II

Асьенда Де Нуэстра Сеньора де ла Пурисима Консепсьон занимала площадь в одиннадцать тысяч гектаров в той части штата Коауила, что именовалась Больсон-де-Куатро-Сьенагас. Западный край этого ранчо уходил в горы Сьерра де Антеохос, на высоту в девять тысяч футов, но к югу и востоку тянулась равнина – орошаемые земли, где было множество природных источников, небольших озер, рек, ручьев. В озерах водились породы рыб, неизвестные в других краях. Встречались тут птицы и ящерицы, тоже обитавшие только в этом благодатном оазисе, окруженном со всех сторон пустыней.

Ла Пурисима оставалась одним из немногих ранчо в этой части Мексики, которые сохранили те самые шесть квадратных лье земли, разрешенные по колонизационному законодательству тысяча восемьсот двадцать четвертого года, а его владелец дон Эктор Рочаи-Вильяреаль был из тех редких асьендадо, кто жил на своей земле. Ему было сорок семь лет, и он стал первым представителем этой старинной испанской фамилии, кому удалось дожить до такого возраста в Новом Свете.

На своей асьенде дон Эктор держал более тысячи голов скота. У него был дом в Мехико, где жила его жена. В Мехико и обратно он летал на своем личном самолете. Он обожал лошадей. Этим утром он появился у дома геренте в сопровождении четверых друзей, свиты слуг и двух лошадей, навьюченных большими деревянными ящиками, из которых один был пуст, а в другом находились запасы провизии. Кроме того, возникла откуда ни возьмись и стая борзых серебристого цвета. Поджарые животные безмолвно и проворно сновали между ног лошадей, словно растекшаяся по земле ртуть, а лошади не обращали на них никакого внимания. Подъехав к дому, дон Эктор окликнул хозяина, и геренте поспешно вышел в одной рубашке без пиджака. Они обменялись несколькими словами, геренте покивал, асьендадо что-то сказал своим друзьям, и процессия двинулась дальше, миновала барак и выехала на дорогу. Вакеро ловили в загоне коней, чтобы приступить к своим обычным трудам. Джон Грейди и Ролинс остановились в дверях барака, допивая кофе.

Вот и сам, сказал Ролинс.

Джон Грейди кивнул и выплеснул остатки кофе на землю.

Куда они, интересно, собрались, спросил Ролинс.

Наверное, решили поохотиться на койотов.

Но у них нет ружей.

Зато есть веревки.

Ролинс покосился на него.

Издеваешься, да?

Ни в коем случае.

Черт, вот бы поглядеть!

Неплохо бы… Ты готов?

Два дня они трудились в коровнике: клеймили скотину, кастрировали бычков, делали прививки, удаляли рога. На третий день вакеро пригнали со столовой горы небольшой табун диких жеребят-трехлеток и отправили их в загон. Вечером Ролинс и Джон Грейди пошли посмотреть на жеребцов. Те сгрудились у дальней ограды – чалые, мышастые, соловые, разных размеров и статей. Джон Грейди открыл ворота, а когда они с Ролинсом вошли, снова затворил. Перепуганные животные стали напирать друг на друга, потом разбежались вдоль ограды.

Таких безумных я еще не видел, заметил Ролинс.

Они же не знают, кто мы такие.

Не знают, кто мы такие?

Ну да. Они вообще вряд ли видели людей не на конях, а на своих двоих.

Ролинс сплюнул.

Ну, кого бы из них ты себе выбрал?

Есть подходящие.

Например?

Взгляни на того темно-гнедого. Вон там.

Гляжу. Но ничего не вижу.

А ты погляди повнимательней.

В нем нет и восьмисот фунтов.

Наберет! И посмотри на задние ноги. Нет, из него выйдет хороший конек. И еще видишь того чалого?

Этого, что ли? Да он похож на енота!

Есть немного. Ты прав. А как тебе вон тот чалый? Третий справа? Ничего?

Который с белым?

Он самый.

Какой-то у него потешный вид.

Ничего подобного. Такая уж масть.

Вот именно. У него белые ноги.

Все равно хороший жеребенок. Погляди на его голову. На челюсти. А хвосты у них всех такие.

Ролинс с сомнением покачал головой.

Может быть. Раньше насчет лошадей ты был поразборчивей. Может, ты просто их давно не видел?

Может быть. Но я все равно не забыл, как они вы глядят.

Жеребцы снова сгрудились в дальнем углу загона. Они закатывали глаза и проводили носами по гривам друг друга.

Могу сказать про них только одно, произнес Ролинс.

Ну?

На них еще не садился ни один мексиканец…

Джон Грейди кивнул.

Они продолжали рассматривать коней.

Сколько их, спросил Джон Грейди.

Пятнадцать. Или шестнадцать.

У меня получилось шестнадцать.

Значит, так оно и есть.

Думаешь, мы с тобой сумеем объездить их за четыре дня?

Ну, это смотря как понимать слово «объездить».

Я имею в виду, чтобы получились нормальные, только что обученные лошади. Скажем, ходившие шесть раз под седлом. Рысью. И способные тихо стоять, когда их седлают.

Ролинс вытащил из кармана кисет и сдвинул на затылок шляпу.

Что ты задумал?

Объездить этих лошадок. Неужели не понятно?

Но почему за четыре дня?

А что, думаешь, не получится?

Хозяину, наверное, нужно, чтобы их объездили по-настоящему. Ведь если научить лошадь слушаться за четыре дня, то она еще за четыре разучится.

Пастухам сейчас не хватает лошадей, потому-то этих сюда и пригнали.

Ролинс стал насыпать табак на бумагу. Хочешь сказать, что этих вот предназначили для нас?

Есть такое подозрение.

Значит, нам предстоит укрощать шестнадцать перепуганных дикарей с помощью этих мексиканских штучек?

Так точно.

Что предлагаешь? Связать их, как делают в Техасе?

Вот именно.

А у них тут хватит запасов веревки?

Не знаю.

И охота тебе корячиться?

Зато как сладко потом будем спать!

Ролинс вставил в рот сигарету, полез за спичкой.

Ну, выкладывай, что ты узнал и мне не сказал, усмехнулся он.

Армандо, то бишь геренте, говорит, у хозяина в горах полно лошадей.

Сколько?

Четыреста голов.

Ролинс посмотрел на Джона Грейди, чиркнул спичкой о ноготь, закурил, выбросил спичку.

Зачем ему столько?

Перед войной он начал всерьез заниматься коневодством.

Порода?

Медиа сангрес.

Это еще что такое?

Квартероны.

Да?

Вон тот чалый, например, это же линия Билли. Да же если тебе не нравятся его ноги.

От кого он?

От кого они все? От Хосе Чикито.

От Малыша Джо?

Ну да.

Это одно и то же?

Это одно и то же.

Ролинс курил и размышлял, а Джон Грейди говорил:

Оба жеребца были проданы в Мексику. И тот и другой. И Билли, и Малыш Джо. А у Рочи на горе гуляет табун кобыл линии Тревелер-Ронда. Шерановская конеферма…

Ну, что еще расскажешь?

Пока все.

Тогда пошли поговорим с геренте.

Они стояли на кухне, мяли в руках шляпы, а геренте молча сидел за столом и смотрел на них.

Амансадорес, наконец, сказал он.

Си.

Амбос?

Си. Амбос.

Геренте откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столешнице.

Ай дьесисейс кабальос эн эль потреро. Подемос амансарлос эн куатро диас, сказал Джон Грейди.

Геренте смотрел то на Джона Грейди, то на Ролинса и ковырял во рту зубочисткой.

Они шли к бараку, чтобы вымыться перед ужином.

Ну так что он сказал, спросил Ролинс.

Что мы охренели. Правда, сказал без злости.

Выходит, нас послали к какой-то матери?

Не думаю. Похоже, у нас еще есть шанс.

Они приступили к объездке в воскресенье на рассвете. Натянув на себя в темноте одежду, еще мокрую от стирки накануне, они направились к табуну, жуя на ходу тортильи с фасолью. О кофе сейчас не могло быть и речи. Небо еще было в звездах. Джон Грейди и Ролинс захватили сорокафутовые лассо из агавы, потники, уздечки с металлическим нахрапником, а Джон Грейди нес два мешка, которые постилал на матрас, и седло «Хэмли» со специально укороченными стременами. У ограды они остановились и посмотрели на табун. Серые силуэты зашевелились в серой рассветной мгле, потом опять застыли. На земле у ворот загона лежали мотки веревок самого разного качества и происхождения – из хлопка и манильской пеньки, из питы, кожи и агавы. Были даже мотки сноповязального шпагата. Кроме того, там лежало шестнадцать веревочных недоуздков, которые Джон Грейди и Ролинс готовили в бараке весь предыдущий вечер.

Значит, этих жеребят пригнали с горы, спросил Ролинс.

Угу.

А что кобылы?

Их пока оставили в покое.

Все правильно. С мужиками обращаются круто, а сучкам всегда выходит поблажка.

Ролинс покачал головой и запихал в рот последний кусок тортильи, потом вытер руки о штаны, отцепил проволоку и открыл ворота загона.

Джон Грейди вошел за ним, положил седло, затем опять вышел за ограду, забрал веревки и недоуздки и, присев на корточки, стал их разбирать.

Ролинс стоял и проверял петлю на лассо.

Тебе все равно, в каком порядке будем их объезжать, спросил он.

Попал в самую точку, приятель.

Хочешь, значит, покататься на этих бандитах?

Опять угадал.

Мой папаша всегда говорил: лошадей объезжают, чтобы на них ездить. Хочешь объездить коня – заседлай его, садись – и в путь.

Твой папаша имел диплом объездчика, с ухмылкой осведомился Джон Грейди.

Он мне его не показывал. Но пару раз я видел, как он забирается на мустанга, и тогда начиналась потеха.

Ну, тебе выпала честь увидеть такой же трюк.

Будем объезжать их в два приема?

Это с какой стати?

Я не видел лошади, которая усвоила бы эту науку с первого раза – и забыла бы после второго.

Красиво говоришь, дружище. Но у меня они схватят все на лету. Вот увидишь.

Послушай старого опытного лошадника, парень. Нам попался крутой табунок. С характером.

А помнишь, что говаривал Блер? Не бывает жеребцов с плохим характером.

Не бывает, повторил Ролинс.

Кони снова зашевелились. Джон Грейди бросил лассо и заарканил одного из жеребцов за передние ноги. Тот грохнулся оземь, словно куль с мукой. Прочие кони сбились в кучу, неистово озираясь по сторонам. Жеребец лихорадочно пытался подняться на ноги, но Джон Грейди оказался тут как тут. Усевшись ему на шею, он притиснул к своей груди конскую голову. Из черных ноздрей жеребца вырывалось горячее пряное дыхание – словно вести из какого-то таинственного мира. От этих созданий пахло не лошадьми, а дикими животными, каковыми, впрочем, они и являлись. Продолжая прижимать к себе конскую голову, Джон Грейди бедрами ощущал, как бешено колотится кровь в артериях жеребца. Ему показалось, что от жеребца исходит ужас, и тогда он прикрыл ладонью один его глаз, потом другой, а потом стал гладить его, тихим и ровным голосом рассказывая, что он собирается делать дальше. Он говорил и гладил, говорил и гладил, изгоняя все страхи.

Ролинс снял с шеи одну из веревок, сделал на конце петлю, закрепил на задней ноге жеребца повыше бабки, потом приподнял эту заднюю ногу и привязал к передней ноге, снял лассо, отбросил в сторону, взял недоуздок, и они стали нуздать жеребца. Джон Грейди засунул палец в рот коню, и Ролинс наладил мундштук, а потом привязал веревку ко второй задней ноге. Обе веревки они соединили с недоуздком.

У тебя все, спросил он Джона Грейди.

Да.

Джон Грейди отпустил конскую голову, встал, отошел в сторону. Жеребец кое-как поднялся, повернулся и стремительно выбросил заднюю ногу, но веревка развернула его, и он упал. Конь поднялся, снова попытался лягнуть невидимого врага и снова упал. Когда он поднялся в третий раз, то какое-то время мотал головой и дергался, словно исполнял какой-то танец. Потом застыл, постоял, пошел, потом опять остановился. Затем выбросил назад ногу и полетел на землю.

Он немного полежал, словно обдумывая ситуацию, потом поднялся, постоял с минуту, трижды подпрыгнул и снова застыл, злобно глядя на людей. Ролинс тем временем заново наладил лассо. Остальные кони с интересом следили за происходящим с дальнего конца загона.

Вот психи. Прямо как сортирные крысы. Такие же бешеные, бормотал Ролинс.

Выбери самого бешеного. А ровно через неделю в воскресенье получишь его в готовом виде, сказал Джон Грейди.

В каком смысле?

Он будет безропотно выполнять все твои пожелания.

Черта с два!

