Книга: Загадка золотого кинжала (сборник)
Назад: Бертрам Флетчер Робинсон Хроники Аддингтона Писа
На главную: Предисловие

Брет Гарт

Дело о похищенном портсигаре

По рассказу А. К***н Д***йла
(Бьюсь об заклад – мои читатели ни за что не догадаются, какого писателя я имею в виду, так что подскажу им хотя бы название его рассказа: «Родни Стоун и прочие истории легкого веса»)

 

Когда я заглянул к Хемлоку Джонсу в его столь памятную нам обоим квартиру на Брук-стрит, мой друг сидел перед камином в глубокой задумчивости. Как это было принято меж нами, я тут же, прямо от входа, пал ему в ноги и почтительно облобызал его ботинки. По двум причинам: во-первых, только из этого положения мне удавалось как бы невзначай, украдкой бросить взгляд на сухощавые черты усталого, умного лицо Хемлока – и еще до первых слов попытаться оценить степень его сосредоточенности; во-вторых же – чтобы подчеркнуть мое искреннее и глубочайшее преклонение перед сверхчеловеческой проницательностью Великого Сыщика.
Мой друг, поглощенный разгадыванием какой-то глубочайшей и предельно запутанной тайны (Хемлок Джонс никогда не утруждал себя более мелкими, рядовыми задачами), смотрел в пол. Казалось, он не заметил меня даже после того, как наши взгляды встретились. Но, предположив это, я ошибся. Впрочем, я ведь всегда ошибался, пытаясь угадать, чем сейчас занят могучий интеллект лучшего детектива всех времен и народов.
– Идет дождь, – сказал он, все так же не поднимая глаз.
– Джонс! Как вы узнали?! – поразился я. – Вы сегодня выходили из дому?
– Нет. Но ваш зонтик мокр. И ваше пальто – как нетрудно убедиться, оно попадает в поле моего зрения – тоже хранит следы влаги, в точности соответствующие тем, которые оставляют дождевые капли.
Я был до глубины души потрясен неуязвимостью этой логической цепочки.
– Кроме того, – небрежно заметил Великий Сыщик, окончательно закрывая тему, – в данный момент я слышу, как дождь барабанит по оконному стеклу.
На несколько секунд я весь превратился в слух – и могу засвидетельствовать под присягой: да, этот звук действительно был здесь слышен. А значит, сейчас действительно шел дождь. Мой друг не обманывал меня.
– Над чем вы работаете сейчас? – спросил я, меняя тему. – Над какой загадкой, оказавшейся не по силам лучшим умам Скотленд-Ярда?
Великий Сыщик слегка переменил позу (в результате чего я утратил возможность снова припасть к его ботинку) и некоторое время задумчиво смотрел на меня, кажется, решая, стоит ли отвечать. Наконец он заговорил:
– Чем я занят сейчас? Сущими пустяками, мой друг. Визит князя Капольского, озабоченного пропажей кремлевских рубинов – такая ерунда, что ее даже не стоит упоминать: эту загадку я решил сразу, прямо во время его визита. Просьба махараджи Путибада помочь ему в поисках фамильного меча с украшенным бриллиантами эфесом – тоже простейший случай; кстати, заодно мне удалось восстановить честное имя телохранителя этого махараджи… правда, посмертно: он, как водится, был обезглавлен тотчас же, при первом подозрении. Что там еще… Великая герцогиня Буттер фон Бротт обратилась ко мне, чтобы выяснить, где и с кем ее супруг провел ночь на четырнадцатое февраля… нет, это тоже не интересно… А! Вот действительно любопытное дело: вчера вечером сосед по дому, встретившись со мной на лестнице, поинтересовался, отчего это я не ответил на его звонок.
Последнюю фразу Хемлок произнес, многозначительно понизив голос. Я не сдержал улыбки – и тут же понял, что был не прав. Мой друг посмотрел на меня без тени одобрения.
– Да будет вам известно, – холодно сказал он, – что благодаря этому вопросу я сумел раскрыть сразу две тайны: по какой причине Пауль Фебер убил свою жену и что случилось с Джонсом! Понятно, не с тем, который я.
Услышав о раскрытии этих двух прославленных своей неразрешимостью дел, я буквально онемел от почтения. А мой друг, вернув в голос свойственную ему бесстрастность, продолжал:
– Итак, как видите, «загадки, оказавшиеся не по силам лучшим умам Скотленд-Ярда» – это и в самом деле пустяки. По крайней мере, если сравнивать их со случаем, происшедшим лично со мной. Вы хотели знать, над чем я размышлял перед вашим приходом? Именно об этом случае, небывалом в истории криминалистики: меня обокрали!
