23 апреля, четверг
На заседании Президиума Центрального Комитета было душно, не спасали ни открытые окна, ни включенные на полную мощь вентиляторы, они лишь однообразно гудели, гоняя по помещению теплый воздух. Во главе стола сидел Маленков.
Ворошилов говорил о непростой ситуации, возникшей в отдельных городах, где прямо-таки шел разгул преступности. Невозможно было горожанину ночью выйти на улицу: грабили, убивали. Милиция не справлялась.
– Расстреливать надо, а не миндальничать! Жуков в Одессе криминал за неделю перестрелял, а мы все рассуждаем! – раздраженно высказался Каганович.
Бывшему министру внутренних дел Круглову был объявлен выговор, однако он продолжал командовать милицией, оставаясь первым заместителем у Берии.
– Оружия после войны осталось много. В какие только руки оно не попало, – оправдывался Круглов.
– Сажайте! – скривился Молотов. – Что вас, учить?!
Нехорошая обстановка складывалась в стране с продовольствием. Чтобы порадовать вождя, в 1948 году, на два года раньше Англии, в СССР отменили карточную систему и раструбили об этом на весь мир, однако заполнить товаром полки магазинов, удовлетворить хотя бы минимальные потребности населения не удавалось. Первобытный труд деревни был по существу рабовладельческим, люди работали, чтобы не умереть с голода. Еще не ясно, кому жилось лучше – с утра до вечера гнувшему спину на государство, не имеющему никаких прав, а лишь обязанность давать стране хлеб и мясо батраку-крестьянину или заключенному, вкалывающему на «ударных стройках», за госсчет получавшему баланду и крышу над головой.
При карточной системе, которая за годы невзгод и лишений была отлажена до мелочей, люди хоть как-то ели, не помирали от голода. А после отмены карточек, когда продовольственное обеспечение перевели на фабрики, заводы, в предприятия и учреждения, образовалась группа лиц, новой системой снабжения не охваченная. Где возьмет пропитание инвалид, который работать не может? Отделы соцобеспечения за указаниями правительства не поспевали. А иждивенцы? А старики, не способные трудиться? Такие лишенцы шли в райкомы партии, там, чем могли, помогали, но, по-честному, кое-как помогать получалось. Полуголодные оставались люди, а некоторые совершенно без средств к существованию. И с командировочными чехарда. Кто командировочного, приехавшего на день-два, на дотацию поставит? Перебивались, конечно же. Даже работников дипломатических миссий задел дефицит с продуктами. Распределитель отпускал американскому послу пятнадцать куриных яиц в месяц, а его жене – десять. Этих яиц не хватало даже для полноценной яичницы. Обратившись в МИД, который передал просьбу дипломата в Министерство сельского хозяйства, для посла наконец закупили кур и петуха. Во дворе посольской резиденции сколотили курятник и куры стали нестись, ведь отовариваться на рынке даже самому послу было слишком накладно. Для дипломатов открыли магазин с твердыми ценами, однако там завели учетные тетради, в которых то и дело возникала путаница, и товары отпускались с перебоями. С огромным трудом работники посольств выхлопотали разрешение на ежемесячную поставку продуктов из-за границы. А что говорить об обычных людях?
Потребление продовольствия закладывалось в бюджет на основании предусмотренного Советом министров сельскохозяйственного плана, но до установленных показателей колхозы и совхозы не дотягивали, близко не было тех цифр, которые спускали сверху, а планы каждый год росли. Однако в отчетах планы всегда выполнялись и даже перевыполнялись. Основываясь на их надуманном выполнении, по бумагам перемещались тонны грузов, тысячи, сотни тысяч тонн. Только многих тонн в помине не существовало, их просто-напросто недодали, не собрали, не заготовили, но успешно отписали или приписали, то есть отчитались за них, а значит, продукт существовал. С такими мыльными пузырями шли поставки продовольствия. Частный сектор не мог закрыть потребности населения, к тому же цены у частника были внушительны. В результате подобных обстоятельств даже на основные продукты питания возник острый дефицит.