Когда они повязали четвертого жеребца, у ограды появились вакеро с кружками в руках. Они попивали кофе и с любопытством смотрели на американцев. К полудню уже восемь жеребцов были связаны, а остальные, перепуганные, словно олени, попавшие в неволю, то разбегались вдоль ограды, то снова сбивались в кучу. Они носились в облаке пыли, которое делалось все гуще и гуще. Коней охватывало ощущение страшной беды – их текучая вольная целостность вдруг оказалась расчлененной на беспомощные одинокие островки. Это было жуткой напастью, от которой не существовало спасения. Вскоре и остальные пастухи высыпали из барака посмотреть, что происходит. К обеду все шестнадцать мустангов были связаны и стояли, уныло глядя в разные стороны, утратив былое единство. Теперь кони напоминали домашних животных, которых шаловливые дети связали потехи ради. Они стояли в ожидании чего-то неизведанного, и в их ушах еще звучал глас нового божества – их укротителя.

За обедом в бараке пастухи держались с какой-то необычной почтительностью, хотя нельзя было сказать, является ли это признанием сегодняшних заслуг Джона Грейди и Ролинса, или, напротив, мексиканцы сочли их психами, которых лучше понапрасну не тревожить. Никто не интересовался их мнением насчет мустангов, никто не расспрашивал их о методах выучки. Когда, пообедав, Джон Грейди и Ролинс снова отправились в загон, у ограды уже толпилось человек двадцать мужчин, женщин и детей. Они с любопытством взирали на стреноженных животных и поджидали укротителей.

Откуда они возникли, удивился Ролинс.

Спроси меня что-нибудь полегче.

Когда приезжает бродячий цирк, об этом мигом узнает вся округа, так, что ли, дружище?

Ну, выбрал самого бешеного, спросил Джон Грейди.

Первое место я присуждаю вон тому справа, у него еще башка как ведро.

Мышастому?

Вот именно… Конь-огонь!..

Не перевелись еще знатоки конины.

Я знаток бешенства.

Джон Грейди подошел к указанному Ролинсом жеребцу и прикрепил к недоуздку веревку длиной в двенадцать футов. Затем вывел его из загона в корраль, где они собирались объезжать лошадей. Ролинс решил, что жеребец заартачится, встанет на дыбы, но ошибся. Он взял мешок и веревки, подошел к ним и пока Джон Грейди что-то втолковывал жеребцу, стреножил ему передние ноги. Потом передал мешок Джону Грейди и в последующие четверть часа держал коня, пока Джон Грейди водил мешковиной по его спине, брюху, морде и между ног, продолжая говорить с ним, низко наклонясь к его уху. Затем он взял седло.

Слушай, а что лошади оттого, что ты над ней кудахчешь, осведомился Ролинс.

Не знаю. Я не лошадь.

Джон Грейди поднял потник, разложил на спине мышастого, расправил, поглаживая жеребца, еще немного поговорил с ним, а потом нагнулся и взял седло с подпругами и водрузил ему на спину. Жеребец не шелохнулся. Джон Грейди наклонился, наладил ремень Жеребец повел ушами, и Джон Грейди снова заговорил с ним. Потом он затянул подпругу. Он говорил с конем так, словно это было смирное, домашнее животное, неспособное на буйство. Ролинс посмотрел на ограду корраля. Там уже столпилось человек пятьдесят. Отцы держали на руках младенцев. Кое-кто, усевшись на землю, пировал вовсю. Джон Грейди сбросил стремена с луки седла, затем еще раз проверил и подтянул подпругу.

Все готово, обронил он.

Подержи, сказал Ролинс.

Джон Грейди взял у него веревочный повод, а Ролинс присел на корточки, отвязал нижние веревки от недоуздка и прикрепил их к путам передних ног. Затем они стащили недоуздок, Джон Грейди взял уздечку и осторожно надел ее на голову коню, приладил мундштук и нахрапник. Затем собрал поводья, перебросил их через голову жеребца, кивнул Ролинсу, который снова присел, развязал путы, убрал нижние веревки, после чего отошел в сторону.

Джон Грейди вставил ногу в стремя, прижался к жеребцу, что-то сказал ему, потом одним ловким движением оказался в седле.

Какое-то время жеребец стоял неподвижно. Потом выбросил заднюю ногу, словно желая проверить, не изменился ли воздух, пока он вынужденно бездействовал, и опять застыл. Затем резко скакнул вбок, изогнулся и ударил воздух обеими задними ногами раз, другой и снова замер, шумно фыркая. Джон Грейди слегка коснулся его боков каблуками, и жеребец послушно пошел вперед. Наездник пустил в ход поводья, и жеребец повернул. Ролинс с отвращением сплюнул. Джон Грейди снова повернул жеребца и возвратил на то место, откуда начал проезд.

Что за чертовщина. Неужели почтеннейшая публика платила за это денежки, дивился Ролинс.

До темноты Джон Грейди проверил в езде одиннадцать из шестнадцати жеребцов, и не все оказались столь покладистыми. За оградой уже горел костер. Там собралось около сотни зрителей, причем многие пришли из поселка Ла-Вега, расположенного в шести милях от усадьбы, а кое-кто проделал еще более долгий путь. Последнюю пятерку Джон Грейди объезжал уже при свете этого костра. Кони вставали на дыбы, лягались, изгибались, и глаза их сверкали красным. Когда коней отвели в загон, большинство из них застыло у ограды. Другие осторожно прохаживались туда-сюда, стараясь не наступать на волочившиеся по земле недоуздки, чтобы не причинять боли и так сильно пострадавшим носам, которыми они время от времени поводили с немалым изяществом. Неистовая, необузданная орава мустангов, которая утром лихо кружила по загону, перестала существовать, и теперь кони перекликались в темноте негромким ржанием, словно проверяя, не пропал ли кто-то из их компании и не приключилось ли с кем-то какой-нибудь беды.

Когда Джон Грейди и Ролинс отправились в барак, костер горел все так же ярко. Кто-то принес гитару, кто-то достал губную гармошку. Пока они пробирались сквозь толпу, трое незнакомых мексиканцев протянули им бутылки с мескалем, предлагая угоститься.

На кухне не было ни души. Наложив в тарелки еды, они сели за стол. Ролинс пристально смотрел на Джона Грейди. Тот работал челюстями так, словно их ему недавно вставили. Сидел он, чуть покачиваясь.

Устал, спросил его Ролинс.

Нет. Устал я часов пять назад…

Тогда не пей больше кофе. А то не заснешь.

Когда на рассвете они подходили к загону, костер все еще дымился, и возле него лежало четверо или пятеро мексиканцев, кто-то завернувшись в одеяло, кто-то просто так, на голой земле. Когда Джон Грейди стал открывать ворота, все лошади разом повернулись в их сторону.

Помнишь, какие они были, спросил Ролинс.

Как не помнить! Да и ты, наверное, не забыл, как гонял твой мышастый приятель.

Не забыл. Вот сукин сын…

Когда Джон Грейди подошел к мышастому с мешком в руках, жеребец повернулся и стал уходить тротом. Джон Грейди прошел за ним по ограде, потом поднял волочившуюся веревку, развернул жеребца, и тот остановился, дрожа всем телом. Джон Грейди подошел к нему и заговорил, поглаживая мешковиной. Ролинс пошел за потниками, седлом и уздечкой.

К десяти вечера Джон Грейди успел объездить весь табун из шестнадцати голов, а Ролинс сделал то же самое по второму разу. Точно так же они действовали во вторник и в среду. Они начинали на рассвете, еще до восхода. Джон Грейди, сев на первого жеребца, подъехал к воротам.

Открывай, сказал он Ролинсу.

Погоди, я заседлаю коня для подстраховки.

Некогда.

Если этот сукин сын сбросит тебя в кактусы, у тебя появится много свободного времени, приятель.

Тогда, получается, мне нет резона вылетать из седла.

Ну дай я заседлаю еще одну лошадку.

Делай как знаешь.

Джон Грейди выехал из загона, держа за поводья лошадь Ролинса. Тот закрыл ворота, сел в седло. Они ехали рядом. Необученные лошади нервничали.

Слепые ведут слепых, заметил Джон Грейди.

Точно. У папаши работал старый Бифштекс Уоттс. Все ворчали, что у него, дескать, плохо пахнет изо рта. А он отвечал, что дурное дыхание – полбеды. Xуже, когда человек уже не дышит.

Джон Грейди усмехнулся и пустил жеребца рысью.

К середине дня он объездил весь табун. Ролинс возился с жеребцами в загоне, а он решил заседлать того мышастого, которого Ролинс назвал самым бешеным, и прокатиться по окрестностям.

Милях в двух от ранчо, у озера, берега которого за росли ивняком и дикой сливой, мимо него на своем вороном проехала она.

Услышав за спиной топот копыт, он хотел было оглянуться, но ее конь сменил аллюр. Джон Грейди увидел ее, лишь когда араб оказался рядом с его жеребцом. Он бежал, выгибая шею и косясь на дикаря не столько с опаской, сколько с презрением коня-аристократа. Оказавшись чуть впереди, она повернула к Джону Грейди свое точеное лицо и в упор посмотрела на него. Глаза у нее были синие, и она то ли кивнула ему, то ли просто слегка наклонила голову, чтобы лучше рассмотреть мышастого. Чуть качнулась широкополая шляпа, чуть приподнялась волна длинных черных волос, и вороной снова сменил аллюр. Всадница уверенно держалась в седле – спина прямая, чуть широковатые плечи расправлены. Мышастый остановился на дороге, широко расставив передние ноги, а Джон Грейди неподвижно смотрел ей вслед. Он собирался ей что-то сказать, но этот взгляд в упор в долю секунды перевернул для него весь мир. Девушка и ее конь скрылись за ивами. С кустов вспорхнули птицы и, весело чирикая, пролетели над Джоном Грейди.

Вечером, когда Антонио и геренте зашли посмотреть на их работу, Джон Грейди учил мышастого пятиться с Ролинсом в седле. Геренте молча смотрел и ковырял во рту зубочисткой. Антонио проехался на двух заседланных жеребцах. Он прогонял каждого туда-сюда по корралю, потом резко останавливал. Он слез с последнего жеребца и кивнул, после чего они с геренте посмотрели лошадей в другой части корраля и, ни чего не сказав, удалились. Джон Грейди и Ролинс переглянулись, расседлали лошадей, отпустив их к табуну, потом подобрали седла и упряжь и пошли в барак. Вакеро сидели за столом и ужинали. Джон Грейди и Ролинс умылись, наложили на тарелки еды у плиты, потом налили кофе и сели за стол. В центре стола стояла большая тарелка с тортильями, накрытая полотенцем, и когда Джон Грейди попросил передать ее, множество рук одновременно взялись за тарелку и поставили перед ним, словно какое-то ритуальное блюдо.

Три дня спустя Джон Грейди и Ролинс поехали в горы. Капораль послал с ними мосо – стряпать и при сматривать за лошадьми, а кроме того, еще троих вакеро, примерно того же возраста, что и они сами. Мосо был хромой старик, который, по его словам, сражался при Торреоне и Сан-Педро, а затем еще и при Сакате-касе. Вакеро были деревенскими парнями, двое из которых родились на этой асьенде и никогда не выезжали за ее пределы. Третий однажды побывал в Монтерее. Они отправились верхом, и за ними тянулось еще по три лошади с провизией и принадлежностями для стряпни. Им было поручено отлавливать диких лошадей. Они находили их в сосняках и в рощах земляничных деревьев, в арройо и на столовых горах и сгоняли в ущелье, где лет десять назад был специально оборудован загон с воротами. Лошади носились там, описывая крути, громко ржали, пытались карабкаться на каменистые кручи, а потом вдруг набрасывались друг на дружку, кусаясь и лягаясь, а Джон Грейди спокойно расхаживал с лассо среди этого бедлама в тучах пыли и волнах конского пота так, словно вокруг бесновались только призраки диких лошадей.

Они ночевали на столовой горе, разводили костер, ветер трепал пламя, а старик Луис рассказывал им об этих местах, о людях, которые здесь жили и умирали. Луис с малых лет любил лошадей. Он воевал в кавалерии с отцом и братьями, которые сложили головы на поле брани, и все они презирали генерала Викториано Уэрту так, как не презирали больше никого. По словам Луиса, перед содеянным Уэртой меркнут все остальные злодейства, и по сравнению с ним Иуда – это просто Иисус Христос. Услышав такое, один вакеро отвел взгляд в сторону, а другой поспешно перекрестился. Луис говорил, что война разорила эти края, но лучшее средство от войны – новая война. Так курандеро прописывает от укуса змеи змеиный яд. Луис рассказывал о сражениях в пустыне, о том, скольких лошадей поубивали под ним. Он говорил, что души лошадей зеркала человеческих душ, хотя люди этого толком не понимают. Он был убежден, что лошади любят войну. Он не соглашался с теми, кто считал, что их просто приучают любить войну. Нет, возражал он, нельзя удержать в сердце то, для чего там нет места. Его отец говорил, что по-настоящему понимает лошадь лишь тот, кто воевал кавалеристом. Хотелось бы, чтобы все было иначе, но ничего не поделаешь – такова жизнь…

Луис утверждал, что видел души лошадей и что это зрелище не для слабых. Они являлись человеку в особых случаях – например, при смерти лошади. Луис еще говорил, что у лошадей общая душа и что разделение происходит, когда лошадь является в этот мир. По тому-то, собственно, она и оказывается смертной. Луис добавил: тот, кто понимает душу одной лошади, понимает всех лошадей, какие только были, есть и будут.

