Маршал Малиновский хотел взять Будапешт как можно быстрее. Он уже планировал наступление на Братиславу и Вену. Малиновский и Толбухин на личном опыте хорошо знали, что осада городов и уличные бои требовали много времени. Но в данной ситуации Красная Армия первый раз в своей истории осаждала крупный европейский город с миллионным населением. Особое неудобство для наступающих частей Красной Армии представлял тот факт, что большинство будапештских домов было сделано из кирпича и камня. В итоге венгерская столица приковала к себе 15 советских и 3 румынских дивизий, а также бесчисленное множество оперативных соединений. 29 декабря по согласованию со Сталиным советское командование предложило немецкому гарнизону капитулировать. В ультиматуме говорилось, что добровольная сдача в плен повлекла бы за собой многочисленные послабления. После окончания войны все сдавшиеся в плен немцы тут же возвращались в Германию, а советские войска оставляли территорию Венгрии. Каждый из сдавшихся в плен сохранял за собой свою униформу и награды. Офицерам предполагалось разрешить ношение оружия. Обещалось достойное питание, а больным и раненым медицинский уход. Письмо с ультиматумом в Буду Должен был передать Илья Афанасьевич Остапенко, а в Пешт — капитан Миклош Штайнмец.

Миссия обоих офицеров, которые должны были передать условия возможной капитуляции, закончилась полным провалом. Советское армейское командование, а позже венгерские историки возлагали ответственность за убийство парламентеров на немцев.

В советских мемуарах можно было встретить такие упоминания: «Советское командование решило вручить командованию осажденного гарнизона ультиматум: прекратить бесцельное кровопролитие, сложить оружие, сдаться. Всю ночь мощные радиогромкоговорители с наших передовых позиций передавали в сторону неприятеля это сообщение. В назначенный срок на установленных участках смолк советский огонь. Автомобиль с парламентерами, посланный к линии боевого соприкосновения, был растерзан снарядом немецкой пушки, бившей прямой наводкой. На другом участке фронта нашего парламентера убили выстрелом в спину, когда он уже возвращался из немецкого штаба после вручения ультиматума. Два больших белых флага поникли, обагренные кровью». Или еще: «В связи со злодейским убийством фашистами советских парламентеров во всех частях, в том числе и авиационных, состоялись митинги. У нас митинг открыл замполит майор А. Резников. Говорил он страстно и убежденно, каждое его слово глубоко западало в наши сердца».

Миклош Штайнмец, советский офицер венгерского происхождения, вырос в Советском Союзе. Во время гражданской войны в Испании он был личным переводчиком Малиновского. Позже он стал разведчиком. Он должен был передать текст ультиматума в Пешт, но даже не смог достигнуть немецкой линии обороны. Дьюла Литтерати-Лоёц, командир батареи противотанковой артиллерии из состава 12-й резервной дивизии, вспоминал: «В первой половине дня командир одного из артиллерийских расчетов сообщил мне, что со стороны Вечеша приближается русский джип с белым флагом. Я тут же побежал на передовую, к укрытым на краю улицы Юллёй орудиям. Там смог убедиться, что это была чистейшая правда. Приблизительно в 200 метрах от нас по мостовой улицы были выложены в шахматном порядке противотанковые мины. Их можно было увидеть даже невооруженным глазом. Дело в том, что отступали в спешке, а потому у немцев не было времени, чтобы спрятать мины под дорожным покрытием. С учетом того, что эта улица была покрыта брусчаткой, — эта затея была почти бесполезной. Мы не рассчитывали, что на них кто-то подорвется (уж слишком они были видны). Расчет был построен на том, что перед минным полем русские танки остановятся, на некоторое время превратившись в великолепную мишень. К нашему великому удивлению джип, в котором сидело только два человека, сбросил скорость лишь непосредственно перед самыми минами, но не остановился. Он медленно пытался маневрировать между ними. В руке сидевшего рядом с водителем человека была палка, к которой был прикреплен белый платок. Все выглядело отнюдь не как безнадежное предприятие. Мины были выложены с расчетом ширины танка, который был вдвое шире джипа. Но хаотическое расположение мин заставляло водителя выписывать сложные фигуры, перемещаясь от одной стороны улицы к другой. Я могу лишь сказать, что было дьявольски гнетущее зрелище. Мы были все напряжены, удастся ли машине пробраться. Над улицами висела тишина, нигде не раздавалось ни выстрела. А затем все произошло в какие-то доли секунды. Мощный взрыв, бледно-серый дым, взметнувшаяся вверх машина и взлетевший высоко в воздух белый флаг. Когда клубы дыма рассеялись, мы увидели развороченную машину, стоявшую посреди минного поля. Оба русских сидели неподвижно откинувшись на сиденьях. Противотанковая мина взорвалась у них слева по борту. Видимо, русский водитель наехал на нее левым передним колесом… Вчера я бы отступил со своими орудиями в глубь города. И мои сведения никому не пригодились».