В бесперебойных поставках нуждалась огромная действующая армия. Советские войска все еще стояли в Австрии, охраняли Германию, Польшу, Чехословакию, Румынию, Болгарию, Венгрию. Крупные соединения дислоцировались на европейской границе СССР, и на Дальнем Востоке. Солдат надо было кормить. На армию не жалели, закрывали потребности за счет гражданского населения.
После окончания Великой войны, на карте возникли страны народной демократии, те, что достались Советскому Союзу при разделе Европы. У социалистических режимов не получалось пока обеспечивать себя всем необходимым, их заявки приходилось также удовлетворять. И международная политика в стороне не осталась. В рамках поддержки мирового коммунистического движения государствам, которые подняли голову против эксплуататоров-капиталистов и были ориентированы на СССР, не скупясь, раздавали. А как без реальной помощи, без денег, налаживать отношения? Кто будет тебя слушать? Молотов требовал наращивать обороты, пугал Америкой, которая стремится перехватить инициативу в Африке и в Азии. А есть хотелось всем, и рабочим, и тем же обобранным до нитки крестьянам, и новоявленной социалистической интеллигенции, и молодежи – никто не желал оставаться голодным. Деревню лихорадило. В колхозах не хватало рабочих рук, там по существу некому было работать, за трудодни начисляли мизер.
Берия и Маленков высказывались за вывод войск из Европы, предлагали войска расформировать, а бывших военнослужащих отправить на производство и в деревню. Они были категорически против содержания за счет СССР Австрии и Германии. Маленков предлагал усиленно развивать частный сектор, вспоминал ленинский НЭП. Хрущев не советовал спешить с частнособственническими инициативами, рекомендовал ограничиться уменьшением сельхозналога и подумать о списании крестьянам долгов. Нэповство ни под каким видом было ему не по душе, Хрущев был убежденным сторонником колхозов.
– Даже фашисты при оккупации оставили колхозы, – доказывал он. – Единоличное хозяйство по всем показателям проигрывает коллективному.
– С выводом войск из Европы я бы не спешил, – высказался Молотов. – По-моему, надо крепче работать и строже спрашивать.
– Мы и лагеря кормим, и тюрьмы, – заметил Никита Сергеевич. – А сколько там ртов? Георгий Максимилианович и Лаврентий Павлович предлагают провести массовую амнистию, я в этом деле их поддерживаю, может, экономия от этого выйдет.
– Заключенные работают, – подал реплику приглашенный на Президиум ЦК милиционер Круглов. – Многие важные стройки, в том числе и по программе ядерных исследований, ведутся их силами. Если заключенных сменить на гражданских строителей, расходы многократно возрастут.
Главное управление лагерей – ГУЛАГ – было огромным и всемогущим ведомством, сосредоточившим под собой ряд крупнейших отраслей народного хозяйства. К ГУЛАГу относились: Главное управление строительства Дальнего Севера – Дальстрой; Главное управление по разведке, эксплуатации и строительству предприятий цветных и редких металлов в Красноярском крае – Енисейстрой; Норильский комбинат цветных и редких металлов; Аффинажные заводы: № 169 – в городе Красноярске, № 170 – в Свердловске, № 171 – в Новосибирске; Вяртсильский металлургический завод; Управление строительства Куйбышевской гидроэлектростанции; Управление строительства Сталинградской гидроэлектростанции; Управление проектирования, изысканий и исследований для гидротехнических строек – Гидропроект; Главное управление по строительству нефтеперерабатывающих заводов и предприятий жидкого топлива; Ухтинский комбинат по добыче и переработке нефти; Главное управление шоссейных дорог; Главное управление железнодорожного строительства; Управление строительства Главного Туркменского канала; Управление Нижне-Донского строительства оросительных и гидротехнических сооружений; Главное управление асбестовой промышленности; Главное управление слюдяной промышленности; Промышленные комбинаты Печерского угольного бассейна – комбинат «Воркутауголь» и комбинат «Итауголь»; Промышленный комбинат по добыче апатитонефелиновых концентратов – «Апатит»; Управление строительством Кировского химического завода; Главное управление строительства Волго-Балтийского водного пути; Главное управление лесной промышленности; промышленный комбинат по добыче и обработке янтаря в Калининградской области. Помимо этого, сотни тысяч заключенных были переданы в распоряжение Первого и Второго Главных Управлений при Совете министров СССР, которые занимались ядерными разработками, созданием ракетной и авиационной техники. А сколько было мелких заводов, фабричек, артелей, приписанных к МВД? Не сосчитать. И все это был ГУЛАГ.