Они сидели, курили и смотрели в догоравший костер, где головни наливались алым соком и трескались.

Джон Грейди поинтересовался, относится ли это и к душам людей. Луис вытянул губы в трубочку, собираясь с мыслями, потом заговорил. По его мнению, среди людей нет того единства, какое существует в мире лошадей, и те, кто уверен, что человеческую душу можно понять, сильно заблуждаются. Ролинс осведомился на ломаном испанском, есть ли у лошадей рай, но Луис покачал головой и ответил, что лошадям рай ни к чему. Наконец Джон Грейди спросил, что произойдет, если вдруг в этом мире не станет больше лошадей, – не погибнет ли тогда и лошадиная душа, потому как утратит источник жизненной силы, но Луис сказал, что даже глупо говорить об этом, потому что Господь не допустит, чтобы лошади пропали.

Они сгоняли кобыл из низин и арройо, собирали их в загоне. Они занимались этим три недели и к концу апреля собрали около восьмидесяти кобыл. Некоторые были приучены к узде, и кое-кто из них выказывал неплохие задатки ковбойской лошади. К тому времени начался массовый загон скота, и ежедневно большие стада коров проходили с горных пастбищ в сторону усадьбы, и хотя у вакеро явно ощущался недостаток лошадей, новое пополнение по-прежнему находилось за оградой. Второго мая в небе показалась красная «сессна», которая летела с юга. Сделав круг над ранчо, самолет стал снижаться и вскоре скрылся из вида за деревьями.

Час спустя Джон Грейди стоял на кухне хозяйского дома и держал в руке шляпу. У раковины женщина мыла посуду, а за столом сидел мужчина и читал газету. Женщина вытерла руки о фартук, вышла из кухни, но вскоре вернулась.

Ун ратито, сказала она.

Грасиас, отозвался Джон Грейди.

Мексиканец, сидевший за столом, встал, сложил газету, прошел через кухню к полке, взял оттуда ножи, точильный камень и положил их на лист бумага. В этот момент в дверях появился дон Эктор и остановился. Он пристально смотрел на Джона Грейди.

Это был худощавый и широкоплечий человек с черными, начинающими седеть волосами и светлой кожей. Он вошел в кухню и назвал себя, Джон Грейди переложил шляпу из правой руки в левую, и они обменялись рукопожатием.

Мария, кафе пор фавор, сказал асьендадо.

Он вытянул руку ладонью вверх, указывая на дверь, и Джон Грейди, повинуясь этому жесту-приглашению, прошел через кухню и оказался в холле. В доме было тихо, прохладно и пахло воском и цветами. Слева стоя ли высокие часы в деревянном футляре. За решетчатыми дверцами виднелись медные гири и маятник, который медленно качался. Джон Грейди оглянулся, и асьендадо улыбнулся, показывая рукой на дверь столовой.

Пасале.

Они сидели за длинным столом из ореха. Стены комнаты были обиты голубой тканью и увешаны изображениями людей и лошадей. В конце комнаты был ореховый буфет, на котором стояли блюда и графины. За окном, на карнизе, нежились на солнце четыре кошки. Дон Эктор повернулся, взял с буфета фарфоровую пепельницу, поставил на стол, потом вынул из кармана рубашки металлическую коробочку с английскими сигаретами, открыл и протянул Джону Грейди. Тот взял сигарету и поблагодарил.

Дон Эктор положил коробку на стол между ними, вынул из кармана серебряную зажигалку и зажег сна чала сигарету Джона Грейди, а потом и свою собственную, и Джон Грейди снова поблагодарил его.

Дон Эктор выпустил тонкую струйку дыма и улыбнулся своему гостю.

Буэно. Впрочем, можем говорить по-английски.

Комо ле конвенга, сказал Джон Грейди.

Армандо рассказывал мне, что ты неплохо разбираешься в лошадях.

Я вырос на ранчо.

Дон Эктор сидел и задумчиво курил. Казалось, он ждет, что его гость скажет что-то еще. Открылась дверь, и в комнату вошел мексиканец, которого раньше Джон Грейди видел на кухне, где он читал газету. В руках у него был серебряный поднос с кофейными чашками, молочником, сахарницей, кофейником и тарелкой с бискочо. Поставив поднос на стол, он замер в ожидании дальнейших указаний. Асьендадо поблагодарил его, и тот снова вышел.

Дон Эктор сам расставил чашки, налил в них кофе и затем кивнул на поднос.

Угощайся.

Спасибо. Но вообще-то я всегда пью кофе черным, без всего…

Ты из Техаса?

Да, сэр.

Дон Эктор снова кивнул. Он сидел, прихлебывая кофе, боком к столу, закинув ногу на ногу. Он немного покрутил ступней в шоколадного цвета туфле из телячьей кожи, повернулся к Джону Грейди и улыбнулся.

Почему ты тут оказался?

Джон Грейди посмотрел на дона Эктора. Потом перевел взгляд на стол, где от нежившихся на солнце кошек легли в ряд чуть скошенные тени, напоминавшие вырезанные из бумаги силуэты. Он снова посмотрел на асьендадо.

Наверное, мне хотелось посмотреть эту страну. Нам обоим…

А сколько тебе лет?

Шестнадцать.

Шестнадцать, переспросил дон Эктор, поднимая брови.

Да, сэр.

Когда мне было шестнадцать, я всем говорил, что мне восемнадцать, улыбнулся асьендадо.

Джон Грейди отхлебнул кофе, но ничего не сказал.

Твоему приятелю тоже шестнадцать?

Семнадцать.

Но ты главный?

У нас нет главных. Мы друзья.

Понятно.

Дон Эктор пододвинул тарелку Джону Грейди.

Угощайся.

Спасибо. Но я только что позавтракал.

Асьендадо стряхнул пепел с сигареты в пепельницу и снова откинулся на спинку стула.

Как тебе кобылы, спросил он.

Есть неплохие.

Да. Ты знаешь, кто такой Непреклонный?

Чистокровка.

А что ты про него знаешь?

Он выступал в бразильском Гран-при. Он вроде бы из Кентукки, но принадлежал человеку по фамилии Вейл из Дугласа, штат Аризона.

Да. Он родился на конеферме Монтерей в Париже, штат Кентукки. Жеребец, которого я купил, – его полубрат, от той же самой матки.

Ясно, сэр. Где он сейчас?

В дороге.

Где, простите?

В дороге. Он работал производителем.

Вы собираетесь разводить чистокровок? Для скачек?

Нет, квартеронов.

Чтобы использовать на ранчо?

Да.

И хотите, чтобы этот жеребец крыл был?

Да. Твое мнение?

Трудно сказать. Я знал кое-кого, кто разводил лошадей, и у них был неплохой опыт, но почему-то они всегда очень неохотно высказывали свое мнение. Правда, мне точно известно, что от чистокровок получались неплохие ковбойские лошади.

Так. Какую роль тут, по-твоему, играет кобыла-матка?

Такую же, что и отец.

Вообще-то те, кто разводит лошадей, больше верят в производителя, правильно?

Да, сэр. Это так.

Расскажи мне о лошадях на горе.

Там нам попадались неплохие кобылы, но их, конечно, немного. Остальные в общем-то клячи. Только из некоторых могут получиться нормальные ковбойские лошади. Такие, которые годятся на все случаи… То, что мы называли испанские пони. Лошади чиуауа. Старая линия Барба. Маленькие, легкие, даже слишком. И задние ноги у них, конечно, не те, что должны быть у хорошей ковбойской лошади, но кого-то там можно выбрать…

Джон Грейди замолчал, посмотрел на шляпу на коленях и провел пальцем по складке, потом поднял глаза на асьендадо.

Все, что я сказал, вы, по-моему, и без меня хорошо знаете.

Дон Эктор взял кофейник и снова наполнил обе чашки.

Ты знаешь, что такое криолло?

Да. Это аргентинская лошадь.

А тебе известно, кто был Сэм Джонс?

Да, если вы имеете в виду жеребца.

А Кроуфорд Сайкс?

Это еще одна из лошадей дядюшки Билли Ансона. Я слышал о ней всю мою жизнь.

Мой отец покупал лошадей у мистера Ансона.

Дядюшка Билли дружил с моим дедом. Они родились почти одновременно – с разницей в три дня. Ансон был седьмым сыном графа Литчфилда. А его жена была актрисой.

Ты из Кристоваля?

Из Сан-Анджело. Вернее, из-под Сан-Анджело.

Асьендадо пристально посмотрел на своего собеседника.

Ты знаешь такую книгу "Американская лошадь"? Автор – Уоллес.

Да, сэр. Я прочитал ее от корки до корки.

Дон Эктор откинулся на спинку стула. Одна из кошек встала и потянулась.

Ты приехал сюда из Техаса?

Да, сэр.

Вместе с товарищем?

Да, сэр.

Ты и он – и больше никто?

Джон Грейди посмотрел на стол. Один кошачий силуэт сделался совсем тонким и косым. Остальные не изменили своих очертаний. Джон Грейди перепел взгляд на асьендадо и сказал:

Да, сэр. Только я и он.

Дон Эктор кивнул, затушил сигарету и встал.

Пойдем. Я покажу тебе лошадей.

Они молча сидели на своих кроватях друг напротив друга, уперев локти в колени, и смотрели на сложенные руки. Затем, не поднимая головы, заговорил Ролинс:

Это шанс. Почему бы тебе за него не ухватиться.

Если ты скажешь «нет», я откажусь…

Не для того ты покидал родные края, чтобы отказываться.

Но мы по-прежнему будем работать вместе. Пригонять лошадей и вообще…

Ролинс кивнул. Джон Грейди посмотрел на него в упор.

Ты только скажи, и я откажусь.

Еще чего! Это отличный шанс. Не надо его упускать.

Утром после завтрака Ролинс пошел в коровник, а когда вернулся на обед, то матрас на кровати Джона Грейди был скатан, а его вещи исчезли. Ролинс повернулся и пошел умываться.

Конюшню построили в английском стиле: с куполом, с флюгером. Комнатка Джона Грейди находилась рядом с седельной. Напротив была еще одна клетушка, в которой жил старик-конюх, работавший на отца Рочи. Когда Джон Грейди ввел в конюшню своего жеребца, старик вышел из каморки, посмотрел на Редбо, потом себе под ноги и наконец на Джона Грейди. Затем он повернулся, ушел к себе и закрыл дверь.

Днем, когда Джон Грейди работал с кобылой в коррале у конюшни, старик еще раз вышел. Джон Грейди поздоровался, тот кивнул и тоже поздоровался. Поглядев на кобылу, он сказал, что она коренастая, и еще произнес слово «речонча», но Джон Грейди не знал, что это значит. Когда он спросил, что это такое, старик описал рукой у себя над животом полукруг. Джон Грейди решил, что старик счел кобылу жеребой, и сказал, что это не так. Конюх на это только пожал плечами и удалился.

Когда Джон Грейди привел кобылу назад в конюшню, старик застегивал подпругу у вороного араба. Спиной к Джону Грейди стояла девушка. Когда тень от кобылы заслонила свет, она обернулась.

Буэнас тардес, сказал Джон Грейди.

Буэнас тардес, отозвалась девушка. Она протянула руку к подпруге, проверяя, как та сидит. Джон Грейди застыл в проходе. Девушка выпрямилась, забросила поводья через голову коня, вставила ногу в стремя и, оказавшись в седле, направила вороного к двери.

Поздно вечером, лежа в своей новой кровати, Джон Грейди слушал музыку, доносившуюся из хозяйского дома, и, уже засыпая, вызывал перед глазами образы лошадей, горы и снова лошадей. Диких мустангов на столовой горе, которые никогда не видели пешего человека и которые понятия не имели о том, кто такой Джон Грейди, но он знал, что обязательно войдет к ним в души и останется там.

Неделю спустя Ролинс и Джон Грейди опять поехали в горы с мосо и двумя вакеро и, когда мексиканцы, завернувшись в одеяла, заснули, еще долго сидели у костра и пили кофе. Ролинс вытащил кисет, а Джон Грейди – пачку сигарет, которую и протянул Ролинсу.

Откуда у тебя фабричные, спросил Ролинс, убирая кисет.

Из Ла-Веги.

Ролинс кивнул, извлек из костра головешку прикурил. Джон Грейди наклонился к нему и сделал то же самое.

