализмом и социализмом составляла основное содержание ХХ века, в которой были и горячие войны, а после появления ядерного оружия она велась в форме холодной войны и противостояния двух военно-политических блоков. Кейнсу довелось увидеть первую половину противостояния капитализма и социализма, но этого было достаточно для беспокойства о судьбе тех ценностей, которых он придерживался. Из мыслителей своего ранга Кейнс был единственным, кто три раза (1925, 1928, 1936) посетил Советский Союз и на месте знакомился с практикой планового ведения хозяйства. В результате трехкратного посещения СССР Кейнс также изучил плоды русской революции и в целом пришел к отрицательному ответу на этот вопрос.

Однако еще до этих поездок в СССР и прямого соприкосновения с реальной ситуацией его отношение к России отличалось от окружавших его политиков и теоретиков никому из них не свойственной дальновидностью. В упомянутой работе о Версальском мире вместо выдвинутой западными державами политики экономической блокады России Кейнс предложил: а) взаимное погашение долгов воевавших стран друг другу, в том числе России; б) возложить на Германию обязанность по поставке России технических средств в обмен на продовольствие. Повышение производства сельскохозяйственных продуктов в России, полагал Кейнс, поможет не только ей самой, но и предотвратит голод, надвигавшийся на Европу. «Наш собственный интерес требует, – писал он, – чтобы скорее наступил день, когда германские агенты и организаторы смогут в каждой русской деревне привести в движение стимулы к экономической деятельности. Этот процесс, – указывал он, – абсолютно не зависит от формы правления в России; однако мы можем с известной достоверностью предсказать, что независимо от того, явится ли форма коммунизма, воплощаемая советским правительством, на долгое время соответствующим темпераменту русского народа, такие факты, как оживление торговли, удобств жизни и обычных стимулов к экономической деятельности, едва ли будут благоприятствовать крайним выражениям тех доктрин насилия и тирании, которые представляют результат войны и отчаяния».

По истечении стольких лет и полученных уроков истории остается только удивляться дальновидной мудрости того, что предлагал Кейнс. Неприятие подобной политики, объявление России экономической блокады и постоянные требования признания внешних долгов прежнего режима, которые разоренное мировой и Гражданской войнами Советское государство не было в состоянии выплатить, лили воду на мельницу крайних сил в России. Они подтверждали их оценку состояния России как крепости, находящейся во враждебном окружении и не имеющей иной альтернативы выживания, кроме как закручивания гаек и создания тоталитарного режима как единственно способного противостоять враждебному давлению.

Западная слепота и расовая предубежденность в отношении русских немало способствовали провалу в правящей партии Советского Союза умеренной политики, наподобие той, которую проводит сегодня китайская компартия. Патологическая ненависть Запада к коммунизму не менее, чем наша собственная монархическая традиция, способствовала победе сталинской диктатуры в нашей стране.

С помощью вышесказанного мы хотели на близком нам материале показать высокий потенциал и дальновидность кейнсианского мышления. Однако судьба распорядилась таким образом, что и ряд других обстоятельств также привлекли его внимание к тому, что происходило у нас. Так, Ленин был первым из руководителей европейских стран, кто обратил внимание на упомянутую книгу Кейнса. Несмотря на предвзятую оценку автором русской революции, Ленин в ряде выступлений, в том числе с трибуны второго съезда конгресса Коминтерна, где присутствовали левые партии основных стран мира, воздал должное объективности данного там анализа корыстного характера решений держав-победительниц о послевоенном устройстве Европы. «Никто не описал так хорошо Версальского договора, – говорил Ленин с этой трибуны, – как это сделал в своей книжке Кейнс» (Ленин. ПСС, т. 42, с. 67).

Ленин положительно отнесся к предложению Кейнса о необходимости взаимодействия между Россией и Западной Европой по линии обмена сырья и изделий промышленного производства. «Для восстановления мирового хозяйства, – утверждал Ленин, – нужно использовать русское сырье. Без этого использования нельзя обойтись, это экономически верно. Это признает чистейший буржуа, изучающий экономику и смотрящий с чисто буржуазной точки зрения, это признает Кейнс, который написал книгу «Экономические последствия мира»» (Ленин. ПСС, т. 42, с. 69). Тогда еще мало кому известный 37-летний Кейнс, надо думать, по достоинству оценил внимание человека, имя которого тогда было у всех на устах в качестве ниспровергателя политической архитектуры Европы и остального мира. Позднее Ленин предложил советским издателям отбирать и публиковать на русском языке некоторые книги. «Как образец, – добавил Ленин, – может служить книга Кейнса «Экономические последствия мира»» (Ленин. ПСС, т. 51, с. 241).

Кейнс, вступив в переписку с Лениным, предлагал ему выступить на страницах редактируемой им газеты «Нация» с изложением своих взглядов. К сожалению, по причине наступившей болезни Ленин этого не смог сделать.

Дальше же было еще большее. С российской ситуацией в начале 20-х годов Кейнса особенно сблизила его женитьба на русской красавице, балерине из Мариинского театра Лидии Лопуховой. Она выступала в составе знаменитой Дягилевской труппы, революция застала труппу на гастролях в Западной Европе, а начавшаяся вскоре Гражданская война преградила ей путь возврата на родину.

По признанию критиков, Лопухова уступала таким звездам русского балета, как Павлова или Карсавина, но тем не менее ее уровень исполнения оценивался достаточно высоко. Однако в данном случае важнее другое. Она была так хороша собой и заманчиво привлекательна, что полностью покорила Кейнса. В то время ей было 30 лет и она была женой распорядителя Дягилевской труппы, некоего Барокки. Брак и без того не ладился, а появление около нее Кейнса вовсе положило ему конец. Кейнс тоже немедленно прекратил все свои амурные похождения и все больше сходил с ума по Лидии, или Лоппи, как ласково он стал ее называть. Но истинная любовь никогда не протекает ровно. Окружавшее Кейнса чопорное общество, включая его родных, восстало против его женитьбы на русской эмигрантке. Многие из друзей Кейнса, в особенности из женской части, всячески уговаривали Мейнарда этого не делать. Но Кейнс был неумолим, отказался от запланированной поездки в Индию и решил свой выбор не упускать из рук. Вскоре брак состоялся, и, войдя в круг Кейнса, Лидия сразу очаровала всех, за исключением тех, чьи надежды этим были разбиты. Ближайший друг и последователь Кейнса Рой Харрод вспоминал, как вскоре, оказавшись в компании всеми почитаемой жены А. Маршалла, та сказала: это лучшее, что мог и сделал Мейнард. Родные Кейнса души не чаяли в Лидии, а Джон в течение всей свой жизни чувствовал себя на вершине человеческого счастья.

Как пишет Роберт Скидельски, биограф Кейнса, «если Мейнард был более чем экономист, то Лидия была больше чем балерина. За пределами Блумсбери ее умственная одаренность получила единодушное признание, хотя она у нее скорее была интуитивной, нежели образовательной. Она оценила эстетизм умственного настроя Мейнарда, подтекст его чувств и мыслей и невероятным образом была способна поддерживать с ним диалог даже по вопросам, о которых ничего не знала. Мейнард был очарован своей Волшебной принцессой, а Лидия также все больше и больше влюблялась в своего Принца необыкновенной мысли и духа».

С воцарением Лидии в доме Кейнсов туда потянулись ее русские земляки. Они были людьми искусства, а потому о России говорили в аспекте скорее культурном, нежели политическом, но все равно российская тематика стала здесь достаточно обсуждаемой. В 1925 году в составе делегации Кембриджского университета Кейнс побывал в СССР на праздновании 200-летия Академии наук в Ленинграде и Москве. Здесь он познакомился с советской жизнью. Он встречался со многими учеными и политиками и выступал в Госплане с докладом об экономическом положении Великобритании. По итогам своей первой поездки в СССР Кейнс написал «Краткий взгляд на Россию» (A Short View of Russia), где отрицательно оценил революционный метод решения экономических и социальных проблем. Впоследствии еще два раза (1928 и 1936) Кейнс побывал в СССР и внимательно присматривался к тому, что здесь происходит.

В те годы Москва была Меккой не только для левой, но и для значительной части либеральной интеллигенции. Супруги Вебб, леди Астор, Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Бертран Рассел и многие другие интеллектуальные звезды Англии приезжали сюда и имели множество встреч и бесед с различными представителями советского общества вплоть до Сталина. Изучая советское общество, они искали ответ на вопрос: не является ли советский социализм с его экономическим планированием, социальным и культурным прогрессом новой цивилизацией, к которой движется мир? В результате трехкратного посещения СССР, как отмечалось, Кейнс также изучал плоды русской революции и, как отмечалось, в целом дал ей отрицательную оценку.