Из-за невыносимых условий содержания в исправительных учреждениях нередко вспыхивали восстания. В отдельных случаях заключенные разоружали охрану, захватывали лагерную администрацию. Восставшие требовали человеческого отношения, минимального, но гарантированного отдыха после изнуряющей работы, элементарной медицинской помощи и соблюдения законности, ведь некоторые просиживали за решеткой много больше, чем устанавливал приговор. Никто не занимался в тюрьмах соблюдением юридических норм. Перед администрацией ГУЛАГа на первое место выдвигался хозяйственный план, его неукоснительное выполнение. Администрация брала на себя повышенные обязательства, что приводило к тяжким последствиям для содержащихся под стражей. Лагерные мятежи перерастали в настоящие войны, подавлять которые приходилось с помощью действующей армии.
– Они там, как князья, начальники лагерей, как царьки! – недовольно заметил Молотов. – Сидят, обогащаются. – Много чего рассказала ему вернувшаяся из зоны жена.
– Безусловно, они воруют, – согласился Маленков. – Всегда так было, да и кто в глухомань работать поедет, если хорошего прибытка нет? А раз начальники воруют, значит, и все за ними! Кто помельче, тот последнее у арестанта заграбастает, не посмотрит, что зек от голода пухнет.
– Без тюрем не обойтись, тюрьмы поддерживают государственный порядок! – определил Ворошилов.
Молотов предложил отстранить от должностей некоторых особо распустившихся сотрудников в руководстве МВД-МГБ. Однако выяснилось, что Лаврентий Павлович уже сделал это. В число неблагонадежных попали целиком люди бывших министров Абакумова и Игнатьева.
– Ни для кого не секрет, что многие громкие дела у нас были надуманные, – проговорил Лаврентий Павлович. – И врачебное дело, и дело в отношении заговора в Еврейском антифашистском комитете – все липа! И дело авиаторов пустое, хватало дутых дел. Вот, к примеру, соберемся мы после заседания, сядем чай пить, и кто-то скажет – а Маленков не туда идет! А еще кто-то с этим согласится: я бы, скажет, так не делал, а делал так-то. По сталинским меркам это чистый заговор – так дела и возникали. Если какой-нибудь дворник на улице кричит, что Сталин дурак – это одно, а если крупный начальник высказывается – совсем другое. Надо подобные дела, по которым люди ни за что пострадали пересмотреть.
– И по Сталину разобраться надо, – проговорил Георгий Максимилианович. – Он допустил много перегибов.
– Сталина не марай! – отрезал Молотов. Что бы ни говорили, а он выступал исключительно за сталинский режим.
– Сталин не стеснялся убивать, – нависая своим кургузым телом над столом заседаний, заговорил Хрущев. – Убей и неубитым будешь! Вот заклятие, под которое маршировали. Правильно Георгий Максимилианович сказал – так дальше жить нельзя!
– У каждого ошибок хватает! – подал голос Каганович.
– Сталин – это Сталин! – не успокаивался Молотов.
В пронзительной тишине слышалось, как между стеклами окна настойчиво жужжит муха.
– Многое, что происходило при Сталине, надо искоренить, – продолжил свою мысль Маленков. – Первое – это культ его личности. Второе – совершеннейшее беззаконие и бесправие, возникшее при его попустительстве. СССР не лагерь, не рабовладельческое общество! Потому мы с Лаврентием и большую амнистию затеваем.
– Добренькие! – фыркнул Молотов.
– Мы сами причастны к фальсификациям и убийствам, – гаркнул Хрущев.
На Хрущеве, как и на остальных присутствующих в этих стенах, лежало несмываемое пятно расправ и смертей.
– Надо дело поправить! – заключил Маленков.
– Чтоб по-людски было! – махнул рукой Хрущев.
Молотов демонстративно отвернулся.