– Обокрали вас? – Я вскочил, опрокидывая журнальный столик и от изумления даже позабыв, что только что лишился дара речи. – Вас, грозу преступного мира?!
– Да! – В голосе Великого Сыщика прозвучали горькие ноты. – Разумеется, я предпочел бы умереть, чем признаться в этом. Но вам, знающему меня с первых лет моей детективной карьеры; вам, кому известно мое отличие от простых смертных; вам, многие годы восторгавшемуся любыми моими умозаключениями; вам, сделавшемуся истовым поклонником моего индуктивного метода, хотя вы и путаете его с дедуктивным; вам, всецело передавшему себя в мое распоряжение, ставшему моим рабом, припадающему к моим ботинкам; вам, ради удовольствия быть моим спутником забросившему свою врачебную практику – кроме самых легких пациентов, почти не приносящих дохода, да и тем вы, если мне срочно требовалось ваше присутствие, без колебаний прописывали стрихнин вместо хинина, а мышьяк вместо слабительного; вам, пожертвовавшему своей судьбой для того, чтобы стать моей тенью, – я расскажу всю правду!
Я с чувством обнял моего друга. Он же, как мне показалось, прижал руку к сердцу – но нет: Хемлок, никаким чувствам неподвластный, в этот момент просто положил руку на жилетный карман, из которого виднелась золотая цепочка, – то ли чтобы прикрыть часы, то ли, наоборот, собираясь посмотреть время.
– Садитесь, – сказал он. – Возьмите сигару.
– Я сейчас воздерживаюсь от курения сигар.
– Вот как? И почему же?
Я заколебался. Возможно, мои щеки или уши залил румянец стыда: должен ли я признаться моему другу, что при моей нынешней практике сигары сделались слишком дорогим удовольствием – и мне по карману лишь трубочный табак? Или такое признание слишком постыдно?
– Да просто потому, что предпочитаю трубку, – ответил я со смехом, стремясь замаскировать смущение. – Расскажите лучше об этой беспрецедентной краже. Что именно у вас похитили?
Мой друг встал, подошел к камину и повернулся спиной к огню, заложив руки за спину. Задумчиво посмотрел на меня сверху вниз.
– Помните портсигар, который мне подарил турецкий посол в благодарность за помощь в расследовании исчезновения фаворита великого визиря с пятой хористкой из кордебалета Театра комедии? Именно он и был похищен. Я имею в виду портсигар. Инкрустированный бриллиантами, как эфес путибадского меча.
– Один из которых, самый крупный, был поддельным, – кивнул я.
– Действительно. – Великий Сыщик улыбнулся на все тридцать два зуба. – А откуда вам это известно?
– Да вы же сами мне рассказали, Хемлок. В тот же вечер. Помню, как меня восхитила ваша способность с первого взгляда отличить подделку. Но, во имя бога, – не хотите же вы сказать, что у вас пропал именно этот памятный дар?
– Нет, – после короткой паузы сказал он. – То есть да, этот портсигар был украден, но вовсе не пропал: я намерен, не поднимая шума, а тем более не обращаясь к полиции, вскорости найти его и вернуть в свою собственность. В своей профессии вам часто приходится сталкиваться с ситуацией, когда гнойный абсцесс не вскрывается сам – и тогда его приходится вскрыть врачу. Ну вот, а я на сей раз не обращусь к вам, врачу, за помощью, но проведу всю операцию собственными руками.
– Во всем мире не найдется рук лучше! – с энтузиазмом воскликнул я. – Уверен: портсигар уже можно считать возвращенным!
– Золотые слова. – Мой друг вновь улыбнулся. – Тем не менее, учитывая наше многолетнее сотрудничество, я, не отказываясь от мысли закончить это дело самостоятельно, готов выслушать ваши предположения. Итак?..
Он достал из кармана записную книжку и карандаш.
Я едва мог поверить своим глазам и ушам: несравненный Хемлок Джонс готов выслушать советы столь заурядного человека, как ваш покорный слуга! Благоговейно облобызав его руку (ту, которая с карандашом), я с воодушевлением начал перечислять возможные меры:
– Первым делом – дать объявления в газеты, объявив награду за находку. Отдельно напечатать множество объявлений на листках малого формата, чтобы разместить их на стойках пабов и в кондитерских. Ну и в ломбардах, само собой. А еще я бы все-таки известил полицию. И проверил бы карманы всех слуг, которые бывают в доме. А заодно и свои собственные карманы. То есть, – я натужно хихикнул, – ваши собственные. В смысле – вам надо проверить свои карманы: на случай, если… Ну, вы меня поняли.