Не было того, чтобы Кейнс отрицал позитивное значение таких сторон советской жизни, как практика планирования экономики, наличие социальных гарантий гражданам, подчиненность инвестиций задаче обеспечения полной занятости и т. д. Наоборот, они вызывали у него живой интерес. Тем не менее в целом у него складывалось негативное отношение к советскому методу решения проблем ввиду высокой стоимости достигаемого прогресса. Прежде всего, его шокировал уровень жизни населения. На этот счет у него были угнетающие впечатления вначале от рассказов жены, посетившей в 1932 году своих родственников в Ленинграде, а затем от собственной поездки к ним в 1936 году. Брат и сестра Лидии жили в большой нужде и тесноте в коммунальной квартире, несмотря на их высокое положение в Мариинском театре, который в глазах Кейнса был бесценным храмом русского искусства.

Под воздействием своих ранних впечатлений, рассказов своей жены и приходивших к ним русских гостей и наверняка полагаясь на свой поднятый Лениным авторитет в глазах советских властей, Кейнс в 1934 году решил послать в газету «За индустриализацию» статью с анализом второго пятилетнего плана (1932–1937). Показав определенное знание советской ситуации, он в то же время позволил себе указать на его слабость. «Совершенно верно, – писал Кейнс, – что росту промышленного производства сильно способствуют большие жертвы, приносимые для увеличения промышленного производства, без ясного отчета в том, выгоден ли он, строго говоря, нынешнему поколению рабочих».

Похоже, что это осторожное замечание о чрезмерно высокой стоимости индустриального прогресса не встретило понимания. Ленина уже не было в живых, а находившаяся у власти сталинская камарилья, несмотря на возросшую к тому времени широкую известность Кейнса, едва ли читала и знала, кто он такой. Однако непонимание характерно не только для одной, но и для другой стороны. Со стороны Кейнса мы также видим взгляд на революцию, равно как на все, что делалось после нее, как на что-то дурное, никак не обоснованное историческими и социально-экономическими причинами. Сказалось его высокомерие по отношению к народным низам и тому, что они делают. После первого посещения России в 1925 году он писал: «Мне, выросшему в свободном воздухе, незамутненному ужасами религии, свободному от каких бы то ни было страхов, слишком многое в красной России представляется отвратительным». Ничего удивительного. С высоты благополучия английского аристократа, не соприкасавшегося со страданиями народных низов, их тяжкая борьба за создание альтернативного капитализму общества в России казалась Кейнсу настоящим сумасшествием. Проницательный в одном, он был слеп в том, что выходило за пределы его привычных представлений. Поэтому советский эксперимент по созданию альтернативы капитализму казался ему лишенный смысла. Пока не попадешь в Россию, писал он о ее людях, нельзя понять, «насколько они безумны и что о своем эксперименте они заботятся больше, чем о том, чтобы делалось дело».

Нарочитое сведение неоднозначности опыта русской революции к некоему безумию говорит не только о большой удаленности Кейнса от понимания положения русских рабочих и крестьян, но и о глубокой противоречивости суждений Кейнса. От него можно не требовать понимания положения русских рабочих и крестьян, которым судьба не оставила иного выбора, кроме антикапиталистического пути развития, но можно требовать логики в его суждениях. Если этот путь был усеян одними устрашающими примерами бессмысленных экспериментов, то как в среде Кейнса могла возникнуть упомянутая выше дискуссия на тему о том, не является ли советская система с плановым ведением хозяйства новой цивилизацией, идущей на смену западной? Кейнс отвечал на этот вопрос отрицательно, но многие другие – отнюдь не дураки – задумывались над этим вполне серьезно, его обсуждали. Почему? Кроме того, Кейнс сам неустанно настаивал на том, что нашей Меккой должен быть Вашингтон, а не Москва. Если бы Москва творила одни глупости, то она никак не могла бы обладать притягательной силой, чтобы возник такой вопрос.

Мы не знаем, изменилось ли понимание Кейнсом русской революции через 15 лет, когда он увидел, что «выросшие в свободном воздухе» правители европейских стран одни за другими сдавали свои народу на милость врагу, Англия со дня на день ожидала вторжения гитлеровских войск и красная Россия стала ее основной надеждой. Можно только предполагать, что переживший Вторую мировую войну проницательный Кейнс не мог не понять, что кроме героизма своего народа Советский Союз обладал другими немалыми достоинствами, чтобы устоять перед нашествием фашистских орд и стать спасителем европейской цивилизации от фашистской чумы.

Русская революция была воспринята Кейнсом как серьезное предупреждение. При всем своем негативном отношении к ней Кейнс с повышенным интересом отнесся к выдвинутым ею проблемам, и это не могло не обострить его внимание к более широкому кругу социальных проблем, нерешенность которых угрожала существованию капитализма.

Беспокойство о дальнейшей судьбе капитализма особенно усилилось во время Великой депрессии 1929–1933 годов. От возникшей тогда массовой безработицы при недоиспользовании производственных мощностей можно было ожидать тогда все что угодно. Идущая оттуда угроза была обобщена Кейнсом в Общей теории с такой глубиной и охватом широкого круга проблем, решение которых в совокупности получило название кейнсианской революции в экономической теории. Она произошла под влиянием двух шоков ХХ века: советской альтернативы капитализму и Великой депрессии 1929–1933 годов. В западной литературе, как уже отмечалось, о первой вообще никогда ничего не говорится, а влияние второй в неоклассической ортодоксии сводится к уточнениям теории совокупного спроса.

Если бы дело сводилось к таким уточнениям, то едва ли были бы основания говорить о революции в экономической теории. Между тем, по широкому признанию значительного числа ученых-экономистов высокого класса, такие основания имеются. Общая теория предопределила принципиально иной подход и оценку ситуации в капиталистической экономике по сравнению с тем, что было в западной экономической мысли до этого, да и сейчас.

Если задаться вопросом об исходной идее, лежащей в основе книги (и, соответственно, кейнсианской революции), от которой расходятся все ветви его суждений и рекомендаций, то она состоит в том, с чего Кейнс начинает свою заключительную главу. «Наиболее значительным пороком экономического общества, в котором мы живем, – сказано там, – является его неспособность обеспечить полную занятость, а также его произвольное и несправедливое распределение богатства и доходов». Никто из либеральных теоретиков – а Кейнс клялся, что он либерал, – так не писал ни раньше, ни позже. Они утверждают прямо противоположное: саморегулирующий механизм рынка настолько совершенен, что каждому воздает должное, одним – достойную работу и зарплату, а другим – достойное занятие и заслуженные прибыли, и тем обеспечивает высшую справедливость.

«Ничего подобного!» – говорит Кейнс и обосновывает свою позицию не только в Общей теории, но еще раньше в работе «Конец лессе фер» (The End of laissez faire). В Общей теории он писал: «Что касается меня, то я полагаю, что есть известные социальные и психологические оправдания значительного неравенства доходов и богатства, однако не для столь большого разрыва, какой имеет место в настоящее время». С тех пор как Кейнс написал эти слова, разрыв между бедными и богатыми в доходах достиг фантастической глубины, в особенности в результате политики рейганомики и тэтчеризма, когда финансовым спекуляциям был дан зеленый свет. То, что Кейнс осуждал как «продукт деятельности игорного дома», в наше время стало основной формой накопления финансовых ресурсов и усиления разрыва в богатстве и доходов, снижение которых Кейнс считал необходимым условием оздоровления капиталистического общества.

Что это действительно так, можно видеть по работе «Конец лессе фер», написанной им вскоре после первого знакомства с плановой экономикой СССР за несколько лет до Великой депрессии 1929–1933 годов. В ней он образно показал, какую опасность несет капитализму усиление имущественного неравенства и обострение на этой почве социальной напряженности. Имея в виду теорию laissez faire, Кейнс обрисовал образную картину безжалостной борьбы за существование, которая оправдывается неоклассической теорией распределения и использования ресурсов. Согласно этой теории, пишет Кейнс, «идеальное распределение производственных ресурсов, которые движутся в ложном направлении, может быть осуществлено через независимую деятельность. Это подразумевает, что не должно быть жалости или защиты для тех, кто направил свой капитал или свой труд по ложному пути. Это метод выдвижения наверх удачливых охотников за прибылью в ходе безжалостной борьбы за выживание, которая отбирает самых эффективных за счет банкротства менее эффективных. Он не принимает во внимание цену борьбы, а видит только выгоды конечного результата, которые предполагаются всегда постоянными. Если целью жизни является обрезание листьев с веток на наибольшей высоте, самый подходящий путь достижения этого – предоставить самым длинношеим жирафам уморить голодом тех, чьи шеи короче».