Значит, она учится в Мехико?

Угу.

Сколько ей лет?

Семнадцать.

Понятно. А в какой школе учится?

Точно не знаю. Говорит, в частной.

С выкрутасами, значит, школа! Не для простых.

Похоже, так.

Все правильно, усмехнулся Ролинс, затягиваясь. И школа с выкрутасами, и барышня тоже.

Это ты зря.

Ролинс полулежал, прислонившись спиной к седлу и вытянув ноги к костру. Подошва его правого сапога отставала, и он закрепил ее через рант проволочными колечками.

Видишь ли, приятель, начал он, глядя на сигарету, я уже пытался тебе кое-что втолковать, но ты и тогда не услышал, да и теперь, похоже, не захочешь.

Я понимаю, к чему ты клонишь.

А я понимаю, что приятно пролить слезу на сон грядущий.

Джон Грейди промолчал, а Ролинс продолжал:

Учти, она небось якшается только с такими, у кого есть свои самолеты. А про авто и говорить не приходится…

Наверно, ты прав.

Рад это слышать.

Но слова ничего не меняют, ты это хочешь сказать?

Ролинс снова затянулся. Они долго сидели и молчали. Потом Ролинс бросил окурок в костер, сплюнул и сказал:

Лично я на боковую.

Ценная мысль, кивнул Джон Грейди.

Они расстелили одеяла. Джон Грейди стащил сапоги, поставил их радом и улегся, вытянув ноги. Костер почти совсем догорел, и Джон Грейди лежал и смотрел на звезды, на светящиеся сгустки раскаленной материи, которые испещряли небосвод. Внезапно он раскинул руки по сторонам и крепко-крепко прижал к земле ладони. Ему показалось, что он – единственная неподвижная точка в пребывающем в постоянном движении мире.

Как ее зовут, услышал он из темноты голос Ролинса.

Алехандра… Ее зовут Алехандра.

В воскресенье днем Джон Грейди и Ролинс отправились в поселок Ла-Вега на лошадях из того табуна, с которым так много работали. Эскиладор на ранчо постриг их овечьими ножницами, и теперь их шеи над воротниками сделались странно белыми, словно шрамы. Они ехали, надвинув шляпы на брови, и посматривали по сторонам с таким видом, будто были готовы в любой момент принять вызов этих мест и всего, что они в себе таили. Они устроили призовую скачку на пятьдесят центов, и Джон Грейди одержал победу. Потом они поменялись лошадьми, и снова удача оказалась на его стороне. Они перевели лошадей с галопа на рысь, и те бежали разгоряченные и в мыле. Когда кони неслись по дороге, крестьяне с корзинами овощей и фруктов и ведрами с домашним сыром жались по обочинам, а кое-кто на всякий случай прятался в кустах и кактусах. Мексиканцы с удивлением взирали на юных всадников. Животные грызли удила, с их морд летела пена, а седоки отрывисто переговаривались на каком-то непонятном языке и погоняли коней. Казалось, им тесно в этом пространстве и они вот-вот взорвут этот мир, но бешеный смерч пролетал, оставляя позади все как было. Пыль, солнце, чириканье птиц.

Они зашли в магазинчик. На полке лежали стопки рубашек. Те, что были сверху, даже будучи снятыми и развернутыми, сохраняли более светлые квадраты – куда падало солнце или пыль, или и солнце, и пыль одновременно. Ролинс перемерил немало рубашек, прежде чем отыскал такую, у которой рукава не были коротки. Хозяйка вынимала булавки, которыми были сколоты рубашки, и, держа их во рту, прикладывала рукав к руке покупателя и горестно качала головой. Выбрав по паре новеньких, негнущихся джинсов, Джон Грейди и Ролинс отправились в примерочную, каковой служила спальня в задней части магазинчика, где стояли три кровати и цементный пол был когда-то покрашен в зеленый цвет. Усевшись на одну из кроватей, покупатели начали пересчитывать деньги.

Она сказала, что джинсы стоят пятнадцать. Сколько же это по-нашему, шептал Ролинс.

Один мексиканский песо – двенадцать с половиной центов. Помни об этом…

Сам помни! Короче, почем штаны-то?

Доллар восемьдесят семь.

Черт возьми! Мы неплохо живем. Через пять дней у нас получка!

Они купили себе еще носки и нижнее белье, потом выложили все на прилавок, чтобы хозяйка посчитала, сколько они ей должны. Она завернула покупки в два отдельных пакета и перевязала их бечевкой.

Сколько у тебя осталось, спросил Джон Грейди.

Четыре доллара с мелочью.

Купи себе сапоги.

У меня немного не хватает.

Я одолжу.

Точно?

Точно.

Нам сегодня потребуются финансы на вечер.

Еще пара долларов останется. Давай.

А что, если ты захочешь угостить свою прелесть шипучкой?

Это разорит меня на четыре цента. Валяй покупай.

С сомнением во взгляде Ролинс взялся за пару сапог, затем поднял ногу и приложил к подошве один из них.

Жмут.

А ты примерь вон те.

Черные?

Ну да! А почему нет?

Ролинс надел черные сапоги и прошелся в них взад-вперед. Хозяйка одобрительно покивала.

Ну, как тебе?

Вроде нормально. Только к этим каблукам надо привыкнуть.

А ты потанцуй.

Что?

Потанцуй, говорю.

Ролинс посмотрел на хозяйку, потом на приятеля.

Черт побери. Перед вами великий комик.

Ну-ка спляши, как ты умеешь.

Ролинс отбил чечетку и остановился, победно ухмыляясь в облаке поднятой им пыли.

Ке гуапо, сказала хозяйка.

Джон Грейди улыбнулся и сунул руку в карман за деньгами.

Мы забыли купить перчатки, сказал вдруг Ролинс.

Перчатки?

Ну да. Мы, конечно, маленько приоделись, но работать-то все равно придется.

Верно.

Эти веревки из агавы протерли мне все ладони.

Джон Грейди посмотрел на свои руки, спросил женщину, есть ли у нее перчатки, и они купили себе по паре.

Пока она заворачивала их, они стояли у прилавка, и Ролинс смотрел на свои сапоги.

У старика Эстебана в конюшне есть отличные манильские веревки. Как только подвернется случай, позаимствую одну для тебя, сказал Джон Грейди.

Черные сапоги. Надо же! Всегда мечтал стать разбойником с большой дороги, сказал Ролинс, качая головой.

Хотя вечер выдался довольно прохладным, двойные двери были распахнуты. Человек, продававший билеты, сидел на стуле, на деревянном возвышении, и потому при появлении очередного посетителя ему приходилось нагибаться, чтобы получить от него монету и вручить билет – или принять корешки от тех, кто выходил и теперь возвращался обратно. Большое строение из саманного кирпича подпиралось снаружи столбами, из которых далеко не все являлись частью его первоначального облика. Окон у строения не было, а стены сильно потрескались и местами, казалось, вот-вот обвалятся. Освещался зал двумя рядами электрических лампочек в бумажных мешочках, раскрашенных акварельными красками так, что на свету были видны следы от кисти. Зеленые, красные и синие абажурчики казались одного цвета. Пол хоть и подмели ради такого случая, но под ногами похрустывали шелуха от семечек и солома. В дальнем углу зала вовсю наяривал оркестр, расположившийся на возвышении из соломенных снопов, в раковине из согнутых железных листов. У подножия эстрады были установлены «прожектора» в больших жестянках из-под повидла, обложенных кусками цветной материи, которая весь вечер потихоньку себе тлела. Отверстия банок были затянуты цветным целлофаном, и прожектора отбрасывали на раковину причудливые тени музыкантов. Под потолком в полумраке время от времени проносились с жуткими криками козодои.

Джон Грейди, Ролинс, а также местный парень Роберто стояли у дверей в темноте среди машин и фургонов и передавали друг другу пинтовую бутылку мескаля. Роберто приподнял бутылку и сказал:

А лас чикас!

Роберто сделал глоток и передал бутылку дальше. Джон Грейди и Ролинс также сделали по глотку, после чего насыпали на запястъя соли из бумажки и лизнули. Роберто затолкал в горлышко бутылки пробку из кукурузного початка и спрятал бутылку за колесо грузовика. После чего они поделили на троих пачку жевательной резинки.

Листос, спросил Роберто.

Листос.

Она танцевала с высоким парнем с ранчо Сан-Пабло. На ней было голубое платье, и ее губы были накрашены. Джон Грейди, Роберто и Ролинс стояли у стены и смотрели на танцующих, а кроме того, поглядывали на девочек в дальней части зала. Джон Грейди стал проталкиваться между группками молодежи. Пахло потом, соломой и одеколоном всех оттенков. На эстраде аккордеонист отчаянно боролся с непослушным инструментом, усердно топая в такт. Затем он сделал шаг назад, и вперед вышел трубач. Алехандра вдруг посмотрела через плечо партнера туда, где стоял Джон Грейди. Ее черные волосы были высоко завязаны голубым бантом, и затылок белел словно фарфоровый. Когда она снова повернулась в его сторону, на ее губах появилась улыбка.

До этого он никогда не дотрагивался до нее. Ее рука оказалась очень маленькой, а талия тонкой. Она посмотрела на него с какой-то решительностью, улыбнулась и прижалась щекой к его плечу. Голос трубы направлял танцующих в их одиноких и совместных странствиях. Вокруг лампочек в мешочках кружили мотыльки.

Алехандра говорила на английском, выученном в школе, и он пытался отыскать в каждой ее фразе тот смысл, на который надеялся. Он повторял ее слова про себя и снова ставил под сомнение их истинное значение. Она сообщила ему, что очень рада видеть его здесь.

Я же сказал, что приду.

Сказал…

Труба неистовствовала, увлекая их в жаркий водоворот.

А ты думала, что я не приду?

Она откинула голову назад и посмотрела на него с улыбкой. Глаза ее сверкали.

Аль контрарно… Наоборот. Я знала, что ты придешь.

Когда музыканты устроили себе перерыв, они по дошли к буфету и он купил две порции лимонада в бумажных конусах. Они вышли на дорогу. Навстречу им то и дело попадались парочки, и они желали друг другу доброго вечера. Было прохладно. Пахло землей, парфюмерией и лошадьми. Алехандра взяла его за руку, рассмеялась и сказала, что он мохадо реверсо, очень редкое животное, которое надо холить и лелеять. Он рассказывал о себе. О том, как умер его дед и продали ранчо. Они уселись на длинное цементное корыто-поилку. Она скинула туфли, положила их себе на колени и, вытянув в темноту босые ноги, стала задумчиво водить пальцем по темной воде. Вот уже три года, как она училась в школе-интернате. Ее мать жила в Мехико, и по воскресеньям она приходила к ней домой обедать, но иногда они обедали вдвоем где-нибудь в городе и потом отправлялись в театр или на балет. Мать говорила, что жить на асьенде скучно и одиноко, но и в городе у нее было мало друзей.

Она сердится на меня за то, что мне нравится приезжать сюда. Она говорит, что я больше люблю отца.

Это так?

Да. Хотя я приезжаю совсем не потому. Но мама говорит, что настанет время и я изменю свое отношение…

К этим местам?

Вообще ко всему.

Она посмотрела на него и с улыбкой спросила:

Ну что, пора обратно на танцы?

Джон Грейди повернул голову туда, где снова заиграла музыка.

Она встала и, опершись одной рукой о его плечо, другой стала надевать туфли.

Я познакомлю тебя с моими друзьями. Я познакомлю тебя с Люсией. Она очень красивая…

Готов побиться об заклад, что ты гораздо красивее.

Ой, что ты говоришь! Это неправда! Люсия просто писаная красавица.

Домой он возвращался один. От рубашки пахло ее духами. Все три их лошади стояли там, где они их при вязали, но Ролинс и Роберто словно в воду канули. Пока Джон Грейди отвязывал своего жеребца, два других коня удивленно повернули головы в его сторону и тихо заржали, словно напоминая о себе и о своей готовности пуститься в обратный путь. Вокруг урчали моторы автомобилей, по домам потянулись и пешие. Грейди отвел своего еще плохо обученного коня подальше от людей и огней и только тогда сел в седло. Когда они отъехали от поселка на милю, их стала нагонять машина, битком набитая веселой молодежью. Машина стремительно приближалась, и Джон Грейди съехал на самую обочину. Конь разнервничался от света фар и стал подниматься на дыбы. Когда машина поравнялась с ними, сидевшие в ней что-то прокричали Джону Грейди, а кто-то запустил в них с конем пустой банкой из-под пива. Конь совсем расстроился, и Джон Грейди начал втолковывать ему, что все в порядке, ни чего страшного не случилось, и вскоре они снова двинулись рысью. Перед ними висело облако поднятой машиной пыли, и ее мелкие частички медленно кружились в воздухе под светом звезд, словно земля источалa из себя что-то таинственное. Джон Грейди решил, что конь достойно выдержал сегодняшнее испытание, о чем ему и сообщил.