Мой друг с самым серьезным видом записывал все эти предложения.
– Впрочем, – стушевался я, – вы, наверно, уже все это проделали?
– Не исключено, – загадочно ответил он, пряча записную книжку в карман. – А сейчас, надеюсь, вы извините меня: я должен вас покинуть, всего на несколько минут. Чувствуйте себя как дома. Вон там, возможно, найдете что-нибудь интересное для себя. – Великий Сыщик махнул рукой в сторону книжных полок. – А вот тут сигары, трубочный табак, если вы все-таки его предпочитаете… и на столике в углу – виски.
Кивнув мне напоследок, Хемлок, храня на лице все то же бесстрастное выражение, направился к выходу.
Я слишком хорошо знал, что спрашивать его о чем-либо сейчас абсолютно бесполезно. Вот так работает интеллект Великого Сыщика, в определенный момент переключающийся на разгадку какого-то запутанного дела – и все остальное вокруг словно перестает существовать.
Безусловно, я не упустил шанс удовлетворить свое любопытство и действительно заглянул на полки. Там оказались отнюдь не книги, а закупоренные стеклянные баночки с разного рода субстанцией внутри и этикетками на крышках: «Мусор дорог и обочин» – вслед за чем на каждой банке значилось название улицы, а иногда и пригородного района. Конечно же, эти материалы служили моему другу незаменимым подспорьем при расследовании преступлений.
На одной из полок хранились не образцы мусора, а, как гласила надпись, «Образцы обивки сидений»: омнибусы разных маршрутов, кэбы, открытые экипажи… По соседству я обнаружил «Волокна канатов, веревок и циновок». Но интереснее всего оказалась коллекция «Окурки и спички, подобранные на полу Палас-театра, сектор R, ряды 1–50».
Вот они, проявления системы, превращающей труд детектива в точную науку, – и все это, подумать только, разработал мой знаменитый друг! Крайне трудно было не восхититься его гениальным интеллектом. Мне это, во всяком случае, не удалось.
Я все еще стоял возле полок, когда входная дверь вдруг открылась и на пороге возник незнакомец. Это был скверно одетый увалень самой нерасполагающей наружности, в поношенном пальто, старом шарфе и бесформенной кепке. Сочтя его присутствие здесь более чем неуместным, я смерил пришельца уничтожающим взглядом – после чего тот неловко попятился и, бормоча извинения, что, мол, ошибся квартирой, вновь исчез за дверью. Было слышно, как он торопливо спускается вниз по лестнице.
Этот визит показался мне крайне подозрительным, особенно после рассказа о краже. С другой стороны, уж кто-кто, а я точно знал о том, что когда гениальный интеллект моего друга сосредоточивается на очередном расследовании, он становится рассеян во всех бытовых проявлениях. Таким образом, Великий Сыщик, поглощенный вдруг возникшей мыслью, мог не только выйти из квартиры, оборвав разговор буквально на полуслове, но и оставить открытой дверь. Не говоря уж о том, чтобы позабыть запереть ящики своего бюро, в одном из которых и хранился тот портсигар…
Я тут же решил проверить эту свою мысль – и обнаружил, что был совершенно прав: все ящики были не заперты и все, кроме одного, легко выдвигались (а этот единственный почему-то застрял, его удалось выдвинуть лишь частично). Кроме того, ручки ящиков были засалены, как будто кто-то открывал их плохо вымытыми пальцами. Зная почти маниакальную приверженность моего друга к чистоте, я взял данное обстоятельство на заметку, чтобы при первой же возможности рассказать о нем Хемлоку, но – увы! – забыл это сделать. Вскоре, хотя и не прямо сейчас, вы увидите, как моя забывчивость отразилась на грядущих событиях…
Хотя мой друг заявил, что выходит «всего на несколько минут», его отсутствие затянулось. Уютно устроившись в кресле у огня, я незаметно задремал под мерный стук дождевых капель. Должно быть, все предшествующее навеяло мне странный сон: будто чьи-то ловкие руки скользят вдоль моего тела, прощупывая карманы. Разумеется, это был только сон: разве в доме Великого Сыщика возможно хоть что-то подобное наяву? Тем более что когда я открыл глаза, Великий Сыщик сидел по другую сторону камина, пристально уставясь на пляшущие в очаге языки огня.