Если рынок предоставлен сам себе и произволу «длинношеих жирафов», то процветание одних достигается за счет гибели других. Развивая свое объяснение неизбежных последствий нерегулируемого рынка, Кейнс продолжает: «Таким образом, если только мы предоставим жирафов самим себе, то: 1) будет срезано максимальное количество листьев, потому что самые длинношеие жирафы оказываются ближайшими к деревьям, обрекая на вымирание от голода других; 2) каждый жираф набросится на те листья, которые оказываются самыми сочными среди тех, которые достижимы; 3) жирафы, вкусу которых данный лист отвечает больше всего, длиннее всех вытянут шеи, чтобы достать его. Таким путем будет проглочено большее количество более сочных листьев, а каждый отдельный лист достигнет того рта, который считает, что он заслуживает наибольшего усилия».

Таков капитализм по определению. Длинношеим жирафам должны доставаться наиболее сочные листья, а короткошеих можно топтать ногами. В таком виде его защищает и оправдывает неоклассическая ортодоксия. Кейнс в упомянутой работе, подготовившей его основную работу, какой явилась Общая теория, решительно выступил против социального дарвинизма ортодоксии.

Развивая кейнсианские идеи, посткейнсианские продолжатели этой традиции выступают против сохранения и узаконения подобного антагонизма. Они предлагают такие методы регулирования экономических и социальных отношений, чтобы если не преодолеть, то по крайней мере существенно смягчить социально-классовые антагонизмы путем достижения полной занятости населения и другими мерами регулирования. Для этого наряду с соблюдением правовых и этических норм – от чего мы в России и других постсоветских государствах еще очень далеки – необходимо также социально ориентированное вмешательство в распределение национального дохода в интересах всех слоев населения и обеспечение каждому достойной жизни и средств существования и духовного развития.

Кейнс положил начало такому подходу своим анализом мировой ситуации накануне и в период Великой депрессии 1929–1933 годов, эпицентром которой были США и Англия. Правящие классы обеих стран были немало озабочены возможными последствиями происходящего. Для предотвращения худшего лейбористское правительство Макдональда в 1929 году создало Комитет по изучению кризисной ситуации и поискам выхода из него из числа наиболее компетентных бизнесменов, финансистов, экономистов, государственных и профсоюзных деятелей (Комитет Макмиллана). К тому времени Кейнс уже был известен как недовольный существующим положением ершистый радикал, а потому считался не вполне подходящей фигурой для поиска решения на основе традиционных идей. В наших условиях такой человек не мог бы попасть в столь высокий комитет. Но Англия – страна другой культуры, где общественность всегда требует, чтобы на чашу весов была положена и альтернативная точка зрения. Поэтому первоначально Кейнс был включен в состав комитета скорее для успокоения общественного мнения, чем с большой надеждой на успех.

Однако, получив столь высокую трибуну и заинтересованную в поиске решения аудиторию, Кейнс вскоре развернулся. Его биограф пишет: «Первоначально Кейнс задавал мало вопросов… но очень скоро он стал играть решающую роль в работе комитета». В течение 1930 и 1931 годов работы Комитета он сыпал на головы своих слушателей такой каскад идей и аргументов, что полностью захватил их внимание. В отличие от нашей практики никаких регламентов для выступлений не было, а потому Кейнс иногда держал свои речи по нескольку часов в день, включая ответы на многочисленные вопросы. На одном из заседаний он говорил в течение 9 часов. Никому не было скучно слушать такого умного и сведущего оратора. Председатель комитета лорд Макмиллан позднее признавался, что, «слушая Кейнса, терял чувство времени».

В ходе работы комитета обнаружилось, что позиция Кейнса противоположна той, которую занимали Английский банк и Казначейство (Министерство финансов), которые тоже были представлены достаточно компетентными специалистами. Последние отстаивали традиционный подход решения проблем с помощью кредитно-денежного механизма и при своих нормальных рабочих отношениях с Кейнсом негативно относились ко всему тому, что им казалось посягательством с его стороны на рыночные свободы. Для Кейнса к тому времени рынок действительно перестал быть священной коровой, хотя он еще в ряде вопросов оперировал в ограниченных пределах изданной им в 1930 году книгой «Трактат о деньгах».

Первоначально дискуссия вертелась вокруг того, как банковский кредит и процентная ставка влияют на занятость и зарплату. Было ясно, что повышение учетной ставки удорожает кредит и снижает прибыль, а это в конечном счете приводит к сокращению производства и безработице. Как отрегулировать эти ставки, чтобы преодолеть кризис? В соответствии с тем, что писал Кейнс в упомянутой работе, он доказывал, что нормой инвестиции управляет процентная ставка. Отсюда необходимость снижения процентной ставки до возможного предела, чтобы заинтересовать предпринимателей в расширении производства, доказывал он. В таком случае, возражали его оппоненты, в погоне за более высокой ставкой капитал устремится за рубеж. В ответ на это Кейнс предлагал отказ от золотого стандарта и удешевление фунта стерлинга, что, по его мнению, ослабит утечку капиталов и будет способствовать выравниванию сбережений и инвестиций. Особую озабоченность Кейнс проявлял к созданию условий, чтобы сбережения превращались в инвестиции. Если этого не происходит, утверждал он, то это равносильно тому, что неиспользованная часть инвестиций «выливается на землю, и это оборачивается потерями делового мира».

Чем далее, тем более Кейнс втягивал Комитет в обсуждение детальных аспектов экономической науки и денежной политики. Но верные сложившимся стереотипам члены Комитета, в частности председатель английского банка М. Норманн (Norman) и представитель казначейства Р. Гопкинс (Hopkins), отстаивали традиционные постановки и решения. Позже Кейнс предложил Макдональду создать особый подкомитет из числа наиболее квалифицированных экономистов Англии. Так и было сделано. Была сформирована специальная экономическая комиссия под председательством Кейнса, но, опять по английской традиции, с включением в нее не только его сторонников, но и оппонентов. В таком качестве в комиссию вошли известные экономисты Х. Гендерсон (Henderson), занимавший ряд важных государственных постов, и Л. Роббинс (Robbins), тридцатидвухлетний профессор Лондонской школы экономики. Они придерживались традиционной (неоклассической) традиции и постоянно оппонировали Кейнсу, находившемуся в поиске иных способов решения проблем.

Одним из центральных и долго обсуждавшихся комиссией стал вопрос о том, как инвестиции (внутри страны и за границей) воздействуют на цены, заработную плату и безработицу. Как последователь австрийской школы, Роббинс отстаивал соблюдение принципов laissez faire, ничего страшного в кризисе не видел и считал, что со временем все само собой уладится. Кейнс, наоборот, опасался рокового развития событий, если не принимать действенные меры против безработицы. Он соглашался с оппонентами, что необоснованное повышение заработной платы способствует росту безработицы, но главное, говорил он, в том, что сокращение производства приводит к повышению доли заработной платы в стоимости продукции, а не старание рабочих урвать себе долю прибыли. Именно в ходе этих дискуссий Кейнс стал постепенно отходить от изложенной им в «Трактате о деньгах» позиций денежно-кредитного метода регулирования и все ближе подходить к признанию необходимости воздействия на производство путем государственного его стимулирования и увеличения инвестиций.

Тем временем за стенами Комитета Макмиллана мировой кризис принимал все более драматический характер. Производство все больше сокращалось в Англии, США и других странах, безработных и обездоленных становилось все больше, а забастовочные протесты принимали все более угрожающий характер. Предпринятые Кейнсом вначале в Испанию, а затем две продолжительные поездки в Соединенные Штаты с множеством встреч и бесед с деловыми людьми и коллегами-экономистами в разных городах немало способствовали прояснению вопросов, которые постоянно были предметом его повышенного внимания. Особенное впечатление на него произвело предложение ряда американских экономистов ввести практику общественных работ, способных вызвать цепную реакцию новых заказов и повышение спроса и оживить экономический оборот. С этим связано принятие Кейнсом предложенной его учеником Р. Канном идеи мультипликатора, занявшей свое место в Общей теории.