На весенних торгах в Лексингтоне дон Эктор приобрел через агента жеребца-производителя и послал за ним Антонио, брата геренте. Тот отправился за покупкой в грузовичке марки «Интернэшнл» модели 1941 года с прицепом и отсутствовал два месяца. Дон Эктор вручил ему письма по-английски и по-испански, где излагалась цель поездки. Кроме того, в коричневом конверте, перевязанном для пущей надежности шпага том, Антонио вез большую пачку долларов и песо, а также векселя на предъявителя банков Хьюстона и Мемфиса. Антонио не говорил по-английски и не умел ни читать, ни писать. Когда он вернулся, оказалось, что конверт пропал вместе с письмом по-испански, но письмо по-английски осталось. Оно было разорвано на три части ровно по сгибам, имело невероятно потрепанный вид и покрылось кофейными пятнами, а также чем-то, напоминавшим кровь. Антонио один раз побывал за решеткой в Кентукки, один раз в Теннесси и трижды в Техасе. Когда он въехал во двор, то, выйдя из машины, направился к кухне и постучал в дверь. Мария впустила его, и он стоял, держа в руке шляпу, и ждал появления хозяина. Когда тот вышел на кухню, они обменялись рукопожатием, и асьендадо осведомился у Антонио насчет его здоровья. Тот сказал, что чувствует себя превосходно, и вручил дону Эктору три части письма, кипу счетов и чеков и квитанции из кафе, бензоколонок, магазинов и тюрем. Он также вернул хозяину оставшиеся у него деньги, в том числе и мелочь, затерявшуюся по разным карманам, ключи от грузовика и, наконец, бумагу от мексиканской таможни в Пьедрас-Неграс вместе с длинным манильским конвертом, где находились все документы на жеребца.

Дон Эктор положил деньги, квитанции и документы на буфет, а ключи сунул в карман. Затем он спросил, доволен ли Антонио грузовиком.

Си. Эс уна трока муй фуэрте.

Буэно. И эль кабальо?

Эста ун поко кансадо де су вьяхе, перо эс муй бонито.

Это был темно-гнедой жеребец ростом в шестнадцать ладоней в холке и весом в тысячу четыреста фунтов. Для представителя этой линии у него были хорошая мускулатура и прочный костяк. В третью неделю мая его привезли на ранчо на том же прицепе. Джон Грейди и сеньор Роча пошли взглянуть на него. Джон Грейди открыл дверь стойла, вошел и, подойдя к жеребцу, стал гладить его, что-то говоря ему по-испански. По том он обошел его кругом, продолжая говорить, а дон Эктор молча глядел на обоих. Джон Грейди приподнял переднее копыто, посмотрел, потом спросил хозяина:

Вы уже ездили на нем?

Конечно.

Я хотел бы проехаться… Если вы не против…

Милости прошу.

Он вышел из стойла, прикрыв за собой дверь. Какое-то время они стояли и молча смотрели на коня.

Ле густа, спросил дон Эктор.

Джон Грейди кивнул.

Жеребец что надо.

Они работали с манадой, и асьендадо то и дело заходил в корраль. Они ходили среди кобыл и Джон Грейди рассказывал об их свойствах, а дон Эктор слушал, размышлял, отходил на несколько шагов, присматривался, кивал, снова погружался в размышления, потом, глядя в землю, переходил на другую точку, меняя ракурс, и снова поднимал глаза на кобылу, пытаясь увидеть ее по-новому, разглядеть в ней то, что ранее могло ускользнуть от него. Если дон Эктор не находил в кобыле достоинств, на которые указывал его молодой помощник, он так и говорил, и Джон Грейди обычно не возражал, соглашаясь с мнением хозяина. Впрочем, почти за каждую из кобыл можно было замолвить доброе слово, если у нее имелось то, что они называли ла уника коса. Последнее позволяло простить все, кроме совсем уж вопиющих изъянов, и смысл формулы состоял в интересе лошади к коровам. Когда Джон Грейди приучал к седлу наиболее перспективных кобыл, он выезжал на луга к сьенаге, где в сочной траве паслись, обходя топкие места, коровы и телята. В манаде попадались кобылы, проявлявшие повышенный интерес к тому, что им показывал Джон Грейди. Он вообще был убежден, что этот интерес не просто прививается, но и передается по наследству. Дон Эктор относился к этой теории с явным скепсисом, но зато оба свято верили в две вещи, о которых, впрочем, никогда не говорили вслух: во-первых, Господь создал лошадей, чтобы пасти скот, и, во-вторых, этот самый скот и есть источник настоящего богатства.

Жеребца поставили в конюшню у дома геренте, подальше от кобыл, и, когда у тех началась течка, Джон Грейди и Антонио занялись делом. В течение трех недель они случали их практически ежедневно, а иногда заставляли жеребца проявлять себя во всем блеске два раза в день. Антонио выказывал производителю большое уважение и величал его «кабальо-падре». Подобно Джону Грейди, Антонио охотно разговаривал с жеребцом и часто что-то ему обещал, причем свои обещания неукоснительно выполнял. Заслышав его шаги, жеребец поднимался на дыбы, а Антонио, подходя к его стойлу, начинал тихим голосом расписывать ему кобыл на все лады. Он никогда не устраивал случки два дня подряд в одно и то же время и говорил дону Эктору, что жеребца надо проминать, чтобы тот оставался управляемым. Он делал это по наущению Джона Грейди, которому нравилось кататься на жеребце. Точнее сказать, ему нравилось, когда все видели, как он катается на нем. Впрочем, положа руку на сердце, Джон Грейди мог бы признаться, что ему хотелось, чтобы один-единственный человек видел, как он едет на этом жеребце.

Еще затемно он приходил на кухню, пил кофе и на рассвете седлал жеребца. В саду ворковали голуби, веяло утренней прохладой, и. когда Джон Грейди выезжал из конюшни, жеребец бил копытом, гарцевал и выгибал шею. Джон Грейди уезжал по дороге к сьенаге. Они ехали по краю болота, и при их приближении с мелководья взлетали гуси и утки, проносились над водой, разрывая утренний туман, а потом взмывали ввысь, превращаясь в сказочных жар-птиц в лучах еще только собиравшегося взойти и невидимого с дороги солнца.

Иногда жеребец переставал дрожать, лишь когда они оказывались у дальнего края озера. Джон Грейди заговаривал с ним по-испански, и его слова звучали будто библейские речения, будто не занесенные еще на скрижали заповеди. Сой команданте де лас йегуас, говорил Джон Грейди. Йо и йо соло. Син ла каридад де эстас манос но тенга нада. Ни комида, ни агуа, ни ихос. Сой йо ке трайго лас йегуас де лас монтаньяс. лас йегу ас ховенес лас йегуас салвахес и ардьентес. Он произносит свои речи, а между его колен, под могучими сводами конских ребер, выполняя чью-то непреклонную волю, колотилось большое темное сердце, разгоняя по венам и артериям кровь. Сизые сплетения кишок поднимались и опускались в такт работе мощных бедер, колен, берцовых костей, прочных, словно льняные веревки, сухожилий, которые, подчиняясь этой самой загадочной, таящейся под конской шкурой, в глубинах плоти непреклонной воле, сгибались и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись – и несли жеребца вперед. Его копыта пробивали колодцы в стелившемся по земле тумане, голова моталась из стороны в сторону, с оскаленных зубов летела слюна, а в жарких выпуклостях глаз пылал окружающий мир.

Потом Джон Грейди возвращался на кухню, чтобы позавтракать. Мария хлопотала по хозяйству: подкладывала дрова в большую с никелированным верхом плиту или раскатывала тесто на мраморной крышке стола, и порой из глубин дома доносилось ее пение. Иногда он вдруг улавливал слабый запах гиацинта – это Алехандра проходила через холл. Если Карлос с утра пораньше резал телку, то возле дорожки, под рамадой, на кафельных плитках восседало целое скопище кошек, причем каждая помещалась на свое персональной плитке. Джон Грейди останавливался, брал в руки одну из кошек, начинал ее гладить, а сам не спускал глаз с внутреннего дворика, где однажды увидел Алехандру, которая собирала там лимоны. Он стоял, смотрен, гладил кошку, а потом выпускал ее из рук, кошка возвращалась на свое законное место, а Джон Грейди входил на кухню, снимая на пороге шляпу. Иногда Алехандра завтракала одна в столовой, и Карлос относил туда поднос с кофе и фруктами. Время от времени она каталась по утрам верхом. Как-то раз Джон Грейди поехал на жеребце к северным холмам и увидел ее милях в двух от себя на нижней дороге, что вела к сьенаге. Она часто каталась по лугам над болотами, а однажды он увидел, как она бредет по мелководью среди камышей и, подобрав юбки одной рукой, другой ведет за повод своего вороного араба, а над ней летают с криками краснокрылые дрозды. Время от времени она останавливалась и наклонялась, срывая белые лилии, а черная лошадь терпеливо застывала в ожидании, словно большая собака.

После тех самых танцев в Ла-Веге Джон Грейди ни разу не разговаривал с Алехандрой. Она уехала с отцом в Мехико, а вернулся тот уже один, и Джону Грейди было некого спросить, что теперь она поделывает и не собирается ли обратно на асьенду. В последнее время Джон Грейди приобрел привычку кататься на жеребце без седла. Скинув сапоги, он забирался коню на спину, а Антонно держал за скобу только что слученную кобылу, которая стояла, опустив голову, широко расставив ноги, и дрожала мелкой дрожью, а бока ее ходили ходуном, и изо рта вырывалось судорожное дыхание. Наподдавая босыми пятками по брюху жеребца, Джон Грейди выезжал с конюшни, а жеребец фыркал, ронял пену и плохо соображал, что происходит. Они неслись по нижней дороге, и Джон Грейди, работая одним веревочным недоуздком, низко пригибался к конской шее и тихо бормотал жеребцу что-то непристойное. У коня под взмокшей шкурой бешено пульсировала в жилах кровь, а от самого Джона Грейди пахло и жеребцом, и кобылой. Во время одной такой безумной скачки Джон Грейди повстречался с Алехандрой, которая возвращалась на своем вороном от сьенаги.

День уже клонился к вечеру. Джон Грейди натянул веревочные поводья, и жеребец остановился, дрожа всем туловищем, переминаясь с ноги на ногу и мотая головой, отчего во все стороны летела пена. Алехандра тоже остановила своего вороного, и Джон Грейди вытер потный лоб, снял шляпу и махнул Алехандре, что бы она проезжала. Он съехал с дороги в осоку, чтобы ей было удобнее ехать. Алехандра подала вперед вороного и поравнялась с Джоном Грейди, который приложил указательный палец к шляпе, кивнул ей и решил, что она сейчас двинется дальше, но не угадал. Алехандра снова остановилась и повернулась к Джону Грейди. На черном лоснящемся боку араба играли блики света. Под пристальным, чуть вопрошающим взглядом Алехандры Джон Грейди вдруг почувствовал себя на своем взмыленном жеребце разбойником с большой дороги. Алехандра между тем смотрела на него, словно желая услышать то, что он ей давно задумал сказать, и Джон Грейди действительно произнес какие-то слова, но сколько ни пытался потом припомнить, какие именно, так и не сумел. Он только смог воскресить в памяти улыбку Алехандры, хотя такой отклик вовсе не входил в его намерения. Алехандра устремила взор вдаль, на озеро, сверкавшее под последними лучами солнца, а потом перевела взгляд на Джона Грейди и его жеребца.

Я хочу на нем прокатиться, вдруг сказала она.

Что-что?

Я хочу на нем прокатиться, упрямо повторила Алехандра.

Она требовательно смотрела на Джона Грейди из-под широкой шляпы, а он растерянно уставился на колыхавшуюся под порывами ветра осоку словно там скрывалась столь нужная ему сейчас помощь, а потом опять посмотрел на Алехандру.

Когда, пролепетал он.

Что «когда»?

Когда ты хочешь прокатиться?

Прямо сейчас.

Джон Грейди опустил глаза на своего жеребца, словно удивляясь, каким образом тот оказался.

Он лихорадочно думал, что ответить, и затем произнес первое, что пришло ему на ум:

На нем нет седла.

Вижу.

Он стиснул бока жеребца пятками и в то же время натянул веревочные поводья, чтобы показать, что жеребец нервничает, но тот остался стоять, как стоял.

Я не знаю, что на это скажет хозяин. Но, по-моему, он будет недоволен.

Она только улыбнулась, словно жалея его, но в этой улыбке на самом деле не было ни сочувствия, ни жалости.

Она спешилась, перебросила поводья через голову вороного и застыла, глядя с улыбкой на Джона Грейди и держа руку с поводьями за спиной.

Слезай.

Ты уверена?..

Да. Побыстрее…

Он соскользнул с жеребца. Его джинсы сделались горячими и влажными.

А вороной?