– Вы так сладко спали, что жаль было вас будить, – с улыбкой ответил он, предупреждая мой вопрос.
– Как ваши успехи? – поинтересовался я, протирая глаза. – Уже напали на след?
– О да! Даже в большей степени, чем рассчитывал. И должен признать: этому успеху я во многом обязан вам!
До предела воодушевленный этими словами, я ждал продолжения – но напрасно: мой друг захлопнул записную книжку, спрятал ее в карман и более не произнес не слова. Что ж, мне следовало бы помнить, что скрытность является неотъемлемой частью натуры Хемлока Джонса.
Я рассказал ему о странном визите, но он только улыбнулся. А потом еще раз улыбнулся, когда я встал, собираясь идти домой.
– Будь вы женаты, – сказал он, – я бы посоветовал вам сперва взять одежную щетку и как следует почистить рукав. Потому что на нем остались короткие волоски от муфты – и как раз в том месте, в котором они должны быть, если мужчина прогуливается под руку с представительницей прекрасного пола, чьи изящные пальчики скрыты в меховой муфте. Котиковой, если не ошибаюсь…
– На сей раз вы дали маху, – возразил я. – Это мои собственные волосы. Перед тем как направиться к вам, я забежал в парикмахерскую – и моего рукава касалась не дамская муфта, а фартук мастера, который делал мне стрижку.
Хемлок слегка нахмурился, тем не менее проводил меня до дверей и – высокая честь, большая редкость! – подал мне пальто. При этом зачем-то ощупал его отвороты и карманы, а потом провел рукой от манжеты до плечевого шва. Но поскольку это точно происходило наяву, я предпочел не задавать моему гениальному другу лишних вопросов.
– Заглядывайте ко мне снова! – сказал он, дружески пожав мне руку на прощание.
– Всенепременно, Джонс! – с энтузиазмом воскликнул я. – Мне нужно только два перерыва по десять минут днем, чтобы наспех перекусить хотя бы сухой коркой, и четыре часа ночью, чтобы хоть немного подремать. А все остальное время я круглые сутки готов быть в вашем распоряжении!
– Нисколько не сомневаюсь, – ответил Великий Сыщик, и лицо его коротко озарила всегдашняя непроницаемая улыбка.
Тем не менее в следующие дни я ни разу не смог застать его дома. Правда, вскоре мне довелось встретить Хемлока Джонса возле своего собственного скромного жилища. Мой великий друг явно вел какое-то расследование, потому что был замаскирован: длиннополый ярко-синий фрак, полосатые брюки, огромный, как колесо, воротник, закрывающий пол-лица, высокий белый цилиндр – и бубен в руках. Великолепный камуфляж, в котором узнать Хемлока было решительно невозможно (у меня это получилось только потому, что таков был его всегдашний маскировочный костюм – и за долгие годы успел мне достаточно примелькаться). Разумеется, я, как у нас было заведено в таких случаях, прошел мимо, не поздоровавшись и даже не обернувшись, – чтобы не мешать моему другу идти по следу преступника.
И была еще одна встреча в Ист-Энде: выйдя из дома своей пациентки, жены налогового инспектора, я вдруг с изумлением обнаружил на улице Великого Сыщика не в его обычном камуфляже, а переодетым в нищего. Мой друг стоял напротив ломбарда и с великолепно разыгранной тоской смотрел сквозь стекло на витрину. С воодушевлением осознав, что Хемлок, видимо, и в самом деле следует подсказанному мною плану, я подмигнул ему (на что он никак не отреагировал) и подал милостыню (на что он тоже не отреагировал).
Через двое суток я получил от Великого Сыщика записку, приглашающую прийти к нему этим вечером. Нечего и говорить, что я последовал приглашению.
О ужас! Не знаю, какими словами поведать читателям об этой встрече – последней моей встрече с великим Хемлоком Джонсом! Надеюсь, вы извините меня, что прежде чем продолжить повествование, я сперва откинусь на спинку кресла, проверю свой пульс… дам ему успокоиться… Ну вот сейчас он более или менее ровный. Все, можно продолжать. Еще раз прошу прощения за вынужденную паузу.