Отрывок из воспоминаний Литтерати-Лоёца являет собой искусную головоломку. Впрочем, ее можно проанализировать. Из своего командного пункта Литтерати-Лоёц не мог видеть этого инцидента ни в 1944–1945 годах, ни в нынешние дни. Дело в том, что улица, по которой ехал джип, резко поднималась вверх. Разница уровней между советскими позициями и позицией венгерской батареи составляет 5 метров. Поэтому для того чтобы видеть все эти события, надо было забраться на вышку (кстати, а как в подобных условиях венгры собирались расстреливать советские танки?). Кроме того, улица не была прямой, она изгибалась на север, что еще уменьшало угол обзора. Кроме этого географические реалии мало совпадают с воспоминаниями Литтерати-Лоёца. По карте расстояние между позициями противников составляло не 200, а более 400 метров. Здесь он мог ошибиться. Однако в своих воспоминаниях венгр акцентирует внимание на брусчатке, хотя улица Юллёй уже в те времена давно покрывалась асфальтом. Более того, брусчатого покрытия не было ни на одной из окрестных улиц. Следовательно, Литтерати-Лоёц либо указал неверно месторасположение позиций своей батареи, либо неточно описал обстоятельства гибели парламентеров. Попробуем проверить обе версии.

Так как, по утверждениям Литтерати-Лоёца, можно было невооруженным глазом разглядеть местоположение мин, а также он смог разглядеть, сколько человек ехало в машине и что у одного из них в руках палка с белым платком, то с определенной долей уверенности можно говорить, что он находился на расстоянии 100–150 метров. Но в данном случае он мог наблюдать эти трагические события лишь с улицы Вашвари. Разница в уровнях высоты закрывала любой обзор, «русский джип» можно было увидеть лишь с расстояния 20–30 метров. Подняться на высокий этаж у него не было возможности, так как данная улица полностью была застроена одноэтажными зданиями. В данных условиях весьма сомнительно, что парламентера пустили бы именно по данной улице. Чтобы его заметили, ему пришлось бы привязывать белое полотнище к многометровому шесту. В итоге Литтерати-Лоёц мог наблюдать инцидент самое большее 10 секунд. Но в своих воспоминаниях он говорит о большем временном промежутке. Для того чтобы подъехать к минному полю, маневрировать по нему, требовалось как минимум секунд 30, а то и несколько минут. Но опять же в данном случае джипа было бы просто не видно на выгнуто-изогнутой улице.

Место, где погибли советские парламентеры, можно установить с точностью до метра. В 60-е годы Шандор Тот вместе с нашими ветеранами посетил это место. Ни у кого из них не возникало сомнений в том, что минное заграждение находилось именно на пересечении улиц Юллёй и Гёмбёш-Дьюла. Именно это место было самой высокой точкой улицы, именно оттуда начиналось «ниспадение» в обе стороны, то есть улица представляла собой дугу, где верхней точкой было минное поле. Противотанковые мины нельзя было расположить восточнее, так как под прикрытием изгиба их можно было спокойно обезвредить. Не было возможно их расположение и западнее, так как запертые в тесноте улиц немецкие и венгерские бронированные Машины пехоты превратились бы в хорошую мишень для советских танков, поднявшись на самую высокую точку Улицы. Это место было единственно возможным, почти оптимальным.

Между обнаружением парламентеров и их гибелью могло пройти очень немного времени, буквально несколько секунд. К этому надо добавить плохую видимость, пасмурную погоду и снегопад. В итоге нельзя исключать, что один из командиров артиллерийских расчетов отдал по ошибке приказ на поражение. Это могла быть простая нервозность. Он мог и не заметить белого флага.