Поезжай и поставь его в стойло.

Но меня на нем увидят в доме.

Тогда поставь его к Армандо.

Я попаду в историю…

Уже попал.

Она повернулась, забросила свои поводья на седло, подошла к Джону Грейди и взяла у него из рук веревочный недоуздок, потом положила руку ему на плечо, и он почувствовал, как у него гулко заколотилось сердце. Он чуть наклонился и превратил ладони в подобие стремени, она ступила сапожком в это стремя, он приподнял ее, она перекинула ногу через спину коня, затем пришпорила жеребца, и они помчались по дороге вдоль озера и вскоре скрылись из вида.

Джон Грейди медленно ехал назад на вороном арабе. Солнце уже село. Он очень надеялся, что Алехандра все-таки догонит его и они опять поменяются лошадьми, но этого так и не случилось. В сумерках он провел вороного мимо дома Армандо и поставил в стойло, привязав за повод к столбу. Он снял с вороного уздечку, ослабил подпруги, но расседлывать не стал. В доме было темно, и Джон Грейди вздохнул с облегчением – вдруг там никого нет, но не успел он порадоваться удаче, как в кухне вспыхнул свет, а потом отворилась дверь. Джон Грейди не только не обернулся, но даже прибавил шаг, впрочем, тот, кто появился на пороге, и не подумал его окликнуть.

Потом она снова уехала в Мехико, но до отъезда Джону Грейди удалось еще раз увидеть ее, когда она возвращалась верхом с прогулки в горах. Она сидела в седле, как всегда, прямо и спокойно, а за ней чернели грозовые тучи. Алехандра ехала, сдвинув шляпу на лоб и завязав тесемки под подбородком, и черные волосы развевались на ветру. Время от времени за ее спиной черноту туч прорезали молнии, хотя грома слышно не было. Алехандра спускалась по низким холмам, не обращая никакого внимания на ненастье. Уже начал накрапывать дождь, а она неспеша выехала на луг, потом оказалась возле поросшего тростником и как-то вдруг побледневшего на фоне туч озера. Она ехала, гордо выпрямившись в седле, пока ее не накрыла пелена ливня – настоящая лошадь, настоящая всадница, настоящая природа, и в то же самое время греза, мечта, обман.

Дуэнья Альфонса приходилась Алехандре не только двоюродной бабушкой, но и крестной, и ее присутствие на асьенде казалось дополнительным напоминанием о том, что еще живы фамильные традиции и не прервалась связь времен. Ей принадлежали все книги в домашней библиотеке, кроме старинных кожаных фолиантов, а также фортепьяно и древний проигрыватель в гостиной. Пара ружей Гринера в итальянском гардеробе комнаты дона Эктора принадлежала ее брату. Именно с ним она была изображена на фотографиях у соборов разных городов Европы. Она и ее невестка в белых летних платьях, а также ее брат, в костюме с жилеткой, при галстуке и в панаме, с темными усами, темными испанскими глазами и величественностью гранда. Среди портретов в гостиной, на которых краска потрескалась от времени, словно глазурь на старинных чашках, выделялось изображение ее прадеда. Портрет был написан в Толедо в тысяча семьсот девяносто седьмом году. Самым последним по времени был ее собственный портрет в роскошном платье в полный рост, написанный в Росарио по случаю ее пятнадцатилетия в тысяча восемьсот девяносто втором году.

Джон Грейди не видел ее толком ни разу. Разве что иногда ее силуэт мелькал в холле. Он и не подозревал, что она догадывается о его существовании, пока через неделю после отъезда Алехандры в Мехико его не позвали в дом играть в шахматы. Когда, надев ради этого случая новую рубашку и новые джинсы, он появился на кухне, Мария все еще мыла посуду после ужина. Она посмотрела на Джона Грейди, который стоял, держа в руках шляпу.

Буэно. Те эспера.

Он поблагодарил ее, прошел через кухню в холл и остановился возле двери в столовую. Дуэнья Альфонса встала из-за стола и чуть наклонила голову.

Добрый вечер. Пожалуйста, входи. Я сеньорита Альфонса.

На ней были темно-серая юбка и белая плиссированная блузка. Ее седые волосы были собраны в пучок, и она очень походила на учительницу, каковой, впрочем, в свое время и была. По-английски она говорила с британским акцентом. Она вытянула руку, и Джон Грейди чуть было не приблизился и не пожал ее, прежде чем сообразил, что ему просто указывают на стул.

Добрый вечер, мэм. Меня зовут Джон Грейди Коул.

Прошу садиться. Я рада, что ты пришел.

Спасибо, мэм.

Он отодвинул стул, сел, положил шляпу на соседний стул, а сам уставился на шахматную доску, которую она чуть пододвинула к нему. Доска была сделана из грецкого ореха и «птичьего глаза», края были инкрустированы жемчугом, а фигуры вырезаны из слоновой кости и черного рога.

Мой племянник не желает играть со мной. Я громлю его… Я правильно сказала – громлю?

Да, мэм.

Как и Джон Грейди, она оказалась левшой или, по крайней мере, играя в шахматы, переставляла фигуры левой рукой. Мизинец и безымянный палец у нее отсутствовали, но Джон Грейди заметил это, лишь когда игра была в полном разгаре. Наконец он взял ферзя.

Она улыбнулась и признала себя побежденной. Затем она с явным нетерпением показала жестом, чтобы он расставлял фигуры для новой партии. Он быстро завладел двумя конями, потом съел слона, но она сделала один ход, другой, и ему пришлось задуматься. Он уставился на доску, и вдруг у него возникло подозрение: она почувствовала, что он не прочь отдать ей игру. Он и впрямь неосознанно стремился к этому, но она-то поняла это еще до того, как он сам разобрался в своих намерениях!

Джон Грейди откинулся на спинку стула, не сводя глаз с доски. Дуэнья Альфонса смотрела на него с явным любопытством. Он снова наклонился над доской, двинул вперед слона, и она получила мат в четыре хода.

Я сваляла дурака. Когда пошла конем. Это был грубый промах. Ты отлично играешь.

Спасибо, мэм. Вы тоже очень хорошо играете.

Она подняла рукав блузки и посмотрела на маленькие серебряные часики. Джон Грейди сидел не шелохнувшись. Вообще-то ему следовало лечь спать еще два часа назад.

Ну, еще одну?

Хорошо, мэм.

Она разыграла неизвестный ему дебют. В конце концов он потерял ферзя и сдался. Она улыбнулась и торжествующе посмотрела на него. Вошел Карлос с чайным подносом, поставил его на стол, а она отставила доску, придвинула к себе поднос и стала расставлять чашки и тарелки. На одной тарелке был нарезанный пирог, на другой крекеры, на третьей несколько сортов сыра. Кроме того, там была вазочка с чем-то темным и в ней серебряная ложечка.

Ты пьешь чай со сливками?

Нет, мэм.

Она кивнула и стала наливать чай.

Вряд ли мне удастся второй раз так удачно разыграть против тебя этот дебют.

Первый раз с ним столкнулся!

Я это поняла. Его придумал ирландский гроссмейстер Поллок. Я боялась, ты знаешь это начало.

Я хотел бы еще разок увидеть его.

Увидишь.

Она пододвинула к нему поднос.

Угощайся.

Если я съем все это, мне будут сниться кошмары. Уже поздно…

Она улыбнулась, потом взяла с подноса и развернула льняную салфетку.

Мне часто снились странные сны. Но боюсь, что они не имеют никакого отношения к тому, что я ела, задумчиво сказала она.

Да, мэм.

У них очень долгая история. Мне и сейчас снятся те же сны, которые я видела в детстве. Удивительное постоянство для чего-то столь нереального…

Они что-нибудь значат?

Дуэнья Альфонса посмотрела на него с удивлением.

Конечно. Сны всегда что-то да значат. Ты разве так не считаешь?

Не знаю… Это ведь ваши сны…

Она снова улыбнулась.

Ну что ж, это вовсе не делает их хуже. А где ты научился играть в шахматы?

Меня научил отец.

Он, наверное, отличный игрок?

Лучше, чем он, я не встречал.

А ты у него выигрывал?

Иногда. После того как он вернулся с войны, я начал его побеждать. Но он, похоже, не играл в полную силу. Он вообще потерял интерес к шахматам и теперь совсем их забросил.

Жаль.

Мне тоже жаль, мэм.

Она снова наполнила чашки.

Я потеряла пальцы из-за несчастного случая на охоте. Я стреляла голубей. Правый ствол разлетелся вдребезги. Тогда мне было семнадцать. Столько же, сколько сейчас Алехандре. Я понимаю, тебе хотелось узнать, что случилось с моей рукой. Любопытство в порядке вещей. Ну а я попробую угадать, откуда у тебя шрам на щеке. Это лошадь, да?

Да, мэм. Я сам виноват.

Она внимательно посмотрела на него, и в глазах ее появилась симпатия. Потом она улыбнулась.

Шрамы обладают удивительным свойством. Они напоминают о том, что наше прошлое реально. И не позволяют нам позабыть о событиях, которые оставили эти шрамы, верно?

Конечно, мэм.

Алехандра пробудет у матери в Мехико две недели. А потом вернется сюда на все лето.

Он судорожно сглотнул.

Какой бы я ни казалась со стороны, я не из тех, кто живет по старинке. Но наш мир мал. Он очень тесен. Мы с Алехандрой сильно спорим. Очень сильно. Она напоминает мне меня в семнадцать лет. Порой мне даже кажется, что я вступаю в спор с собственным прошлым, с собственным «я». В детстве я чувствовала себя несчастной по причинам, которые теперь потеряли значение. Но то, что нас объединяет – меня и мою племянницу…

Она вдруг осеклась, отодвинула в сторону чашку с блюдцем, и на полированной поверхности стола остался след от горячего, который затем стал быстро уменьшаться с краев и вскоре совсем исчез. Дуэнья Альфонса подняла глаза на Джона Грейди.

Видишь ли, в юности мне было не к кому обратиться за советом. Впрочем, я бы, наверное, все равно не стала никого тогда слушать. Я выросла в мужском обществе. Мне казалось, что это поможет мне затем нормально жить в мире мужчин, но выяснилось, что это не так. У меня был мятежный нрав, и я легко распознаю его в других. Но я никогда не хотела ничего ломать… Hу разве что то, что норовило сломать меня. Названия вещей, которые способны сломать человека, меняются со временем, с возрастом. В молодости это социальные условности, власть старших. Потом приходят болезни. Но мое отношение к этим вещам не изменилось. Ни на йоту.

Джон Грейди молча слушал ее, а она продолжала:

Ты понимаешь, что я с симпатией отношусь к Алехандре. Даже когда она вытворяет бог знает что. Но я не хочу, чтобы она потом горевала. Я не хочу, чтобы на ее счет злословили, обливали ее грязью. Я прекрасно представляю, что это такое. Она-то считает, что ей все нипочем. Наверное, в идеальном мире досужие толки и сплетни не несут никаких печальных последствий. Но я имела возможность убедиться, к чему они приводят в реальной жизни. Все может окончиться очень плачевно. Может случиться кровопролитие. И даже смерть. Тому есть примеры в нашей семье. Алехандра считает все это пустыми условностями, чушью, на которую не стоит обращать внимание, пережитком прошлого…

Она сделала покалеченной рукой жест, который одновременно мог означать и несогласие, и завершение фразы, потом снова сложила руки и посмотрела на Джона Грейди.

Ты младше, чем она, но все равно вам незачем кататься по округе вдвоем, без сопровождения. Когда слухи об этом дошли до меня, я подумала: не стоит ли поговорить с ней, но все-таки решила, что не стоит.

Она откинулась на спинку стула. Джон Грейди слышал, как тикают часы в холле. Из кухни не доносилось ни звука. Дуэнья Альфонса смотрела на него в упор.

Что вы от меня хотите, мэм?

Чтобы ты с уважением относился к доброму имени девушки.

Я и в мыслях не держал ничего другого.

Она улыбнулась.

Я тебе верю. Но ты должен понять и меня. Ты в другой стране. Здесь репутация женщины – ее единственное достояние.

Да, мэм.

Им нет прощения.

Не понял.

Женщинам тут нет прощения. Мужчина может потерять свое доброе имя, а затем восстановить его. Для женщины это исключено. У нее нет такой возможности.

Они сидели и молчали. Дуэнья Альфонса внимательно следила за выражением лица Джона Грейди. Он же побарабанил пальцами по тулье лежавшей на соседнем стуле шляпы и поднял глаза.

Мне кажется, это неправильно, наконец сказал он.

Неправильно? Да, наверное, отчасти это так.

Она повела рукой, словно вспоминала о чем-то забытом, потом сказала:

Не в этом дело. Правота или неправота тут ни при чем. Ты должен это понять. Главное в том, кто выносит приговор. В данном случае это моя обязанность. Вот мне и приходится это делать.

