Глава 14. «Наконец-то у нас появился настоящий баритон!»

В марте 1963 года в Москве проходила Декада культуры и искусства Азербайджана. В столицу великой советской страны съехались лучшие художественные коллективы республики, мэтры и талантливая молодежь. Концерты, в которых участвовал Муслим Магомаев, проходили в Кремлевском Дворце съездов (ныне Государственный Кремлевский дворец).

Выступает Муслим Магомаев. 1960-е годы

Многие журналисты впоследствии спрашивали Муслима Магометовича: был ли страх перед публикой, сидящей в громадном зале в преддверии самого исполнения? Интересен ответ ставшего всенародно любимым артиста:

— Тогдашнего своего волнения я не помню, видимо, у меня не было особого страха перед выступлением. Я был слишком молод, меня еще не знали. Страх перед выступлением пришел позже. Это теперь, несмотря на то, что имею уже большой опыт, я волнуюсь как сумасшедший. Когда приходит известность, появляется имя, тогда появляется и ответственность — ты не имеешь права петь хуже, чем спел вчера. А тогда этого чувства у меня еще не было.

На всех концертах исполнителя принимали очень душевно, но «своей артистической интуицией я не чувствовал какого-то особого успеха». И вдруг!

Это был последний концерт, транслируемый Центральным телевидением на всю страну. Муслим Магомаев спел «Бухенвальдский набат», затем каватину Фигаро. Благодарная публика восторженно аплодировала и скандировала «браво!». Обратив внимание, что в правительственных ложах также неистово аплодируют, певец принял решение повторить каватину, но уже на русском языке. Он кивнул дирижеру Ниязи, и музыка полилась…

Стоит сказать, что в правительственной ложе находился дядя Джамал, давно живущий и работающий в Москве. А еще здесь же находилась министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева, которая со временем (особенно после распада СССР) приобретет черты фигуры зловещей и непредсказуемой. Министр культуры была в восторге от нового молодого исполнителя. Повернувшись к своему соседу по ложе, народному артисту СССР Ивану Семёновичу Козловскому, советскому оперному певцу, обладавшему тенором, она громко сказала:

— Наконец-то у нас появился настоящий баритон. Баритон!

Кстати, познакомившись с товарищем министром лично — сначала по случаю фуршета в знак окончания вышеназванного мероприятия, а затем уже и по работе, Магомаев составил свой личный портрет руководительницы всесоюзного ранга, ведавшего вопросами советской культуры.

— …с Екатериной Алексеевной Фурцевой мне довелось общаться много. Я узнал ее достаточно хорошо, поэтому могу сказать, что была она человеком незаурядным и на своем месте. Она любила свое дело, любила артистов. Многим она помогла стать тем, кем они стали. Но почему-то сейчас считается чуть ли не за доблесть бросать одни лишь упреки в ее адрес. Мне представляется это недостойным. Да, она была частью той системы, но, в отличие от многих, работала в ней со знанием порученного ей дела. Сейчас всем уже стало ясно, что лучшего министра культуры после Екатерины Алексеевны Фурцевой у нас не было. И будет ли?

Что же касается того первого выступления в Кремлевском дворце, то в советской прессе тут же появились хвалебные рецензии на выступление бакинского самородка.

— Пресса очень активно откликнулась на мой успех— восторженные оценки, анализ исполнения… Критических замечаний не припомню. Это и радовало, но и настораживало — неужели меня так высоко вознесли, что и камешком не добросишь?

Из тех отзывов приведу один, дорогой для меня, — билетеров Кремлевского дворца, самых искушенных, самых объективных и самых бескорыстных критиков. На концертной программке они мне написали: «Мы, билетеры, — невольные свидетели восторгов и разочарований зрителей. Радуемся Вашему успеху в таком замечательном зале. Надеемся еще услышать Вас и Вашего Фигаро на нашей сцене. Большому кораблю — большое плавание».

Как логическое продолжение успеха на кремлевской сцене стала скорая встреча с чиновником, объявившим, что на следующий день назначено прослушивание в Большом театре. Однако в тот раз Магомаев категорически отказался, не послушав даже трезвых доводов своего высокопоставленного дяди.

Тогда же, в тот приезд в столицу, Магомаеву довелось увидеть вблизи и практически познакомиться с руководителем страны Никитой Сергеевичем Хрущевым. Это партийный и государственный деятель посетил прием, устроенный по случаю завершения Декады мастеров искусств Азербайджана. На приеме среди прочих «шишек» присутствовали постпред Азербайджана Джамал Магомаев и Анастас Иванович Микоян, который, между прочим, в 1962 году участвовал в урегулировании Карибского кризиса, лично ведя переговоры с президентом США Кеннеди и кубинским правителем Кастро. Микояна, недавнего «сталинского сокола», с конца 1950-х годов считали одним из главных доверенных лиц Хрущёва.

С дядей Джамалом

О советском правителе, присутствовавшем на фуршете, Магомаев описывает так:

— Просторная правительственная комната-гостиная наипервейшего нашего театра. Толкучка с фужерами и тарелками в руках — фуршет…Все вращалось вокруг Хрущева: что бы ни делалось и ни говорилось, все старались угодить хозяину. Казалось, что собрались здесь не в знак дружбы двух великих народов, а исключительно ради Хрущева. Ему то и дело подливали. Он раззадорился и перешел на воспоминания из военных лет. Никита Сергеевич любил козырнуть познаниями в разных сферах жизни. Хоть и дилетант, он умел подметить своим практическим умом ту или иную особенность, присущую предмету размышления.

Возможно, не зная об отказе молодого исполнителя работать в Большом театре, музыкальный редактор Московской филармонии Диза Арамовна Картышева предложила Муслиму Магомаеву провести сольный концерт в Концертном зале имени Чайковского — в одном из ведущих концертных залов страны! По странной причине на сей раз молодой человек не стал отнекиваться, хотя опыта сольных концертов у него не было.

И вот М. Магомаев возвращается в Баку, чтобы приступить к репетициям…

— У молодости отчаянный напор. Свои первые шаги мы делаем, не осознавая и не предвидя последствий, рвемся в неизвестность, сознательно закрывая на что-то глаза… Примерно такая сумятица была в моей голове, когда я думал о своем выступлении. И все-таки чего я никак не мог избежать, как ни пытался, — это леденящего душу волнения.