Что произошло на самом деле, мы уже, наверное, никогда не узнаем. Однако факт остается фактом. Во время вскрытия тел группы Миклоша Штайнмеца было извлечено две пули от огнестрельного оружия. Вряд ли это были пули служащих батареи Литтерати-Лоёца. Дело в том, что противотанковые пушки всегда устанавливались за первым рубежом обороны, который тянулся вдоль улицы Гёмбёш-Дьюла. Не исключено, что солдаты заметили парламентеров и открыли огонь, когда прозвучал орудийный выстрел. То есть пули попали в тела уже убитых парламентеров. Впрочем, возможно, что все было с точностью до наоборот.

Не исключено, что противотанковое орудие по ним вовсе не стреляло. В условиях недостатка боеприпасов палить из противотанкового орудия по автомобилю было непростительной роскошью. Скорее всего, Литтерати-Лоёц ошибся и в описании места, и в описании самих событий. Штайнмец действительно мог наехать на мину. В любом случае гибель этой группы парламентеров была не запланированной акцией, а всего лишь трагическим стечением обстоятельств. Впрочем, несколько месяцев позже в кино уже говорилось о запланированной расправе с группой Штайнмеца.

Вторая группа, которую возглавлял Илья Афанасьевич Остапенко, поначалу была более удачливой. При приближении к немецким позициям по ним был открыт огонь, но никого не убило, так как пули были выпущены перед ногами парламентеров. После совещания Остапенко решил повторить свою попытку. На этот раз он, не будучи обстрелянным, сразу же попал в расположение немецких войск. Стоит заметить, что эта группа парламентеров уже знала о гибели Щтайнмеца, но все равно не отказалась от своей миссии. Старший лейтенант Орлов, который смог вернуться живым с этого задания, в мельчайших подробностях описал все произошедшее. Немецкий дозор завязал глаза всем парламентерам, чтобы они не могли видеть расположение войск на передовой. Затем их на машине доставили в штаб 8-й кавалерийской дивизии СС, который располагался на горе Геллерт. Там Остапенко вручил старшему по званию офицеру текст ультиматума. Затем он начал беседовать с Пфеффер-Вильденбрухом. Остапенко свободно общался по-немецки. Прошел час, пока стороны (немцев представляло несколько офицеров) обсуждали самые различные вещи. Получив от Пфеффера-Вильденбруха отказ капитулировать, разочарованные парламентеры стали собираться в обратный путь.

«Когда Остапенко клал конверт обратно в планшет, полковник предложил каждому из нас по стакану воды. Мы приняли эти стаканы с радостью, так как надо было промочить пересохшее горло. Нам вновь завязали глаза, взяли под руки и повели прочь из здания. Нас посадили в машину и повезли».

Вскоре парламентеры достигли первого рубежа обороны, где их поджидал унтершарфюрер Йозеф Бадер, служивший в 8-й кавалерийской дивизии СС. Позже он вспоминал: «от своего командира я получил задание сопроводить обратно переговорщиков к нейтральной полосе, туда, где мы их и встретили. Чем дальше мы удалялись от нашей линии обороны, тем сильнее становился минометный огонь, который стих за несколько часов до прибытия парламентеров. Я обратился к советскому капитану, который безупречно говорил по-немецки, и предложил остановиться, дабы переждать, пока не затихнет огонь. Также я сказал ему: «Я не понимаю, почему наши позиции так сильно обстреливают, хотя парламентеры еще не вернулись. Они ведь могли оказаться под обстрелом». «Так случилось», — ответил капитан, который получил приказ возвращаться обратно самым кратчайшим путем. Затем я сказал группе парламентеров: «Стоять!» Я снял с их глаз повязки и сообщил, что не самоубийца, чтобы идти дальше с ними. Я позволил им пересечь нейтральную полосу. Я могу заверить, что с нашей стороны не прозвучало ни выстрела. Мы полностью приостановили боевые действия, хотя отчетливо слышали разрывы мин. Отряд парламентеров двинулся дальше. Когда они отошли на 50 метров, я услышал свист падающей мины и упал на землю. Когда я поднялся, то увидел, что путь продолжало уже два человека. Один из переговорщиков неподвижно лежал на земле».