– Я подписал приказ о прекращении мер физического воздействия. Под пыткой человек в чем угодно сознается, – с легким кавказским акцентом произнес Лаврентий Павлович.
– Руки в крови! – глухо подтвердил Булганин. Ему тоже пришлось казнить невинных. Несколько раз он участвовал в допросах, видел, как людей без разбора мудохали. В памяти часто возникал страшный эпизод одного следствия. Замминистра путей сообщения, которого Николай Александрович знал и уважал, обвинялся в государственной измене. Курировать следствие от ЦК назначили Булганина. Когда он появился в пыточной, избитый, сломленный обвиняемый засиял от счастья – наконец-то пришел человек, который поймет, выручит, исправит роковое недоразумение! Несчастный с мольбой бросился на колени: «Николай Александрович! Дорогой! Выручай! Они делают из меня врага! Какой я враг, я не враг, ты же знаешь!» Булганин с силой оттолкнул арестованного: «Молчи, б…дь!» – выкрикнул маршал и ударил наугад, не попал никуда, да он и не хотел попадать, а бил лишь для того, чтобы трое шавок-дознавателей не подумали, что он, маршал Советского Союза, связан с преступником. После этот обезображенный замминистра (его так колотили, что голова сделалась бесформенным кровавым месивом с вытекшими остатками глаз) прямо здесь, на месте пытки, был застрелен из нагана, а камеру за какие-нибудь двадцать минут до блеска отдраили от дерьма и крови приближенные к начальству зеки. Теперь можно тащить сюда следующего.
Отчеты о проделанной органами работе, точно как и отчеты по сбору свеклы или поставке мяса, подавались наверх со ссылкой на превышение плана. В каждом следующем месяце расстрелянных и осужденных становилось больше. Изувеченный замминистра долго снился потом, преследовал. С тех пор маршал Булганин стал крепче пить и тяжелее вздыхать.
– Руки в крови! – еще раз мрачно повторил он.
– Время было такое! – буркнул безулыбчивый Каганович.
– Какое бы время ни было, оно прошло! – заключил Хрущев. – Невиновных – на свободу!
– Невиновных! Иди разбери, кто невиновный, – скривился Каганович.
– Выпустишь, а потом страну не удержишь! – вмешался Молотов. – По-твоему, не было в партии борьбы? Не было раскола? Был раскол, и враги были! И нечего делать вид, что кругом невиновные! Контрреволюция с топором над головой стояла. Враги бы нас перебить не постеснялись, но мы их опередили. Любые методы оправдывают победу!
– Начали мы за здравие, а кончили за упокой! – вступил Берия. – На мой взгляд, переборщили с врагами. И на местах руководители перестарались, требовали от Сталина увеличения квот по первой категории, по сути сами расстреливали! С их подачи и тюремные сроки выросли.
– Хаос в стране был, банды бесчисленные. Хаос надо было переломить железной рукой! – вступил в спор Ворошилов.
– Много разных слагаемых: и за будут, и против, но в большинстве вещи творились недопустимые, я про то говорю, – продолжил мысль Маленков. – Москву и Ленинград сотрясало, но и на местах друг на друга доносы чуть ли не под копирку писались. Когда Сталин понял, что в республиках зреют независимые кадры, решил их тряхнуть.
– Кругом сидели замаскированные троцкисты! – выкрикнул Молотов.
– В этом вопросе можно много спорить, и каждый по-своему окажется прав, – возразил Георгий Максимилианович. – Сегодня мы взяли курс на демократизацию, и это понятно, не годится входить в резонанс со всем человечеством.
– Будем амнистировать! – подвел черту Берия. – У нас в тюрьмах два с половиной миллиона сидит! Освобождать!
– Не перегибай палку! – протестовал Молотов.
– Если не будем огульно сажать, зеков автоматически станет меньше. У многих, к тому же, сроки заканчиваются. Все само собой образуется, без тотальной амнистии, – проговорил Ворошилов. – Мы не должны подрывать идеологические основы государства.