Джон Грейди снова услышал тиканье часов. Дуэнья Альфонса продолжала пристально смотреть на него. Он взял шляпу, встал.

Я только хочу сказать, что вам не обязательно надо было приглашать меня сюда, чтобы сообщить об этом.

Верно. Именно поэтому я с трудом заставила себя пойти на это.

Со столовой горы в мрачном закатном освещении им было хорошо видно, как на севере собирается гроза. Внизу в саванне нефритовые пятна озер казались просветами, открывавшими еще одно небо. На западе под тяжелой шапкой туч проступали кровавые полосы, словно кувалда грома наносила тучам страшные раны. Джон Грейди и Ролинс сидели, по-портновски подогнув ноги. Сидели на земле, которая сотрясалась от раскатов грома. Они подкладывали в костер остатки старой ограды. Птицы вылетали из полутьмы, и на се вере, словно горящий корень мандрагоры, появлялась очередная молния.

Что еще она тебе сказала, спросил Ролинс.

В общем-то больше ничего.

Думаешь, ее попросил поговорить Роча?

Думаю, она говорила от своего собственного имени.

Значит, она решила, что ты положил глаз на хозяйскую дочку?

Но ведь так оно и есть.

А как насчет того самого?

Джон Грейди посмотрел в огонь.

Не знаю. Я об этом не думал.

Ролинс усмехнулся.

Джон Грейди посмотрел на Ролинса, потом на огонь.

Когда она возвращается, спросил Ролинс.

Примерно через неделю.

Не понимаю, почему ты вдруг решил, что она так уж заинтересовалась тобой.

Зато я понимаю.

Костер зашипел – в него стали падать первые капли дождя. Джон Грейди посмотрел на Ролинса.

Не жалеешь, что приехал сюда?

Пока нет.

Они сидели, прикрывшись дождевиками, и говорили из-под капюшонов, словно обращаясь к темноте.

Старику ты, конечно, нравишься, говорил Ролинс. Но это вовсе не значит, что он будет сидеть и смотреть, как ты волочишься за его дочкой.

Знаю.

У тебя на руках нет козырей, приятель.

Знаю.

Кончится дело тем, что нас обоих потурят отсюда в три шеи.

Они смотрели на костер. Столбы от ограды сгорели, а проволока осталась. Скрючившаяся, она отчетливо виднелась на фоне догоравших углей, и некоторые витки раскалились докрасна. Казалось, в металлических жилах пульсирует кровь. Из темноты появились кони и остановились как раз на границе света и тьмы. Они стояли под дождем – гладкие, темные, и их красные глаза горели в ночи.

Ты так и не сказал мне, какой ответ собираешься ей выдать.

Я сделаю все, что она попросит.

А что она попросила?

Пока ничего.

Они замолчали, глядя на костер.

Ты ей дал слово?

Сам толком не знаю – дал или не дал.

Но ты или дал слово, или нет. Иначе не бывает.

Я и сам так подумал бы. Но я, честно, не знаю.

Пять дней спустя Джон Грейди спал у себя в каморке. Вдруг раздался стук. Кто-то стоял у двери. Сквозь щели между досками пробивался свет.

Кто там?

Это я, прошептала Алехандра.

Сейчас.

Он встал, натянул в темноте штаны, отворил дверь. За порогом стояла Алехандра с фонариком в руках, направив луч в землю.

Она подняла фонарик, словно подтверждая, что это она. Джон Грейди растерялся. Он не знал, что сказать.

Который час, наконец спросил он.

Не знаю. Наверное, одиннадцать.

Он бросил взгляд через узкий проход на дверь каморки конюха.

Мы разбудим Эстебана, прошептал он.

Тогда пригласи меня к себе.

Он сделал шаг назад, и она прошла мимо, обдав его запахом духов, шурша одеждой. Он поспешно закрыл дверь, опустил задвижку и обернулся к ней.

Лучше я не буду зажигать свет, сказал он.

Не надо. Движок все равно не работает. Ну что она тебе сказала?

Разве она от тебя это скрыла?

Нет. Но я хочу все услышать от тебя.

Сядь.

Алехандра устроилась на краешке кровати, подогнув под себя ногу. Горевший фонарик она сначала положила на одеяло, а потом спрятала под него.

Она не хочет, чтобы нас видели вместе, начал Джон Грейди.

Наверное, Армандо наябедничал. Когда ты ставил в конюшню вороного.

Наверное.

Не потерплю, чтобы она мной командовала, сказала Алехандра.

Необычное освещение придавало ей театральный, загадочный вид. Она провела рукой по одеялу, словно что-то с него стряхивая. Потом посмотрела на Джона Грейди. Ее лицо было бледным и серьезным. Глаза почти совсем спрятались в тенях и лишь иногда напоминали о себе, поблескивая. Горло чуть подрагивало. В лице и фигуре появилось нечто новое. То была печаль.

Я думала, ты мне друг.

Ты только скажи, что мне сделать. Я сделаю…

Ночная роса прибила пыль на дороге, что вела к сьенаге, и они ехали рядом шагом, без седел и уздечек, управляя веревочными недоуздками. Тихо вывели лошадей через ворота на дорогу, сели и поехали рядом к сьенаге, туда, где на западе взошла луна, за сараями, где стригли овец, лаяли собаки, а им отвечали из своих конур борзые, а он закрыл ворота, повернулся к ней, под ставил сложенные руки, чтобы ей было легче забраться на коня, а потом отвязал своего жеребца от ворот и встал ногой на поперечину, чтобы самому сесть верхом, и они поехали рядом по дороге на сьенагу а на западе взошла луна, похожая на салфетку, которую хозяйка повесила сушиться, и лаяли собаки…

Иногда они возвращались только на рассвете. Джон Грейди ставил жеребца в стойло, шел на кухню завтракать, а потом, час спустя, встречался с Антонио на конюшне, и они шли мимо дома геренте в загон, где томились в ожидании кобылы.

Они отправились на запад, к столовой горе, что была в двух часах езды от асьенды. Иногда он разводил костер, и они сидели и смотрели туда, где в море тьмы слабо поблескивали огоньки ворот асьенды. Им казалось, что эти огоньки начинают двигаться оттого, что мир, простиравшийся внизу, начинал вращаться вокруг какой-то иной оси. Они смотрели, как с неба па дают звезды, сотни звезд, и она рассказывала ему об отце, его семье, о своей жизни в Мехико.

На обратном пути они сворачивали к озеру, лошади заходили по грудь и пили воду, а по черной поверхности бежали круги, и звезды в озере начинали качаться и подпрыгивать, а когда в горах шел дождь, то у озера делалось теплее, и одной такой ночью он уехал от нее по берегу, через ивняк и осоку, соскользнул с жеребца и сбросил сапоги, одежду и вошел в озеро, луна убегала от него по черной глади, и где-то в камышах крякали утки. Вода была черной и теплой, он зашел поглубже и раскинул руки в воде, которая показалась ему как темный шелк, и он повернулся и стал смотреть туда, где за этой чертой стояла на берегу она рядом с конем, и он увидел, как она стала раздеваться и, оставив одежду, бледная, очень бледная, словно хризалида, вошла в воду.

Она шла к нему, а потом на полпути остановилась и оглянулась. Она стояла в воде и дрожала, но не от холода, потому что было очень тепло. Не говори ей ничего. Не окликай ее… Когда она подошла к нему, протянула руку, он взял ее ладонь в свою. На фоне ночной черноты Алехандра была такой белой, что казалось, светится тем самым негасимым холодным светом, что и луна в небе или гнилушки в ночном лесу. Сначала ее длинные волосы развевались за спиной, потом поплыли по воде. Она обняла его свободной рукой и посмотрела на луну, а он стоял и молча глядел на нее. Потом их взгляды встретились. Прелесть воровства у времени. Сладость похищенной плоти… Чудо предательства…

Цапли, дремавшие на одной ноге в камышах, стали вынимать из-под крыльев свои клювы и смотреть на них.

Me кьерес, спросила она.

Да, ответил он и назвал ее по имени. Да, да, да…

Джон Грейди пришел с конюшни умытый и причесанный и сел на ящик рядом с Ролинсом под рамадой барака в ожидании ужина. Они сидели и курили. Из барака доносились голоса и смех пастухов. Потом вдруг наступила тишина. Из дверей вышли двое вакеро и остановились, глядя на дорогу. Ролинс повернул голову туда, куда смотрели они. По дороге гуськом ехали пятеро конных полицейских на крепких и сытых лошадях. Полицейские были в форме цвета хаки, у каждого в кобуре был пистолет, а у седла чехол с винтовкой. Когда они поехали мимо барака, то старший повернул голову, разглядывая и тех, кто стоял в дверях, и тех, кто сидел под навесом. Затем они скрылись за домом геренте. Полицейские приехали с севера. Судя по всему, они направлялись к крытому черепицей дому асьендадо дона Эктора Рочи.

Когда поздно вечером Джон Грейди возвращался на конюшню, у дома под пеканами стояли пять лошадей. Они не были расседланы, а утром уже исчезли. Следующей ночью Алехандра пришла к нему в постель и приходила так девять ночей подряд. Она закрывала за собой дверь каморки, включала свет и опускала задвижку, а потом сбрасывала с себя одежду и оказывалась рядом с ним на узкой кровати, обдавая его запахом духов, накрывая волной густых длинных волос. Она совершенно забыла об осторожности и только повторяла: «Мне все равно… Мне все равно». А когда он зажимал ей рот ладонью, чтобы она не стонала, она прокусывала ему руку до крови. А потом засыпала, положив голову ему на грудь, а он никак не мог заснуть. А потом, когда небо на востоке начинало сереть, она вставала и шла на кухню завтракать, словно просто очень рано проснулась.

Потом она снова уехала в Мехико. На следующий вечер, возвращаясь к себе, он увидел Эстебана и заговорил с ним, и старик ответил, глядя куда-то в сторону. Джон Грейди умылся и отправился в дом на кухню, где пообедал, после чего асьендадо позвал его в столовую, где они уселись за большой стол и стали просматривать амбарную книгу. Асьендадо задавал вопросы и делал пометки против кличек кобыл. Потом откинулся на спинку стула и, молча куря сигару, уставился в стол, постукивая карандашом по полированной крышке. За тем он поднял взгляд на Джона Грейди.

Хорошо. Как дела с Гусманом?

Пока я еще не готов перейти ко второму тому.

Гусман великолепен, сказал дон Эктор с улыбкой. Ты не читаешь по-французски?

Нет, сэр.

Проклятые французы отлично пишут о лошадях. А в бильярд не играешь?

Простите, не понял, сэр?

В бильярд, говорю, не играешь?

Немного играю. Во всяком случае, в пул умею.

В пул? Понятно. Не хочешь сыграть?

С удовольствием.

Отлично.

Асьендадо закрыл амбарную книгу, отодвинул стул, встал. Джон Грейди последовал за ним в холл. Они прошли через библиотеку, гостиную и остановились у двойных дверей в ее дальнем конце. Асьендадо распахнул двери, и они оказались в темной комнате, где пахло плесенью и старым деревом.

Дон Эктор дернул за декоративный шнур, и зажглась затейливой формы оловянная люстра. Под ней стоял старинный стол на ножках, украшенных резными львами. Стол был закрыт желтой клеенкой, а люстра свисала с двадцатифутового потолка на обычной железной цепи. В дальнем конце комнаты виднелся очень старый резной алтарь, над которым висела деревянная скульптура Христа в полный рост. Дон Эктор обернулся к Джону Грейди:

Вообще-то я играю довольно редко. Надеюсь, ты не ас?

Нет, сэр.

Я просил Карлоса хорошенько выровнять стол. Когда мы играли в последний раз, у него был заметный уклон. Поглядим, как он поработал. Зайди с той стороны. Я скажу тебе, что делать.

Они оказались на противоположных концах стола и начали скатывать клеенку к центру, а затем сняли ее вообще, и дон Эктор унес ее в угол и положил на стулья.

Когда-то тут была домашняя церковь. Ты, надеюсь, не суеверен?

Вроде нет, сэр…

Но теперь она должна быть десакрализована. Это делается так: приходит священник и произносит какие-то слова… Альфонса разбирается в этом куда лучше, чем я. Но бильярдный стол стоит тут уже давно. Многие годы… А церковь остается церковью, какие бы слова ни произносились. Я вообще не уверен, что слова могут что-то изменить. Святое свято всегда. Возможности священника не так велики, как представляется многим. Ну, конечно, тут не проводилось месс уже много-много лет.

Сколько же?