Нечто подобное в своих воспоминаниях излагал и лейтенант Орлов: «Когда нас подвели к передовой, то развязали глаза. Мы направились к нашим позициям. Достаточно быстро мы преодолели половину пути. Мы были на полпути к нашим. Капитан Остапенко повернулся ко мне и сказал: «Выглядит так, будто бы мы специально это устроили. Нам опять подложили свинью». Едва он успел произнести эти слова, как раздалось три сильных взрыва. Вокруг нас свистели осколки. Капитан Остапенко пошатнулся и упал на землю».

О сильном минометном огне свидетельствовали также немецкие солдаты и артиллерийские наблюдатели-наводчики. Судя по всему, обстрел вела советская минометная батарея, командир которой не был проинформирован о посылке в расположение немецких частей парламентеров. Однако при этом нельзя исключать возможности, что смертоносные осколки «прибыли» с венгерской стороны. В 1968 году Петер Гостоньи получил письмо от одного из оставшихся в живых защитников Будапешта. В письме говорилось, что огонь вело венгерское зенитное орудие. Другие источники не исключают подобной возможности. Согласно экспертизе осколков, извлеченных из спины убитого капитана Остапенко, они имели венгерское происхождение. При этом нельзя исключать, что после провала переговоров убийство парламентеров было спланировано самими немцами.

Согласно свидетельствам очевидцев советское командование посылало к немцам еще и третью группу парламентеров, точнее парламентера. Из расположения 30-го стрелкового корпуса на лошади с белым флагом выехал советский офицер. Он прибыл в расположение 13-й танковой армии, откуда был препровожден к начальнику штаба генерал-майору Шмидхуберу. Это событие было зафиксировано в журнале боевых действий. Как оказалось, парламентер (видимо, для храбрости) был слегка выпившим. Он предложил заключить трехдневное перемирие, после чего защитники Будапешта должны были капитулировать. После этого Шмидхубер набрал по телефону Пфеффер-Вильдебруха. Эсэсовец наотрез отказался обсуждать данное предложение. Он заявил, что высказал свое мнение советскому командованию и не видит смысла в дальнейших переговорах. Русский офицер был взят в плен. О его дальнейшей судьбе ничего не известно.

О смерти парламентеров московское радио сообщило 31 декабря 1944 года. Одновременно с этим о данном происшествии стало известно в Верховном командовании вермахта. Там было отдано приказание провести следствие: как-никак, убийство парламентеров всегда считалось непростительным военным преступлением. Следствие выявило ранее неизвестные факты, с которыми отечественный читатель познакомится впервые.

По требованию Верховного командования сухопутных войск Германии в армию Балка был послан запрос. В ответ в Берлин от Пфеффера-Вильденбруха пришла следующая радиограмма. «Речь идет не о двух советских офицерах-парламентерах, а о посланных в качестве парламентеров четырех немецких военнослужащих». Пфеффер-Вильденбрух утверждал, что это были немецкие солдаты, которые были расстреляны красноармейцами. Он категорически отрицал, что в расположении Будапешта появлялись какие-либо советские офицеры. Он заверял берлинское командование, что радиосообщения о гибели парламентеров были всего лишь пропагандистской уловкой.

Пфеффер-Вильденбрух отрицал все, — даже несмотря на то, что имелось множество свидетелей, которые утверждали, что ему докладывали о появлении группы Остапенко (возможно, даже о третьем случае). В итоге этот эсэсовец ввел в заблуждение вышестоящее командование и направил следствие, проводимое Верховным командованием сухопутных сил Германии, по ложному пути. Напомним, что официально парламентеры находились под защитой международного права. В итоге расследование закончилось ложной констатацией «факта», что контакты с советской стороной происходили только через посредство немецких военнопленных, а сообщения о гибели советских парламентеров были «грубым трюком советской пропаганды». В итоге подобные сведения были разосланы во все сражающиеся на Восточном фронте армии и комендантам всех «крепостей».

Если бы не жуткий скандал, который советское командование раздуло по делу Штайнмеца — Остапенко, то, возможно, в версию о четверых немцах можно было бы даже поверить. Но комендант Будапешта своей ложью только усилил психоз «тотальной войны», в итоге сделав невозможной капитуляцию венгерской столицы.