– Опираясь на сталинские принципы, многие годы политика выстраивалась, а это значит, что не только мы, но и страны-союзники по таким же правилам живут. Нельзя ломать систему. Система проверена временем. Хотите выпускать? Выпускайте. Но делайте в рамках существующей государственности, не сотрясая основ. Амнистия к празднику революции, ко дню рождения Ленина, Сталина, чем такой подход плох? Он совсем не плох! – доказывал Молотов. – А трезвонить о перегибах, об ошибках и под этим флагом тюрьмы открыть – что за мальчишество?! Сталина месяц как нет, а мы уже решаем все переиначить! Страну расшатывать не позволю!
– Без вины виноватые должны находиться на воле! Требую снять позорные ярлыки! – подал голос Хрущев.
– Не сомневайся, Никита Сергеевич, – прервал перепалку Берия, – Все поставим на места. Я приказал прекратить строительство ГУЛАГом бессмысленных объектов, в первую очередь строительство подземного тоннеля материк – Сахалин, который копают по дну Охотского моря. В таком тоннеле пока нет необходимости.
– В ГУЛАГе рабский труд, где человеческая жизнь ничего не стоит: одни померли, к утру других подвезут! – содрогнулся Булганин.
– Народ сильно побили! – вздохнул Микоян.
– До чего же мы докатились! – укоризненно всплеснул руками Никита Сергеевич. – Человек стал хуже вещи! Одного райкомовского начальника посадили за то, что он ходил в старых сапогах, а новые, ненадеванные, хранил в шкафу. А раз он новые сапоги спрятал, а в стоптанных расхаживал, обвинили в дискредитации успехов Советской власти. Приговор – десять лет лагерей. В первый же год он на стройках ГУЛАГа сгинул. А сколько таких – не счесть!
– Вечно ты, Никита, с какой-то придурью! – насупился Каганович.
– То, что товарищ Сталин оторвался от действительности, факт! – подытожил Маленков.
– И всех нас за собой потянул! – добавил Берия. – Арестовывать так просто не будем, пытать не будем, выпускать будем! Инициативы председателя правительства поддерживаем! – за всех заключил он. – Предлагаю расходиться! – И министр демонстративно захлопнул папку.
Члены Президиума зашевелились, стали подниматься с мест. Сначала, подходили к Лаврентию Павловичу и с подобострастием прощались, потом торопились на поклон к председателю правительства Маленкову. Тот с непроницаемым видом сидел погруженный в собственные мысли.
– Не спи, Максимыч, все проспишь! – весело воскликнул Берия. Лаврентий Павлович называл Маленкова по старинке Максимычем, как Сталин. Плохо получалось у него выговаривать длинное – Максимилианович, да и зачем? Маленков засуетился, укладывая в портфель разложенные на столе документы.
Важные люди, великие – Маленков, Молотов, Каганович, Булганин, Хрущев, Ворошилов, Микоян, Бе-ри-я! Каждый из них имел право на первенство, каждый мог ухватить за хвост желанную Жар-птицу.
– И мы с тобой поехали! – Лаврентий Павлович хлопнул Хрущева по плечу. – Опять дотемна засиделись, – миролюбиво продолжал он, блистая расшитым золотом мундиром.
После смерти Сталина министр приказал подчиненным повседневно носить форму с отличиями Министерства внутренних дел и государственной безопасности, начищенную и отглаженную, чтобы вокруг понимали – кто власть.
– Раньше только по ночам и трудились, – заметил Никита Сергеевич.
– Э-э-э, брат, то раньше было!
– Значит, по домам?
– По домам! – ласково кивнул Лаврентий Павлович.
– А я думал, в кино пригласишь!
– Кино! – фыркнул Берия. – Все кино, брат, мы с тобой у товарища Сталина пересмотрели, царствие ему небесное! Ты в Москве остаешься?
– Нет, за город еду.
Взявшись под руки, они вышли из здания.
– Пройдемся?
Хрущев не возражал. Часы на Спасской башне отбили десять вечера.
– Не сомневайся, амнистию проведем! – заговорил Берия, – а шакалы заткнуться, нет больше душегуба! Правильно мы вопрос поставили – хватит крови, напились! И ты верно говорил, хвалю!
– Я как вы, – отозвался Хрущев.