В ходе работы Комитета и поездок по США Кейнс сделал множество заметок, которые впоследствии в обдуманном виде вошли в текст его основного труда. Однако новое понимание проблем Кейнсом выступало в виде лекций, которые он читал студентам Кембриджского университета в 1931 и 1932 годах. Как вспоминал известный экономист Лори Таршис, который в то время был его слушателем, свою лекцию 10 октября 1932 года Кейнс начал со следующих слов: «Джентльмены, название этих лекций изменено. Вместо «Чистой теории денег» теперь они будут называться «Монетарная теория производства»».

Это изменение было принципиально важным. Говоря нашим языком, оно означало переход от первоначально занимаемой им в Трактате о деньгах позиции примата обмена к позиции примата производства, на которую он встал при написании Общей теории. Тем самым Кейнс отказался от неоклассической (по его терминологии «классической») теории, на чем, как говорит в начале книги, он «воспитывался и которая, как и 100 лет назад, господствует над практической и теоретической экономической мыслью правящих и академических кругов нашего поколения». Он выступил с альтернативной теорией, где были даны отличные от неоклассики решения по широкому кругу вопросов.

При этом заметим, как уже отмечалось, Кейнс не был первым, кто дал ответы на остро вставшие тогда проблемы. За несколько лет до Кейнса польский экономист Михаил Калецкий опубликовал ряд работ, в которых он дал аналогичные Кейнсу решения и рекомендации с марксистских позиций. Но более счастливая судьба Кейнса открыла его теории путь к мировому признанию, полностью сохраняющему свою силу и наши дни.

Конечно, за время, прошедшее со времени кейнсианской революции, много чего изменилось, в том числе в экономической теории. Тем не менее, несмотря на кейнсианское доказательство несостоятельности неоклассической теории, существенно развитое его последователями, ортодоксия остается господствующей в мире. Но причина этой живучести не столько в ее научных, сколько в идеологических достоинствах, соответствии постулатов ортодоксии интересам тех, кто владеет и правит миром.

Кейнс тоже принадлежал к правящему классу, но, как отмечалось, отличался от его рядовых представителей особой остротой зрения и пониманием грозящих ему угроз. Своей теорией он пытался раскрыть ему глаза на эти угрозы и побудить к более разумному образу действий. Предупредительный смысл русской революции стал ему особенно ясным во время Великой депрессии 1929–1933 годов. Оттуда идущая угроза была обобщена Кейнсом в Общей теории с такой глубиной и охватом круга проблем, что получило название кейнсианской революции. Ее основное содержание состоит в доказательстве возможности и разработке принципиальных основ механизма регулируемого развития капитализма, что отрицалось как слева, со стороны марксизма, так и справа, со стороны неоклассической ортодоксии. Однако вскоре сама история, как было отмечено выше, экспериментально подтвердила кейнсианское доказательство сравнительно высокими темпами экономического роста в первые годы после Второй мировой войны. Отказ от этих идей также, как отмечалось, имел под собой определенные основания. Они годились для регулирования развития национальной экономики, но не для осуществления активной внешней экспансии, которая в эпоху начатой глобализации стала сулить транснациональным корпорациям наибольшие выгоды. В новой ситуации капитал требовал освобождения от кейнсианской узды и полной свободы для своей экспансии.

Между тем отмеченная выше идея книги о неспособности капитализма обеспечить полную занятость и справедливое распределение богатства противоречит безграничной экспансии капитала. Чем больше концентрируются богатства в немногих руках, тем неудержимее их страсть к расширению своего господства над многими не только в данной стране, но и далеко за ее пределами. С тех пор как Кейнс подобным образом поставил вопрос, разрыв в доходах между бедными и богатыми достиг фантастической глубины, которая в конечном счете явилась основной причиной разразившегося в наши дни мирового финансово-экономического кризиса. В этом надо видеть еще одно подтверждение верности кейнсианского анализа и вывода о заложенной в «свободном рынке» тенденции к саморазрушению.

Средством противодействия такому саморазрушению, при сохранении автоматического саморегулирования, Кейнс считал внешнее, государственное регулирование экономики путем регулирования занятости, инвестиций и совокупного спроса. Исходя из уроков Первой мировой войны и Великой депрессии 1929–1933 годов, Кейнс считал такое регулирование непременным условием спасения капитализма от нависшей над ним угрозы со стороны наступавшего тогда социализма. Именно этот мотив был главным для Кейнса, когда он сел писать свой главный труд. Само собой понятно, что такая цель не могла быть достигнута как без пересмотра ряда господствовавших тогда положений макроэкономической теории, так и разработки альтернативных решений о механизме функционирования экономики.

Исходным пунктом в этом регулировании по Кейнсу выступает эффективный спрос, показывающий зависимость объема текущего производства от спроса на потребительские и инвестиционные товары. Эту зависимость выпуска (Y) от двух потоков спроса, потребительского (C) и инвестиционного (I), Кейнс обозначает формулой: Y = C + I. Она означает, что стоимость производимого продукта должна равняться сумме доходов, необходимой для ее покупки.

Свое объяснение категории эффективного спроса Кейнс начинает с общеизвестных вещей. Выпуск продукции предполагает определенные затраты со стороны предпринимателя, которые он называет «факториальными издержками производства». Выручка от продажи этой продукции в одной своей части возмещает издержки производства, а в другой приносит прибыль. «Таким образом, – заключает Кейнс эту часть своих рассуждений, – факториальные издержки и предпринимательская прибыль образуют вместе то, что мы определим как совокупный доход при данном уровне занятости».

Следует обратить внимание на данное здесь определение совокупного дохода, который на уровне всей экономики именуется «совокупным общественным продуктом – СОП», а на уровне отдельного предприятия – «выручкой от продажи продукции». Именно к этому показателю, включающему прибыль, предприниматель питает особо высокий интерес. Но этот интерес предпринимателя сталкивается с тем, что в кейнсианской концепции занимает особо важное место, – с фундаментальной неопределенностью будущего. Предприниматель знает, чего хочет, но не знает, что у него получится, ибо рынок представляет собой загадочное царство игры множества неизвестных. Но одно он, несомненно, знает – сколько какой продукции он может предложить рынку, и это известное Кейнс назвал «совокупной ценой предложения продукции». Что касается того, сколько за это он получит, то это всегда приблизительная величина, и ее Кейнс называет «выручкой, ожидаемой предпринимателем».

«Сталкиваясь с терминологическим столпотворением, – говорит Кейнс, – приятно найти хотя бы одну точку опоры». Такой точкой опоры, в частности, как раз и является понятие «эффективного спроса», занимающее центральное место в кейнсианской системе доказательств. Это тот уровень спроса и его сочетания с предложением, при котором достигается наивысший уровень выпуска (выручки) и занятости. Только в таком случае прибыль достигает максимума и оправдываются ожидания предпринимателей. Как видно, идея эффективного спроса представляет собой утонченную защиту капитализма и направлена на создание такой ситуации, при которой и овцы остались целы, и волки были сыты.

В дальнейшем формула эффективного спроса развертывается в более конкретный механизм взаимодействия ряда составляющих, которые его образуют, т. е. в такие категории, как совокупный спрос (расходы), национальный выпуск, национальный доход и другие производные от них. Кейнсианская постановка по этим вопросам была столь многообещающей, что нашла отклик у множества экономистов. Наиболее успешным из них оказался американский экономист русского происхождения, лауреат Нобелевской премии Саймон Кузнец (Кузнецов по первоначальной фамилии).

После того как мы рассмотрели исторические условия и теоретические соображения, которые привели Кейнса к выводу о необходимости регулирующего воздействия на экономику, вместо того чтобы полагаться на результаты спонтанного развития, мы можем теперь остановиться на том, какую механику для этого он предлагал.

Основу этой механики составляет взаимосвязь между инвестициями и занятостью, точнее сказать, зависимость последней от а) склонности к потреблению; б) предельной эффективности капитала (инвестиций); в) нормы процента. Хотя Кейнс называет каждый из этих факторов в отдельности, но, как мы увидим дальше, между ними существует такая тесная взаимозависимость, в которой предельная эффективность инвестиций выступает решающим звеном.

Названные факторы Кейнс рассматривает как независимые переменные, а объем занятости и национального дохода как зависимые переменные. Ту же мысль можно выразить таким образом, что определенный объем занятости и национального дохода достигается при определенном потреблении, уровне инвестиций и норме процента.

Согласно этому пониманию национальный доход создается примененным количеством труда и ничем другим. Он пишет: «Предпочтительнее рассматривать труд, включая, конечно, личные услуги предпринимателя и его помощников, как единственный фактор производства, действующий при наличии технологии, природных ресурсов, производственного оборудования и эффективного спроса». Коль скоро труд единственный фактор производства, а тем самым и создания национального продукта (дохода), то из этого само собой вытекает первостепенное значение занятости.