Если говорить по сути, то, кроме как в радиограмме Пфеффера-Вильденбруха, данные четверо немцев нигде не упоминаются. Позже, когда Пфеффер-Вильденбрух беседовал с Гостоньи, то бывший (на тот момент) эсэсовец даже не упомянул о данном эпизоде. Косвенным доказательством того, что «случай четверых» был ложью, является тот факт, что немецкая пропаганда никак не использовала этот случай (в немецкой трактовке), он вообще упоминался исключительно во внутренних документах. Ничего о немецких парламентерах не говорилось и в советских источниках. Более того, сама возможность посылки подобных парламентеров в корне нарушала существовавшее тогда международное законодательство. Впрочем, это не исключало использования военнопленных для подрыва морального духа противника. Наиболее часто они использовались в пропаганде, в частности, вещании через громкоговоритель. Но во время осады Будапешта для этих целей в первую очередь использовались попавшие в плен венгры.

При этом нельзя исключать факта, что ни одна из сторон не говорила полную правду. Явно бросается в глаза, как неуклюже Литтерати-Лоёц пытался откреститься от этого инцидента. Он пытался снять любую ответственность и с себя, и со своего подразделения. В случае с группой Остапенко советское командование знало (или хотя бы догадывалось), что причиной гибели парламентера стал собственный минометный обстрел, а потому пыталось скрыть обстоятельства гибели парламентера. Не стоит забывать, что подготовка к визиту парламентеров была явно недостаточной. По крайней мере, Пфеффер-Вильденбрух не знал о советских трансляциях, в которых сообщалось о предстоящей миссии переговорщиков. Именно этим можно объяснить, что машина Штайнмеца направилась к позициям противника в самом неудобном для этого месте. В любом случае гибель двух парламентеров была случайностью. Но Пфеффер-Вильденбрух пытался изобразить ее как попрание советскими войсками принципов международного права, что указывает:

а) на принципиальное нежелание вести переговоры;

б) на попытку использовать данный случай (вывернув его наизнанку) в пропагандистских целях.

В итоге 17 января 1945 года комендантам всех «крепостей» (Будапешт, Кенигсберг, Бреслау, Познань, Глогау, Кюстрин) и армейским частям, их оборонявшим, категорически запрещалось вступать в переговоры с представителями Красной Армии, так как те «грубо попирают» нормы международного права. Не исключено, что провокация с «четырьмя немцами» была сфабрикована лишь для того, чтобы отдать данный приказ, а стало быть, продлить агонию рейха и закрыть путь к капитуляции «крепостей».

Не исключено, что, предвидя возможность судебного процесса по делу о военных преступлениях, немецкое командование сразу же хотело отмежеваться от гибели советских парламентеров, прибегнув к тактике того, что сейчас называется «перевод стрелок». Тем паче, что случаев гибели парламентеров в годы Второй мировой войны не наблюдалось. Но, с другой стороны, есть несколько интересных фактов. Во время процесса над Пфеффером-Вильденбрухом советская сторона не задала ни одного вопроса относительно гибели Остапенко. То же самое произошло на процессе по делу Ивана Хинди, который в 1946 году был приговорен к смерти. Безусловно, все это указывает на то, что советские обвинители знали, что данные люди не были причастны к гибели парламентеров.

Впрочем, дело о парламентерах было использовано советской юстицией в других случаях, когда к смерти были приговорены даже невиновные немецкие офицеры. Но это объяснимо — шел активный поиск «козлов отпущения». Примером этого может стать артиллерийский капитан Эрих Кляйн, который был командиром 1-го артиллерийского дивизиона дивизии «Фельдхеррнхалле». Оказавшись в плену в 1948 году, неожиданно для себя он стал обвиняемым по делу о гибели Остапенко. Несмотря на применение во время допросов «специальных методов», Кляйн отказался признать себя виновным. В итоге он все равно был приговорен к смерти. Однако позже казнь была заменена 25 годами лагерей. Из советского плена он освободился в 1953 году. Сорок лет спустя, в 1993 году, он был реабилитирован военной прокуратурой Российской Федерации, что еще раз указывает на то, что все обвинения против данного капитана были высосаны из пальца.