– А время было гадкое и нас зацепило: ты на Украине врагов крошил, я – здесь резал. – Берия пристально посмотрел на спутника.
– Было такое, – хмуро подтвердил Никита Сергеевич.
В бытность первым секретарем Украины он каждый день подписывал расстрельные списки, каждый день по его приказу сажали. Тогда-то и забарахлило сердечко, тогда-то и стал он пропускать лишнюю рюмку – а что было делать, не ты, так тебя!
– Мы-то с тобой каемся, а от умников от наших один ответ – правильно было! Действительно, что ль, так думают? Хер их поймешь!
– Мы знаем, как было, и они знают! – проговорил Никита Сергеевич.
– Сегодня ворчуны точно спать не будут, в постелях поелозят! – злорадствовал Берия. – Видал, как заерзали? Видал хари? Каганович? Молотов? Видал?
– Видал.
– Делают вид, что все вокруг виноваты, да только не они, а почитай их резолюции – чокнешься! Не просто писали: «Согласен» или «За», а «Утопить в блевотине!», «Прикончить, как взбесившуюся собаку!», «Перерезать горло!» Вот как выражались! А один, не буду называть фамилии, тот просто чиркал – «на х…!» А теперь сидят, рассуждают.
– Согласен с вами, Лаврентий Павлович.
– Какой я тебе Лаврентий Павлович! – запротестовал министр. – Мы с тобой сто лет на ты, забыл?
– Одно дело – тогда, а другое дело – сейчас, – невозмутимо ответил Хрущев.
– Не паясничай! С Молотовым так говори. А мы – друзья, понял?
– Понял!
– С хорьками держи ушки на макушке, не со мной!
– Молотов с Кагановичем существа непредсказуемые, – выговорил Никита Сергеевич.
– С виду пушистые, как кролики, а на самом деле – удавы! – определил Берия.
Собеседники обогнули Гранавитую палату и, оставив за спиной ожидающие машины, зашагали вдоль тротуара. Над Кремлем стемнело.
– Знаешь, сколько спорили, кого на партию? Молотов четыре раза к Егору ходил, Поспелова тянул, а я на тебе настоял.
Никита Сергеевич преданно заморгал:
– Спасибо, друг!
– Не за что!
– Честно говоря, я думал, что председателем Совета министров будешь ты.
– Сам знаешь, как непросто этот пост получить!
– С тобой было бы понятней, – округлил глаза Хрущев.
– Пусть пока Егор поработает.
Наткнувшись на бескрайнюю лужу, пешеходы остановились.
– В прошлый раз сюда угодил, – припомнил Лаврентий Павлович. – Глубокая!
Хрущев преодолел препятствие по бордюрному камню, а Лаврентий Павлович совершил длинную обходную петлю.
– Им хоть черт рогатый, только бы ни я! – с раздражением, что его не пропустили в премьеры, высказался маршал. – Но я не гордый, я подожду!
Лубянский маршал остановился и громко высморкался.
– Насморк замучил! – пряча платок, посетовал он. – Лечусь, лечусь, а все болею.
– Потому что не лежишь, тебе отлежаться надо, чай с медом попить, пропотеть. Посидел бы недельку дома, – сочувственно проговорил Никита Сергеевич.
– Недельку! А где взять ее, ту недельку?
– Спасибо, Лаврентий Павлович, что ты про Хрущева не забыл, – взяв маршала за локоть, снова поблагодарил Никита Сергеевич.
– Я ж не дурак! – маршал снова стал вытирать нос. – Потерпи, сделаем тебя Генеральным Секретарем!
С Москвы-реки тянуло прохладой, Берия поднял воротник:
– Сейчас самая коварная погода.
Никита Сергеевич, закутав шею шарфом, послушно стоял рядом.
– Помнишь, как гроб к Мавзолею несли, как плакали? «Ох, Сталин умер! Ох, что же делать?» А глаза, как у волков светятся! – прошипел министр. – Слезы платком утирают, а сами от счастья ликуют, аж гадко!
– И мы радовались, – откровенно сознался Хрущев.
– И мы, и мы! – подтвердил Берия. – Но мы театрально горе не разыгрывали, всякое не изображали.