Однако для функционирования труда (работы занятых) требуется определенная арена использования производственного оборудования и других ресурсов, расширение которой возможно путем соответствующих инвестиций, приносящих их владельцу доход, называемый Кейнсом «предельной эффективностью капитала» (Marginal Efficiency of Capital – MEC). Этой категории, введенной Кейнсом в политическую экономию, в Общей теории он посвятил отдельную главу и в дальнейшем рассмотрел ее разные аспекты. Предельную эффективность капитала он определяет как отношение между ожидаемым доходом, приносимым дополнительной единицей вложенного капитала, и ценой его производства. «Более точно, – пишет он, – я определяю предельную эффективность капитала как величину, равную той учетной ставке, которая уравняла бы нынешнюю стоимость ряда годовых доходов, ожидаемых от использования капитального имущества в течение срока его службы, с ценой его предложения. Мы получаем, таким образом, предельную эффективность отдельных видов капитального имущества». Наибольшую из них Кейнс предлагает рассматривать как предельную эффективность капитала (MEC) в целом.

Из сказанного следует, что под МЕС следует понимать как ожидаемый доход от прямых производственных инвестиций, который превышает норму процента, иначе предприниматель мог бы ограничиться процентом по банковскому вкладу. При равенстве МЕС и нормы процента мы можем иметь один уровень производства и занятости, а при осуществлении проекта, где МЕС выше нормы процента, другой уровень производства и занятости.

Во втором случае Кейнс имеет в виду вариант предпринимательской деятельности, движимый чувством не только получения дохода, но и уверенности в общественной полезности своего дела. Этот мотив, называемый им «жизнерадостностью» (animal spirit), занимает видное место в его объяснении движущих сил капиталистической экономики. Большинство решений позитивного характера, последствия которых сказываются с течением времени, пишет он, «принимаются под влиянием одной лишь жизнерадостности – этой спонтанно возникающей решимости действовать, а не сидеть сложа руки». Эту же мысль он развивает и дальше. «Люди практические, – отмечал он, – всегда уделяют самое пристальное и заботливое внимание тому, что они называют состоянием уверенности. Однако экономисты не проанализировали как следует этот феномен, отделываясь, как правило, общими словами. В частности, остался как-то в тени тот факт, что состояние уверенности имеет отношение к экономической проблематике именно потому, что оно оказывает значительное влияние на график предельной эффективности капитала».

Мысль Кейнса о роли предпринимателя перекликается с тем, как ее рисовал Й. Шумпетер, который наряду с получением дохода от своего капитала видел еще эту роль в новаторстве и достижении прогресса. Кейнс так же смотрит на эту роль, под тем же углом зрения. Поэтому его понимание инвестиций существенно отличается от того, как оно сложилось в наше время, когда под этим понимается вложение денег в любую сферу, в том числе финансовые спекуляции с единственной целью получения дохода. Нет, как бы говорит Кейнс, я признаю под инвестициями только такие, которые создают рабочие места и привлекают труд к тому, чтобы увеличивать национальный доход и тем самым общественное богатство.

Что касается получивших в наше время широкое распространение финансово-спекулятивных операций, то они не могут служить этой цели. Еще Карл Маркс оценивал эти операции как форму функционирования фиктивного капитала, не создающего физическое богатство, а лишь перераспределяющего его между финансовыми дельцами. Много лет спустя подобным же образом оценивал ситуацию Кейнс. «Общество в целом, – писал он, – не может создать условия для будущего потребления с помощью одних лишь финансовых операций, оно может сделать это только путем расширения физического объема текущего производства». Этой цели служат инвестиции в кейнсианской концепции путем увеличения занятости.

Однако доведению занятости до такого уровня, который можно было бы назвать «полной или всеобщей занятостью», препятствует интерес капиталиста, который рассматривает это в рамках получения прибыли. Что происходит с работниками за этими пределами, его не интересует. Кейнс открыл дополнительный мотив предпринимательской деятельности – animal spirit. Но насколько он распространен? Хорошо, когда такой мотив совместим с получением прибыли, а если противоречит? Ведь рост занятости чаще всего сопровождается ростом заработной платы, что не обязательно происходит одновременно с ростом прибыли.

Поскольку заработная плата и прибыль питаются из одного источника – добавленной стоимости, то рост первой может происходить путем уменьшения второй. Из этого положения предприниматель ищет выход путем замещения труда капиталом. Чем выше заработная плата, тем выше мотив этого замещения, а отсюда и потенциал безработицы. Сегодня этот мотив действует с еще большей силой, чем во времена Кейнса. Об этом свидетельствует перенос множества производств из развитых стран в страны с более дешевой рабочей силой. Эту практику никак нельзя объяснить мотивом animal spirit. Совсем наоборот. Если рыба ищет, где вода глубже, то капиталист ищет, где прибыль выше.

Неискоренимость этого интереса исключает способность автоматического механизма саморегулирования рыночно-капиталистической экономики к достижению полной занятости. Несмотря на включенный им в эту систему амортизатор в виде animal spirit, Кейнс сознавал эту неспособность, и это подвело его к мысли о необходимости государственного воздействия на этот процесс. «Я представляю себе поэтому, – писал он, – что достаточно широкая социализация инвестиций окажется единственным средством, чтобы обеспечить приближение к полной занятости, хотя это не должно исключать всякого рода компромиссы и способы сотрудничества государства с частной инициативой».

Признавая необходимость сотрудничества государства с частной инициативой, Кейнс в то же время отрицал, что стандартный инструментарий равновесного анализа неоклассической (по Кейнсу классической) теории позволяет понять происходившие процессы. Он отрицал, что цены и заработная плата сами собой приводят рынок в равновесие и обеспечивают наиболее рациональную аллокацию ресурсов.

Несостоятельность подобных предположений Кейнс аргументировал настолько подробно, насколько позволял объем книги, где рассматривался чрезвычайно широкий круг вопросов. «Учреждение централизованного контроля, необходимого для полной занятости, – продолжал он, – потребует, конечно, значительного расширения традиционных функций правительства… Но все же остаются широкие возможности для проявления частной инициативы и ответственности. В пределах этих возможностей традиционные преимущества индивидуализма сохраняются и далее». В сочетании преимуществ индивидуализма с государственным стимулированием совокупного спроса и инвестиций состоит весь пафос книги Кейнса и совершенной им революции в экономической теории.

Между тем в учебниках экономики, где Кейнс в разной связи упоминается многократно, в лучшем случае говорится только о том, что он был сторонником интервенционистской роли государства. В рамках неоклассического синтеза суждения Кейнса об интервенционистской роли государства были заменены традиционной верой в рационализм агентов рынка, приводящих его в равновесие путем адаптации цен к заработной плате.

Судя по всему, Кейнс ожидал такую реакцию на свой пересмотр прежних верований. Поэтому в конце книги счел нужным прибавить важную оговорку. «Хотя расширение функций правительства в связи с задачей координации склонности к потреблению и побуждения инвестировать, – предупреждал он, – показалось бы публицисту XIX века или современному американскому финансисту ужасающим покушением на основы индивидуализма, я, наоборот, защищаю его как единственное практически возможное средство избежать полного разрушения существующих экономических форм и как условие успешного функционирования личной инициативы». Здесь Кейнс полностью раскрывает свои карты, почему взялся пересматривать старые положения и создавать новые: чтобы избежать разрушения капитализма и сохранить систему частного предпринимательства.

Как уже отмечалось, для кейнсианской концепции характерна разработанность инструментария, необходимого для экономического анализа. Важнейшим из них является предложенная им функция потребления и функция спроса.

В кейнсианской модели планируемое потребление отличается от фактического дохода. В этом его отличие от Сэя, у которого доход и потребление равны. Еще Маркс показал несостоятельность такого отождествления, игнорирования процесса накопления, т. е. сбережений и инвестиций. Однако Кейнс не повторил Маркса, а установил закономерную динамику в соотношениях дохода и потребления. «Психология общества такова, – пишет он, – что с ростом совокупного реального дохода увеличивается и совокупное потребление, однако не в такой же мере, а какой растет доход». Никто до Кейнса не обратил внимания на различие этих соотношений, а отсюда и на те важные последствия, которые оно имеет.

Функция потребления – это обычно традиционно принятый, а потому часто называемый планируемым уровень потребительских расходов при данном уровне доходов. Иначе говоря, это доля потребления в доходе. Кейнс назвал эту долю средней склонностью к потреблению (average propensity to consume – APC). Средняя склонность к потреблению определяется путем деления планируемого потребления на размер получаемого дохода.