Дон Эктор стоял у полки красного дерева и разбирал кии. Услышав вопрос, он обернулся к Джону Грейди и сказал:

Именно здесь я получил первое причастие. Полагаю, что это и стало последней мессой. Это произошло, если не ошибаюсь, в тысяча девятьсот одиннадцатом году… Нет, я не позволю священнику все испортить, задумчиво произнес он. Лишать церковь ее святости? Зачем? Мне приятно сознавать, что Господь незримо присутствует здесь. В моем доме…

Дон Эктор стал расставлять шары, передав шар-биток Джону Грейди. Шар был из слоновой кости и пожелтел от времени. Джон Грейди разбил шары, и началась партия в пул. Асьендадо без труда обыгрывал Джона Грейди, легко расхаживая вокруг стола и уверенными движениями меля свой кий. Он играл не торопясь, долго изучая позицию и объявляя удары по-испански. Одновременно он рассказывал Джону Грейди о революции, о мексиканской истории, о дуэнье Альфонсе и о президенте Франсиско Мадеро, который, по его словам, родился в Паррасе, в этом же штате.

Наши семьи тогда очень дружили, и Альфонсита, кажется, была помолвлена с Густаво, братом Франсиско. Впрочем, наверняка утверждать не могу. Мой дед все равно и слышать не желал об этом браке. Братья Мадеро придерживались слишком уж радикальных взглядов. Конечно, Альфонсита тогда была уже не маленькая и вполне имела право распоряжаться своей судьбой, но увы… Короче говоря, она так и не простила этого своему отцу, что причиняло ему душевную боль, с которой он и сошел в могилу… Эль куатро.

Дон Эктор наклонился, послал четвертый шар вдоль борта, потом выпрямился и принялся опять мелить свой кий.

Правда, в конечном счете это не имело значения. Семья Мадеро распалась. Оба брата были убиты.

Какое-то время дон Эктор сосредоточенно изучал расположение шаров на столе, потом опять заговорил:

Как и братья Мадеро, Альфонсита училась в Европе. Как и они, приняла близко к сердцу революционные идеи.

Он сделал рукой тот же самый странный жест, который Джон Грейди запомнил у дуэньи Альфонсы, когда они играли в шахматы.

В общем-то она так и не рассталась со своими пламенными идеями… Каторсе.

Дон Эктор наклонился, ударил, потом выпрямился и стал мелить свой кий. Потом покачал головой и заговорил:

То, что годится для одной страны, не подходит для другой. Мексика – это не Европа. Впрочем, это сложный вопрос… Дед Мадеро был моим падрино… Крестным. Дон Эваристо. Это было одной из причин, по которым мой дед оставался верен ему до конца. Дон Эваристо был удивительным человеком. Очень добрым. Очень честным. Сохранял лояльность режиму Диаса. Когда Франсиско опубликовал свою книгу, дон Эвари сто никак не хотел поверить, что это он ее написал. Впрочем, в книге не было ничего ужасного. Возможно, сбивало с толку только то, что ее автор состоятельный молодой асьендадо… Смете.

Дон Эктор наклонился и с треском вогнал седьмой шар в боковую лузу. Потом обошел стол кругом.

Они поехали учиться во Францию. Он и Густаво. И многие другие их сверстники. Они вернулись полные разных идей. Но при этом между ними не было согласия. Ну что на это сказать? Родители отправили детей в Европу за новыми идеями, так? Отлично. Дети поехали, старательно учились и набрались этих самых новых идей. Но когда они вернулись и открыли свои чемоданы, в их багаже не нашлось ничего общего.

Дон Эктор сокрушенно покачал головой, словно то, как стояли шары, внушало ему тревогу.

Им удавалось прийти к согласию только насчет фактов. Насчет фамилий, зданий, важнейших дат… Но только не насчет идей… Люди моего поколения в этом смысле проявляют куда большую осторожность. Мы все-таки не верим, что можно улучшить человеческую природу, апеллируя к рассудку. Нет, это чисто французская идея.

Он намелил кий, сделал шаг, другой, потом наклонился, ударил и снова принялся изучать положение шаров на столе.

Будь бдительным, храбрый рыцарь. Нет чудовища страшнее, чем разум.

Дон Эктор посмотрел на Джона Грейди, улыбнулся, потом перевел взгляд на стол.

А это мысль Дон Кихота. Очень испанская… Но даже великий Сервантес не предполагал, что может возникнуть такая страна, как Мексика. Альфонсита говорит, что я просто эгоист и потому не хочу послать Алехандру учиться. Возможно, она права… Наверное, так оно и есть. Диез.

Куда отправить?

Асьендадо наклонился над столом, готовый ударить. Потом он внезапно выпрямился и посмотрел на своего гостя.

Во Францию. Послать ее учиться во Францию.

Он снова принялся мелить кий, изучая позицию.

Но почему я так волнуюсь? Она просто возьмет и уедет. Если ей захочется. Кто я такой? Ну что с того, что я отец? Что такое отец? Ровным счетом ничего.

Он наклонился, ударил, и очень неудачно. Потом отошел от стола на несколько шагов.

Видишь? Эти мысли вслух только мешают играть. Думать вредно. Французы проникли в мой дом и испортили мою игру. Они способны на любую пакость.

Джон Грейди сидел на кровати в темноте и держал в руках подушку, уткнувшись в нее носом. Он вдыхал запах Алехандры, пытаясь воскресить в памяти ее образ, услышать ее голос. Он прошептал сказанные ею слова: «Ты только скажи, что мне сделать. Я сделаю». Те самые слова, которые до этого он говорил ей. Она положила голову ему на грудь и плакала, а он обнимал ее, но не знал, что сказать. А утром она уехала.

В следующее воскресенье Антонио пригласил его в дом брата на обед, а потом они сидели под навесом у кухни, покуривали самокрутки и говорили о лошадях. Потом они переключились на другие проблемы. Джон Грейди поведал Антонио о том, как играл в бильярд с асьендадо, а Антонио, сидя в плетеном кресле, сиденье которого было затянуто парусиной, и, придерживая на коленях шляпу, внимал ему с приличествующей серьезностью, смотрел на горящую сигарету и кивал головой. Джон Грейди говорил, а сам смотрел на видневшиеся за пеканами белые стены хозяйского дома с его красной черепичной крышей.

Дигаме, куаль эс ло пеор: ке сой побре, о ке сой американо?

Вакеро покачал головой.

Уна льяве де оро абре куалькьер пуэрта, сказал он.

Антонио посмотрел на Джона Грейди, сбил пепел с кончика сигареты и заметил, что Джон Грейди, наверное, хотел бы знать его мнение, хотел бы услышать его совет, но кто может дать ему совет!

Джон Грейди посмотрел на вакеро и сказал, что тот, конечно же, прав. Еще он сказал, что, когда она вернется, он серьезно поговорит с ней, чтобы понять, что у нее на сердце. Вакеро еще раз посмотрел на него, потом перевел взгляд на дом с белыми стенами и смущенно сказал, что она здесь, что она уже вернулась.

Комо?

Си. Элья эста аки. Дезде айер.

Он не мог заснуть до самого рассвета. Вокруг стояла тишина. Только изредка шевелились во сне кони и чуть слышно сопели. Утром он пошел в барак завтракать. В дверях кухни стоял Ролинс и внимательно смотрел на него.

У тебя такой вид, будто на тебе ездили верхом всю ночь.

Они сели за стол, начали есть. Ролинс откинулся на спинку стула и вытащил кисет.

Я все жду, когда же ты начнешь разгружать фургон своего сердца. А то мне пора работать.

Я просто пришел повидать тебя.

Что-то случилось?

Разве для этого что-то должно случиться?

Вовсе не обязательно.

Вот именно.

Джон Грейди чиркнул спичкой о низ стола, закурил, потом затушил спичку, бросил в тарелку.

Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, сказал Ролинс.

Джон Грейди допил кофе, поставил чашку на тарелку, туда же положил и ложку. Он встал, надел шляпу, лежавшую рядом, потом взял тарелки, чтобы отнести в мойку.

Ты тогда сказал, что ничего не имеешь против того, чтобы я перебрался туда, верно?

Я ничего не имел против того, чтобы ты перебрался туда.

Вот именно, кивнул Джон Грейди.

Ролинс смотрел ему в спину, когда он, отнеся тарелки в мойку, направился к двери. Он думал, что Джон Грейди обернется и что-нибудь скажет, но ошибся.

Весь день Джон Грейди работал с кобылами, а под вечер услышал, как зарокотал мотор самолета. Он вышел из конюшни и стал озираться. Из-за деревьев на фоне неба, освещенного последними лучами солнца, показался красный самолет, накренился, сделал вираж, по том выровнялся и полетел на юго-запад. Джон Грейди, разумеется, не мог видеть, кто летел в самолете, но тем не менее смотрел ему вслед, пока тот не растаял в небе.

Два дня спустя он и Ролинс опять отправились в горы. Они порядком измучились, сгоняя табуны диких лошадей из горных долин, и устроили ночевку на прежнем месте, на южном склоне Антеохоса, где в свое время останавливались с Луисом. Они поужинали фасолью и козлятиной, заворачивая еду в тортильи и запивая все это черным кофе.

Нам больше не придется много здесь бывать, верно?

Джон Грейди кивнул:

Похоже, что так.

Ролинс пил кофе и поглядывал на костер. Внезапно из темноты одна за другой возникли три борзые и стали кружить у костра – призрачные существа, похожие на скелеты, обтянутые кожей. Глаза их рдели, отражая пламя костра. От неожиданности Ролинс привстал, пролив кофе.

Это еще что за чертовщина?

Джон Грейди стоял, вглядываясь во тьму. Борзые исчезли столь же внезапно, как и появились.

Какое-то время они постояли, ожидая, что будет дальше. Но вокруг царила тишина.

Черт знает что, буркнул Ролинс.

Он отошел от костра, прислушался, потом посмотрел на Джона Грейди.

Может, покричать?

Не надо.

Эти собаки разгуливают не сами по себе.

Знаю.

Думаешь, это он нас разыскивает?

Если он захочет, то может и так нас найти.

Ролинс подошел к костру, налил себе еще кофе и снова прислушался.

Наверное, он где-то там, в горах, со своими дружками.

Джон Грейди промолчал.

Ты со мной не согласен, спросил Ролинс.

Утром они подъехали к загону в ущелье, ожидая увидеть асьендадо с компанией, но там никого не оказалось. И в последующие дни никаких признаков присутствия дона Эктора в этих краях они не заметили. Три дня спустя они свернули лагерь и отправились на асьенду, гоня перед собой одиннадцать молодых кобыл. Они прибыли на место уже затемно, загнали лошадей в корраль и пошли в барак ужинать. За столом еще сидели вакеро, допивая кофе и докуривая, но постепенно все разошлись.

На другой день на рассвете в каморку Джона Грейди вошли двое с пистолетами, наставили на него фонарик и приказали подниматься.

Джон Грейди сел на кровати, спустил ноги на пол. Человек, державший фонарь, казался безликим силуэтом, но Джон Грейди отчетливо видел в его руке пистолет. Это был полуавтоматический кольт. Джон Грейди прикрыл глаза ладонью. За порогом стояли люди с винтовками.

Кьен эс, спросил он.

Человек опустил фонарик и велел ему одеваться. Джон Грейди встал, взял брюки, надел их, сел на кровать и стал натягивать сапоги. Потом потянулся за рубашкой.

Вамонос, сказал человек.

Джон Грейди стоял и застегивал рубашку.

Донде эстан тус армас, спросил человек.

Но тенго армас.

Тогда тот обернулся к людям за дверью, сделал знак рукой. В каморку вошли двое и начали ее обшаривать. Они перевернули деревянный ящик из-под кофе, высыпали на пол все его содержимое и стали рыться в рубашках, кусках мыла и бритвенных принадлежностях. Они были в засаленной, почерневшей форме хаки, и от них пахло потом и дымом костров.

Донде эста ту кабальо?

Эн эль сегундо пуэсто.

Вамонос, вамонос.

Они отвели его в седельную, где он взял свое седло, попоны, а Редбо стоял и нервно переминался с ноги на ногу. Они прошли мимо каморки Эстебана, но было не похоже, что старик проснулся. Они посветили ему, пока он седлал коня, потом он вывел Редбо наружу. У конюшни Джон Грейди увидел остальных лошадей. Один из людей в хаки держал карабин Ролинса, а сам Ролинс сидел, ссутулившись, в седле на Малыше, и руки у него были скованы наручниками, а поводья волочились по земле.

Кто-то из мексиканцев толкнул Джона Грейди в спину стволом винтовки.

Что происходит, дружище, спросил он Ролинса, но тот не ответил, а только наклонился, сплюнул и отвел взгляд в сторону.

Но абле. Вамонос, сказал главный.

Джон Грейди сел в седло. На него тоже надели на ручники, потом сунули ему в руки поводья. Затем все остальные тоже забрались на своих лошадей и двинулись в открытые ворота. Когда они проезжали мимо барака, где жили пастухи, те уже стояли в дверях или сидели на корточках под навесом. Они смотрели на всадников. Впереди ехал главный, затем его первый помощник, потом американцы, а дальше, по двое, остальные шестеро. Они были в форме, в головных уборах и держали карабины на луках седел. Процессия двинулась по дороге на сьенагу. Они ехали на север.