– Никому старика жалко не было, Сталин всех в вампиров превратил, – проговорил Никита Сергеевич. – А Егор, хоть и наш друг, а нос по ветру держит.
– Я его, обормота, в узде держу.
– Мне б лучше ты! – еще раз повторил Хрущев.
– Говорю, не дали бы! – со злостью ответил маршал. – Но время не за горами! Давай еще кружок, ходить полезно.
– Я каждый вечер гуляю.
– Теперь вместе гулять будем, – решил Берия.
Они начали новый круг. Лужи на дорожках смазливо кривились в неярком свете фонарей – после обеда моросил мелкий дождик. Воздух после дождя был свежий-свежий, чистый-чистый. Пахло весной.
– Дышится как! – умилился Никита Сергеевич.
Берия втянул свежесть апрельского вечера, но ароматов весны не разобрал – насморк мешал. Он переложил пухлую папку из одной руки в другую и, приблизившись к Хрущеву, произнес:
– Знай, Никита, что есть у тебя один верный друг – Лаврентий, – и он стукнул себя в грудь, – а не Молотов и не Маленков. Будем друг друга держаться!
– И ты мне верь! – ответил Никита Сергеевич.
Берия двинулся вперед, Хрущев шагал рядом.
– Зачем доплаты партработникам срезали? Что в этом умного? Ни с тобой, ни со мной не посоветовались! Коммунистическая партия – основа основ! – возмущался Хрущев.
На прошлой неделе Маленков отдал распоряжение лишить партийных руководителей доплат в конвертах, а это были солидные деньги! Берию осенило:
– Егор так мстит. Сталину мстит, дурак недоделанный! Сталин-то умер!
Хрущев пожал плечами. Месть мертвецу казалась ему абсурдом, а вот то, что Сталин перевел полноту власти в Совет министров – неоспоримо, и в этом смысле Маленков был его верным последователем. Если б власть оставалась в партии, все бы вновь испеченные министры и зампреды правительства сидели бы Секретарями ЦК. А сегодня из крупняка в ЦК остался один Хрущев. Получалось, ему не нашлось места в правительстве.
– Скоро государственные вопросы будут решаться не в Президиуме ЦК, а в Президиуме Совета министров, – уныло констатировал Никита Сергеевич. – Значит, и от меня скоро отделаются!
– Торопится Егор! Будем работать вместе, по-честному! – прищурился Берия. Фуражка, расшитая золотом, и поблескивающее пенсне придвинулись к лицу Никиты Сергеевича. – До-го-во-ри-лись?! – растягивая каждый звук, произнес маршал.
– Договорились, Лаврентий Павлович! – не отводя глаз, подтвердил Хрущев.
– Заладил – «Лаврентий Павлович, Лаврентий Павлович»! – отозвался министр. – Я обижусь!
– Извини, Лаврентий! – поправился Никита Сергеевич.
– А ему, – вспомнив Хозяина, продолжал маршал, – ему друзья были не нужны, слуги нужны, рабы. Мы слугами быть не желаем. Ни у кого! Ты, Никита, на меня можешь в любой заварушке рассчитывать. А заварушки будут, попомни мое слово!
– А ты, Лаврентий, на мой счет не сомневайся! – бесхитростно заверил Хрущев.
– Если б сомневался, мы б не говорили!
Берия достал из кармана элегантный портсигар, покрытый изумительной эмалью с золотым вензелем в виде заглавной буквы «Н», нажав на сапфировую кнопочку, открыл, ловко подцепил папиросу, и, похлопывая себя по карманам, извлек наружу золотое тело зажигалки, украшенной точно таким же вензелем, что и портсигар.
– Красивая вещь! – оценил Хрущев.
– Николашки, царя, – небрежно бросил министр и прикурил. – А лицемеров приструним. Много у меня на них говна лежит.
– Взглянуть бы?
– От друзей секретов нет. Мои тебе подборку подвезут, самое интересное, избранное, так сказать. Только на ночь не читай, расстроишься, а нам, Никита, надо сон восстанавливать, нервное состояние укреплять, а то после обедов у конопатого мы с тобой, хоть и крепкие ребята, все равно подох…ли! – маршал и со смаком выпустил дым.