Совокупный спрос определяется кейнсианством как желаемый (планируемый) уровень доходов (expenditure) при данном уровне доходов и цен. Для его объяснения разработана модель доходов и расходов, упрощенный вариант которой основан на ряде допущений. Во-первых, в модель вводится категория «планируемых показателей», чаще всего используемых Кейнсом как «ожидаемые» (expectations – Е). В современной же литературе вместо этого теперь обычно используются «планируемые», но, в отличие от советской практики, этот термин употребляется не в смысле обязательного, а именно ожидаемого.

Во-вторых, вместо четырех видов расходов в обществе: потребительских расходов, инвестиций, правительственных закупок и чистого экспорта – для простоты понимания в модели используются первые два вида расходов (потребительские расходы – C и инвестиции – I). Так что мы можем записать: E = C + I.

В-третьих, инвестиции в модели рассматриваются как вливания («инъекции» – injections), поскольку их размер оказывает существенное влияние на величину совокупного спроса и динамику экономического роста.

В-четвертых, в модель вводится понятие «изъятия», или «утечки» (withdraws-leakages), а вместо трех видов изъятия из экономики: сбережений, налогов и импорта – в модели используется лишь первый вид – сбережения.

Анализ модели доходов и расходов показывает, что совокупное предложение (выпуск) выравнивается с совокупными расходами и спросом тогда, когда инвестиции совпадают со сбережениями. Однако этот анализ показывает также две другие ситуации. Одна из них, когда планируемые расходы больше планируемого выпуска (C + I > Y), так как инвестиции выше сбережений. Так бывает тогда, когда спрос превышает предложение и фирмы оказываются перед выбором: либо отказаться от части заказов, либо расширить выпуск. В условиях рыночного регулирования экономики выбор обычно делается в пользу второго варианта.

Отсюда вывод. Превышение совокупного спроса над совокупным предложением стимулирует расширение выпуска и переход на новый уровень равновесия.

Теперь рассмотрим другую ситуацию, когда планируемые расходы ниже планируемого выпуска (C = I < Y), когда предложение превышает спрос, ввиду того что теперь, наоборот, сбережения превышают инвестиции. Так как не все сбережения превратились в инвестиции, то совокупный спрос оказался ниже совокупного предложения. Это типичная предкризисная ситуация. Что в этом случае будут делать фирмы? Поскольку часть предлагаемой продукции они реализовать не могут, то не остается ничего другого, как сокращать выпуск, а следовательно, увольнять рабочих.

Драматические картины этой ситуации наблюдал Кейнс в США и Англии во время Великой депрессии 1929–1933 годов, которые вкупе с другими историческими обстоятельствами, о которых речь шла выше, повернули его сознание в направлении необходимости приведения экономической теории в большее соответствие с экономической реальностью. Если бы он продолжал думать по-маршаллиански, что рынок обладает неограниченным потенциалом саморегулирования, то по примеру остальных своих коллег причины кризиса сводил бы к ошибкам правительств или центральных банков. Но Кейнс понял, что истоки кризиса лежат глубже, в неспособности рынка автоматическим путем достигать необходимого равновесия, а потому рынок нуждается в регулирующем воздействии. Это и заставило его взяться за создание теории, предусматривающей методы такого воздействия.

Рассуждая в таком направлении, он пришел к выводу: превышение совокупного предложения над совокупным спросом нарушает экономическое равновесие и чревато кризисным спадом и ростом безработицы, а потому необходимо стимулирование совокупного спроса.

Но как этого добиться? Конечно, если бы потребители и бизнесмены расходовали все свои доходы, то спрос был бы достаточно высоким и угрожающая ситуация могла не возникнуть. Но, как было сказано выше, перед лицом неопределенности будущего потребители и инвесторы страхуются тем, что часть наличности стараются попридержать и не пускать в дело. Бизнесмены руководствуются мотивом прибыли на капитал, и если нет достаточно надежных шансов на ее получение, то воздерживаются от инвестиций. По этим причинам часть общественного капитала остается в бездействии. Кейнс предлагает ввести эту часть капитала в действие путем государственного стимулирования инвестиций и всего совокупного спроса. Равновесие по Кейнсу достигается, когда «инъекции» бывают равны изъятиям.

Особое место в кейнсианской концепции регулирования, активного воздействия государства на экономику занимает взаимодействие мультипликатора и акселератора. Однако, прежде чем рассматривать механизм этого взаимодействия, следует прояснить их концептуальную основу, какие исторические и экономические условия вызвали их возникновение.

Сам Кейнс не уделил этому должного внимания. Как отмечалось, он подверг критике постулаты неоклассической школы, но обошел структурные изменения, которые произошли в современной ему капиталистической экономике, в силу которых прежние постулаты теории утратили свою былую значимость. Такой пересмотр так или иначе требует осуждения капитализма, на что рука его защитника – а Кейнс был именно таким – обычно не поднимается.

Поэтому объяснение того, в силу чего и как промышленный капитализм XIX века превратился в финансовый капитализм XX века, выпало на долю марксистских теоретиков, главным образом Р. Гильфердига, Р. Люксембург и В. Ленина. Еще в начале ХХ века они указали на революционный характер начатых тогда концентрации и централизации капитала в руках уменьшающегося числа владельцев на базе происходивших один за другим научных открытий. На этой основе командные позиции в экономике стали переходить от промышленных капиталистов к банковскому капиталу и финансовым магнатам. Их новая роль выражалась в том, что они стали распоряжаться колоссально возросшими инвестиционными фондами. Одно дело во времена Сэя и даже позднее маржиналистов, когда господствовал промышленный капитал. Несмотря на происходившую машинизацию, ручной труд оставался преобладающим, а капиталовооруженность труда (органическое строение капитала по Марксу) была невысокой. Годовой объем выпуска, как правило, многократно превышал размер того основного капитала, с помощью которого он производился. Например, в обувной мастерской могли быть самые простые приспособления, с помощью которых производилась продукция с годовой стоимостью, много раз превосходившей их стоимость. В структуре рынка тогда преобладали потребительские товары, и как Сэй, так и маржиналисты исходили из этой реальности. И если игнорировать процесс накопления капитала, как это делал Сэй, то его формула о совпадении спроса и предложения выглядит вполне правдоподобной.

Другое дело – во времена Кейнса, когда капиталовооруженность труда выросла многократно и соотношение между живым и овеществленным трудом резко изменилось в пользу последнего. Здесь мы уже видим противоположную ситуацию, когда размеры основного капитала многократно превышают объем той продукции, которая производится с его помощью. Несостоятельность формулы Сэя стала более очевидной в условиях гигантского роста масштабов накопления капитала с ростом наряду с рынком потребительских также инвестиционных товаров.

Сдвиг на рынке в пользу инвестиций имел далеко идущие последствия. Потребительские и инвестиционные товары вместе образуют совокупный спрос. Но две группы товаров подчиняются разным закономерностям. В то время как потребительские товары в процессе их использования покидают сферу производства, инвестиционные товары, наоборот, возвращаются в новый цикл его продолжения и расширения и чаще всего требуют больших единовременных затрат в расчете на меньшую или большую перспективу.

Наряду с рядом других это своеобразие структурного изменения экономики ХХ века отразило решение проблемы мультипликатора. Само собой понятно, что неоклассические теоретики, делающие ставку на саморегулирующие способности рынка, не нуждались в рычагах воздействия на экономику и не могли думать в направлении поиска таких рычагов. На такую мысль могли выйти те, у кого она не была скована догмой о всесилии рынка и кто искал способы воздействия на него. Кроме самого Кейнса такими были и его ученики, в числе которых был Ричард Кан. Справедливость требует сказать, что идея мультипликатора, о которой речь пойдет чуть ниже, была выдвинута и разработана не столько Кейнсом, сколько Каном в статье, опубликованной еще в 1934 году. В последующем мультипликатор и акселератор были объединены в кейнсианской теории в единый механизм взаимодействия инвестиций и обеспечения эффективного спроса.

Мультипликатор и акселератор подчинены стержневой идее кейнсианской концепции – путем эффективного спроса обеспечить экономический рост. Отсутствие должного спроса, как отмечалось выше, подрывает стимулы экономического роста и обрекает экономику на кризис и высокую безработицу. Накачивание совокупного спроса, наоборот, стимулирует рост занятости и экономики и выводит ее на более высокий уровень развития. Иными словами, увеличение планируемых расходов благоприятствует такому расширению масштаба производства, который сопровождается увеличением национального дохода как источником роста накоплений и народного благосостояния.

Здесь встает другой вопрос: что лучше: когда люди бережливы и больше сберегают из своих доходов или, наоборот, неэкономны и больше расходуют на удовлетворение своих нужд?

Обычный ответ чаще всего сводится к тому, что лучше первое, чем второе. С точки зрения отдельного индивидуума, так оно есть, и на поставленный вопрос ортодоксия так и отвечала. Она сверх меры воспевала бережливость и воздержание первопроходцев капиталистического предпринимательства, которые, мол, откладывали каждый пенс и цент, чтобы пустить его в дело. Отчасти это соответствовало правде. Действительно, среди пионеров капиталистического предпринимательства были такие. Аскетизм был святым требованием всех основных религий мира, в особенности протестантизма, и не будем отрицать, что были такие, которые жили в соответствии с его канонами. Такими были, например, пуритане, первые американские поселенцы, приехавшие из Европы и осваивавшие новый континент, ведя образ жизни, предписанный христианскими заповедями. Но были и другие, которые роскошную жизнь сочетали со зверским уничтожением местного индейского населения и безжалостной эксплуатацией рабского труда привезенных из Африки цветных людей. Никакого «воздержания» от земных благ они не показывали. Наоборот, показывали безудержную жадность и звериную ненависть ко всем, кого сделали своей жертвой.

А что сказать о сегодняшних российских нуворишах? Самое худшее, что только можно. Разбогатевшие на приватизации народного добра, они по безумию трат попавших в их руки шальных денег далеко перещеголяли всех, кто что-либо подобное практиковал до сих пор. Недаром они снискали себе во всем мире позорящую всех нас дурную славу «русской мафии». Так что картина «бережливости» капиталистических собственников более многоцветна и не столь привлекательна, чем то, как она расписана Максом Вебером в его знаменитой книге «Протестантская этика и дух капитализма», где воспеты христианские добродетели в создании капиталистического предпринимательства. Еще меньше они относятся к характеристике разжиревших на приватизации российских собственников.

Тем не менее необходимость бережливого образа жизни и предпринимательской деятельности при капитализме не лишена определенных оснований. Она обусловлена фундаментальной неопределенностью будущего при капитализме. Угроза разорения постоянно висит над головами предпринимателей, как угроза потери работы над головами наемных работников. Все живут в постоянном страхе, что кризис грянет в любое время и его удары будут беспощадными, как это было в жизни каждого не раз. Этим порождена психология экономии на всем, копить, что можно, на черный день. Эту нужду неоклассическая ортодоксия толкует как добродетель, универсальный мотив капиталистического предпринимательства. Будто богатые накопили свои состояния не эксплуатацией труда и отъемом чужой собственности, а исключительно праведным трудом, воздерживаясь от потребления, терпя нужду и страдания, и благодаря этому скопили то, чем владеют. Эта красивая сказка затемняла вопрос о подлинных источниках создания крупных состояний, каким было «огораживание земель» в Англии, когда крестьян тысячами насильно сгоняли со своих земель и лендлорды нагло захватывали земли себе. Или захват американскими колонистами земель местных индейцев, которых они безжалостно истребляли. Теперь нечто подобное нам пришлось испытать на собственной судьбе на бывших советских просторах. Прямой захват народного добра осуществлялся самым наглым и прямым образом различными методами, включая самые преступные. О бережливости и воздержании нечего и говорить. Наш опыт еще раз подтвердил то, о чем задолго до наших перемен говорил великий американский социолог и экономист Т. Веблен. Чтобы стать богатым, утверждал он, надо обладать не столько бережливостью, сколько «хищническим инстинктом» (predatory instinct) и способностью подчинять себе подобных – или особой творческой энергией и новаторством опережать других, как говорил Шумпетер. Российские богачи показали первое, но ничего из второго.

До Кейнса ортодоксия неустанно воспевала воздержание и бережливость, потому что абсолютизировала частный интерес, а общее благо сводило к сумме частных. Эта мысль стала крылатой в распространенном утверждении: то, что выгодно «Дженерал моторс», выгодно Америке. Позднее то же самое говорилось о «Голден сакс». Кейнс показал несостоятельность отождествления частного интереса с общим. То, что выгодно отдельному лицу или фирме, не обязательно выгодно обществу. Несводимость частного интереса к общему он показал на том, как негативно сказываются сбережения домохозяйств и воздержание предпринимателей от инвестиций на динамике производства и уровне занятости. Если люди будут сберегать больше, утверждал Кейнс, то тратить будут меньше, и это будет иметь негативные последствия. Ведь меньшие траты со стороны одних, например потребителей, будут означать меньшие заказы со стороны других (фирм), а это скажется на уменьшении их доходов. В таком случае фирмам не останется ничего другого, как сокращать выпуск, а следовательно, и занятость.

До Кейнса все мирились с этим как естественным результатом бережливости в духе того, что о ней говорилось выше. Но Кейнс взглянул на эту проблему со стороны того, как бережливость влияет на совокупный спрос. «Когда индивидуум сберегает, – писал Кейнс, – он действительно увеличивает свое собственное богатство. Но отсюда нельзя делать вывод, что он увеличивает и совокупное богатство, ибо возможно, что данный акт индивидуального сбережения окажет влияние на размеры сбережений других лиц, а следовательно, и на размеры богатства кого-либо другого». Кейнс исходил из того, что нет автоматического совпадения интересов индивидуума и общества, и для него было важно выяснение влияния действий индивидуума на дела в обществе, в частности на совокупный спрос. Недостаток такого спроса, как мы видели, он считал основным злом, тормозящим рост выпуска и доходов, а отсюда и занятости. Коль скоро это так, то воздержание от потребления, в результате которого возрастают бездействующие сбережения, посчитал он, является мнимой экономией, так как ограничивает возможность роста реальных доходов.

Чтобы сделать эту мысль более понятной, в своей работе «Трактат о деньгах» Кейнс приводит библейскую легенду о кувшине вдовы, из которой пил воду пророк Илья. Сколько бы ни пил из нее пророк, Господь наполнял кувшин водой и он все время оставался полным. Кейнс сравнил эту легенду с греческой, согласно которой данайцы, жившие на горе Аргос, набирали воду у ее подножия в дырявый кувшин и несли его до вершины. Но сколько они ни трудились, по пути вода успевала вытечь.

С помощью этих двух легенд Кейнс хотел показать, что дают разумные расходы. Если траты одних являются доходами других, то это увеличивает совокупный спрос, который стимулирует расширение выпуска, ведущее к увеличению выпуска, доходов и занятости. Дело тут в том, что сберегающие и инвестирующие – это разные социальные фигуры и все зависит от готовности или неготовности последних расширять производство и увеличивать рабочие места. Если у инвесторов нет такой заинтересованности, то сбережения могут создавать отрицательный эффект. В таком случае рост сбережений будет означать одно – снижение потребления, а следовательно, и заказов производителям, которым в таком случае не остается ничего другого, как снизить выпуск.

Что же получается при увеличении сбережений за счет снижения потребительских расходов? Запасы непроданных товаров фирм увеличатся, от чего уменьшатся заказы на новую продукцию. В то же время инвестиции все равно останутся на прежнем уровне или даже снизятся, поскольку в такой ситуации для них нет смысла. Следовательно, снизится совокупный спрос. Производство сократится, а вслед за этим произойдет неизбежное падение доходов домохозяйств. Таким образом, большая, чем прежде, доля сбережений будет делаться из меньшей величины доходов. В таком случае уровень сбережений в абсолютном выражении не изменится, в то время как безработица возрастет. Вот и получается, что бережливость возросла, а ситуация в экономике не улучшилась, а ухудшилась. Это и есть то, что Кейнс называет парадоксом бережливости, разработанным им для объяснения поведения экономики в условиях неполной занятости.

С помощью второй (греческой) легенды Кейнс хотел сказать нам, что есть такая недальновидная экономия, которая действует, как дыра в кувшине данайцев, и оборачивается убытками и потерями. Смысл же парадокса бережливости в обратном – в том, что надо быть не Плюшкиным, а разумным распорядителем своего дохода, расходующим его на пользу себе и другим. И тогда, говорит Кейнс, Господь будет милостив к нам, как к пророку Илье, Он будет наполнять наш кувшин водой. Иначе говоря, наши разумные траты будут способствовать росту совокупного спроса и занятости, а тем самым и росту национального дохода.