Он, точно как Сталин, курил папиросы с душистым трубочным табаком «Герцеговина флор».
– Время все расставит на места, абсолютно все! Мы, Никита, по сравнению с заумными мыслителями ангелы. Я за слова отвечаю!
– Ну, не такие и ангелы, – возразил Хрущев.
– Пусть и не такие, но все же! – затягиваясь, излагал Берия. – Хорошо, что власть у них формальная, показушная: Совет министров, Верховный Совет – липа, а не власть! Одни громкие названия. Была бы настоящая власть, нас бы с тобой, не церемонясь, к стенке поставили! Мы бы в показательном процессе грандиозно смотрелись, не хуже врачей-отравителей, – засмеялся министр госбезопасности. – Молотов лишь подходящего момента ждет, чтобы поквитаться! Только ничего у него, хорька, не выйдет, кишка тонка!
Хрущев умел слушать, не перебивал, не отворачивался, не подавал вида, что устал, что ему не интересно, не выражал никаких отрицательных эмоций, а наоборот, заинтересованно смотрел и поддакивал, всем своим видом выражая полное согласие.
– Одним словом, пока им нас не одолеть, замахнуться и то побоятся. И Булганин, скажу по секрету, парень свой, а он армией командует! А без армии и без нас они что щенки беззубые – тявкают, а укусить не умеют! – выпуская через ноздри дым, радовался Лаврентий Павлович.
– Пусть тявкают! – буркнул Никита Сергеевич, показывая кулак.
– Не спугни! – остановил Берия и развернулся так, чтобы в свете фонаря разглядеть лицо собеседника. – Это как на охоте: зверя сначала выследить надо, а потом бить! – закончил маршал и после паузы добавил. – Ты на партии останешься, я Совмин заберу.
Небо было черным, неприветливым, беззвездным, и ветер, хотя уже и не холодный, пугал сырыми, липкими прикосновениями, казалось, перепутав весну с осенью.
Хрущев по разумению Берии был прямой, горячий, но не злопамятный, не опасный, ценил доверие и имел нечеловеческую работоспособность.
– Помнишь, как Егор справки Госкомстата зазубривал, чтобы Хозяину приглянуться, учебники до дыр затер? – вспомнил Лаврентий Павлович. – Сталин ликовал: «Маленков, а Маленков, скажи, сколько у нас добывают угля?» – Максимыч без запинки отвечал. «Правильно!» – восхищался Сталин. Про пшеницу спросит – и про пшеницу знал, про сталь вопрос задаст – и про сталь ответ получит, даже сколько кастрюль за год делают, помнил. Как автомат, засранец, цифрами сыпал.
Никита Сергеевич заулыбался. Он-то знал, что Маленков специально заучивал справки отраслевых министерств, чтобы блеснуть эрудицией.
– Ладно, ехать пора, дома ждут, – выкидывая в урну окурок, сказал Берия. – Перекурил сегодня. Вторая пачка кончается!
– Бросать надо.
– Обязательно брошу. Ты, брат, материалы жди.
– Буду ждать. – И вдруг Хрущев спросил: – А про меня папочку подошлешь?
Берия секунду глядел в добродушное лицо собеседника.
– Спи, друг, спокойно, про наши геройства ни одна живая душа не узнает! – Лаврентий Павлович кашлянул и протянул на прощанье руку: – Рад, что мы друг друга поняли. Звони, ежели что, обязательно звони, по любому поводу!
Берия обнял товарища и ушел. В сумеречной высоте величественно светились кремлевские рубиновые звезды, как будто воткнутые волшебником в немое, пасмурное небо. Снова разыгрался ветер, стал накрапывать дождик. Охрана распахнула над Секретарем ЦК зонт.
– Убери! – велел Хрущев. – Пройдусь, подышу. Вы за мной не ходите. У дома Правительства, на Серафимовича, ожидайте, там, где кораблики причаливают. – И, не оборачиваясь, под мелким-премелким дождем зашагал к кремлевским воротам.
Ночь плыла над Москвой, теплая, весенняя. Апрель заканчивался, земля пробуждалась.