Это рассуждение верно и в другом варианте. Если в условиях кризиса домохозяйства решат сберегать меньше при данном уровне доходов, то их потребление и расходы возрастут, что приведет к росту их заказов на новую продукцию, от чего увеличится спрос. При этом уровень инвестиций может остаться прежним (ведь в период кризиса предполагаются значительные незагруженные мощности). Но так как возрос спрос, то увеличится и производство, а значит, и занятость населения. Рост занятости принесет новые доходы домохозяйствам. Теперь домохозяйства могут сберегать меньшую долю от возросшей величины доходов. При этом уровень сбережений в абсолютном выражении может остаться неизменным. Получается, что бережливость уменьшилась, а расходы возросли, но ситуация в экономике от этого только улучшилась, что требовалось доказать Кейнсу.

Выше уже говорилось, что в свое время Москва была Меккой для либеральной и социал-демократической интеллигенции Запада. Этому способствовал происшедший после революции и восстановительного периода взлет экономики. В течение 1928–1940 годов она росла такими темпами, которых мир до этого не видел. Тем более что почти десятилетие этого роста наблюдалось на фоне Великой депрессии и ее тяжких последствий в западных странах. Положительное впечатление от советского роста усиливалось тем, что оно происходило в рамках невиданной и считавшейся до этого на Западе невозможной плановой экономики.

Когда же результаты стали очевидными для всех, то во всем мире пробудился повышенный интерес к советскому опыту. В то время как одни смотрели на это с надеждой, у других он вызывал страх перед заразой коммунизма. Но мы не будем здесь касаться заразительной стороны восприятия советского опыта. Нас больше интересует западная оценка советских темпов экономического роста, тем более что в критический период перестройки их реалистичность без достаточных на то оснований стали отрицать.

Прежде всего следует отметить широкое признание в мире высоких темпов советского экономического роста до 70-х годов прошлого века. Данные советской статистики на этот счет подвергались критическому разбору, что было естественным, так как методика исчисления валового продукта и национального дохода у нас отличалась от западной. Но никто их тех, кто был авторитетом в области статистических исчислений, не поставил под сомнение сами темпы роста. Среди них раньше других следует назвать лауреата Нобелевской премии по экономике 1971 года Саймона Кузнеца (1901–1985), который указывал, что советские темпы роста были невиданными в мире. Кузнец и Бергсон, как специалисты по советской экономике, особенно выделяли 20-летний период, с 1928 по 1940 год, в течение которого СССР прошел по пути индустриализации страны срок, занявший у других от 30 до 50 лет.

Если в целях большей объективности ограничиваться оценкой известных западных специалистов, то надо указать также на Добба и Оффера. Каждый из них по-своему проанализировал советские темпы экономического роста, высказал определенные замечания и внес те или иные уточнения, но никто не подвергал сомнению их необычно высокий уровень. Правда, восхищение советскими тепами относится к периоду, пока не возникло «японское чудо» и эта страна не стала первой в мире по темпам роста. Японские темпы перепутали также прежние оценочные суждения. Высокие темпы роста оказались присущими не только социалистической, но и капиталистической стране, правда, не западного типа, что обычно замалчивалось. Как в свое время Япония оттеснила Советский Союз по темпам роста, так теперь новая группа стран, о которых речь ведется в четвертой главе, оттеснила Японию, и составляющие эту группу страны вышли на передние рубежи экономического роста, оставив других далеко позади себя.

Выходит, что каковы бы ни были причины смены вех, но в одно время передовые позиции в экономическом росте занимают одни страны, а в другое время – другие. После 70-х годов ХХ века это и случилось с Советским Союзом, со второго места в мире по объему ВВП он был отодвинут на третье и вообще стал отставать в своем развитии. В условиях охватившего общества уныния два внука тургеневского Базарова – Василий Селюнин и Григорий Ханин (Селюнин и Ханин, 1987) – выступили в журнале «Новый мир» со статьей с сенсационными утверждениями, что данные о высоких темпах советского экономического роста представляют собой дутые цифры, искажающие картину нашей реальности. Критикуя из лучших побуждений (их духовный дед из тех же побуждений поносил Россию как негодную страну) пороки советской практики учета статистических данных, они сильно перегнули палку и стали отрицать достоверность показателей советского роста.

Опираясь на собственные кустарные выкладки, они объявили о своем сенсационном открытии: утверждения советской статистики о росте национального дохода, преувеличены в 13–15 раз. «Национальный доход, рассчитанный по нашей методике, – сообщили они, – возрос с 1928 по 1985 год в 6–7 раз, а не в 90 раз, как свидетельствует официальная статистика» (Селюнин и Ханин, 1987, с. 192). Но если настолько преувеличен объем национального дохода, то, соответственно, преувеличен исчисляемый на его основе показатель производительности труда. «С 1928 по 1985 год, – писали они далее, – материалоемкость общественного продукта возросла в 1,6 раза, фондоотдача снизилась примерно на 30 процентов. Относительно скромно (в 3,6 раза) поднялась производительность труда» (там же, с. 193). Сравним это с тем, что государственная статистика показывала рост производительности труда за указанный период в 60 раз. По расчетам двух авторов, расхождения ими полученных результатов с официальными данными в темпах роста в послевоенные годы было менее значительным, но все-таки достаточно большим, чтобы поставить под сомнение сложившееся к тому времени представление об экономическом потенциале Советского Союза.

К сожалению, в тогдашней обстановке всеобщего поношения советского прошлого сенсационные «открытия» двух авторов не вызвали к себе должного внимания и их обоснованность не была подвергнута экспертной оценке. Никто не удосужился обратить внимание на то, что если бы данные двух авторов были верны, то довоенный Советский Союз оставался бы отсталой страной. Тогда он никак в ходе Второй мировой войны в производстве передовой военной техники не мог выйти на более высокий уровень, чем это смогла сделать находившаяся под контролем Гитлера континентальная Европа.

Ошибка двух авторов была вскрыта другим путем. Наступивший через три года после их выступления неожиданный распад Советского Союза вызвал у американских консерваторов сомнения в его былой прочности. Разоблачения указанных авторов как нельзя лучше оказались им на руку. Далекие от понимания подлинных причин распада СССР, но опираясь на суждения и оценки рассматриваемой статьи, они стали утверждать, что Советский Союз всего-то был бумажным тигром. Но тогда, ставили они вопрос, на каком основании Белый дом и ЦРУ требовали и расходовали многомиллиардные средства американских налогоплательщиков для борьбы с врагом, который и внимания-то не заслуживал? Поднялся скандал по поводу обоснованности американских расходов на холодную войну.

В такой ситуации, как пишут американские авторы Дэвид Котц и Фред Вейер (Kotz and Weir), находящаяся в Вашингтоне независимая организация (Heritage Foundation of Washington D.C.) по собственной инициативе создала комиссию из пяти известных экспертов во главе с авторитетным экономистом-статистиком профессором Джемсом Милларом с целью изучения всех данных о советском экономическом потенциале и выработки заключения об обоснованности оценки этого потенциала со стороны Центрального разведывательного управления США. После тщательного изучения всех имеющихся на этот счет материалов, включая советские и американские источники, комиссия пришла к выводу, что данная ЦРУ оценка советского экономического потенциала была верной. Комиссия нашла эту оценку «профессиональной, соответствующей реальности и предусмотрительной… мы не нашли никаких систематических искажений». Комиссия подтвердила, что данные ЦРУ оценки советского роста были основаны на хорошо известной и признанной методике расчетов, и отметила, что неизбежные частичные отклонения от советских данных были известны и имели соответствующие объяснения. Выходит, что Советский Союз был не бумажным, а весьма опасным тигром. Вызвавшие бурю расчеты двух советских авторов, таким образом, были признаны как основанные на ложных предпосылках и названы «незрелыми и наивными».

Мы здесь имеем еще одно подтверждение тому, что нет худа без добра. В. Селюнин и Г. Ханин пытались поставить под сомнение советские темпы экономического роста, а на самом деле спровоцировали самое авторитетное их подтверждение экспертами мирового класса. Они подтвердили реальность советских темпов экономического роста, и теперь можно считать, что под этим вопросом подведена черта. По самым строгим критериям науки истиной признается утверждение, для которого не было найдено опровержения. В данном случае так и было. Выходит, что советские данные о темпах экономического роста, в том числе его последнего двадцатилетия, следует считать окончательно установленными. Что касается двадцатилетия в рамках рыночного развития, то аналогичные экспериментальные данные говорят о спаде экономики и неспособности рынка в ее нынешнем виде к росту и модернизации.

Сказанное выше дает основание утверждать: несмотря на все пороки другого характера, советская плановая система была созидательной, а сложившаяся у нас рыночная система является разрушительной.