Когда я вошел, мой великий друг стоял спиной к камину. Выражение его лица было таким, что я невольно остановился: лишь раз-другой за все годы нашего знакомства мне доводилось видеть нечто подобное. Передо мной был не человек, но некая квинтэссенция одновременно дедуктивного и индуктивного метода, лишенная всех свойств, присущих вещественному миру: жалости, слабости, дружеской привязанности, представлений о добре и зле… Овеществленная формула правосудия, его ледяной алгебраический символ! И действительно: моему помраченному взору вдруг показалось, что сквозь плоть Хемлока проступает исконная сущность Великого Сыщика, сердцевина, выточенная из твердого, до звона промороженного льда, – а все бренное вокруг этого стержня постепенно истаивает, отпадает, осыпается… и вот уже шляпа Великого сыщика начинает сползать с его головы… вот она едва удерживается на развесистых хрящах его могучих ушей…
Обойдя меня, Хемлок запер дверь. Затем подошел к окну, опустил ставню, запер и ее тоже. Придвинул к камину широкое кресло, чтобы никакой злоумышленник не мог проникнуть в комнату (или, если на то пошло, покинуть ее) через дымоход. А когда Великий Сыщик снова повернулся ко мне – в его руке был револьвер.
Я понимающе кивнул, без слов одобряя все принимаемые Джонсом меры предосторожности. И вдруг заметил, что дуло смотрит мне в лоб, а курок взведен.
– Выкладывайте портсигар, – сказал мой друг абсолютно ледяным голосом.
– Я не получил его, Хемлок, – ответил я с совершенно искренним удивлением. – Вы что, отправили мне найденный портсигар посылкой? Когда – сегодня?
– Иного ответа я от вас и не ждал. – Великий Сыщик горько улыбнулся, но, к моему облегчению, все же опустил револьвер. – Что ж, придется вам предстать под обстрелом еще более убийственного оружия: моей логики. И уж поверьте – лучше бы я разрядил в вас весь барабан. Итак, приготовьтесь выслушать доказательства вашей вины по законам дедукции и индукции.
– Но, Хемлок! – ахнул я, – Не считаете же вы на самом деле, что…
– Молчать! – взревел он. – Сесть!
Я повиновался обоим приказам.
– Вы сейчас сами изобличите себя, – безжалостно продолжал мой друг. – Человек, многие годы изучавший мои методы, восхвалявший их, аплодировавший им, не может поступить иначе. Вспомните ваши слова в тот миг, когда впервые увидели этот портсигар! «Замечательная вещица! Хотел бы я иметь такую же…» Подтверждаете?!
– Да, но…
– Никаких «но»! Это был ваш первый шаг к преступлению. Логическая цепочка «хотел бы я иметь такую же…» – «да, я хочу иметь такую же вещицу» – «как мне надо действовать, чтобы заполучить именно эту вещицу?» совершенно безупречна. Вы согласны? Молчать! Но мой метод, как вам известно, стремится к совершенству – и я задумался. Да, всего сказанного достаточно, чтобы обвинить вас в краже. Но ваше восхищение моими методами – чувство при данных обстоятельствах поистине нечестивое! – заставило меня предположить еще один мотив. Расшифровать его опять-таки помогли вы сами. Дело не только в желании похитить драгоценную вещицу. Вы курите сигары.
– Но, Хемлок, – робко попробовал возразить я, – я ведь сказал вам, что предпочитаю труб…
– Глупец, – произнес мой друг с великолепным презрением, – конечно, вы сказали мне это, что вам еще оставалось! И тем самым снова изобличили себя. Что может быть естественнее, чем отвергнуть самый повод для обвинения еще до того, как оно выдвинуто? Но со мной такие штуки не проходят, о нет! Однако повторю: для меня побудительный мотив, связанный с корыстью, не выглядел полностью убедительным. Что же послужило для вас дополнительным стимулом? Элементарно! Ответ: любовь! И этот ответ стал для меня очевиден в тот момент, когда я обнаружил на вашем рукаве волоски от котиковой муфты.
– Но, Хемлок! Ведь я немедленно объяснил…
– Молчать!!! Безусловно, я предвижу все ваши отговорки. Вы скажете, что обнимать юную особу в котиковой муфте – одно, а совершить ограбление – совсем другое? Так вот, приготовьтесь выслушать порочность этого довода. Если бы вы вообще читали хоть что-нибудь, кроме спортивных колонок в журналах, то знали бы, что котиковая муфта означает не любовь, но корыстный интерес. Вы же, дважды глупец, украли мой драгоценный портсигар, чтобы купить вашей пассии эту муфту!
– Но…
– Я ведь уже говорил: никаких «но»! Неудачливый, разоряющийся врач с ничтожной практикой – да разве был у вас иной способ купить женщине, за которой вы ухаживаете, меха, кроме как похитив и продав мой портсигар?! О пагубная страсть! Понимая ее губительность и ради нашей давней дружбы, я даже готов не преследовать ту юную особу, ради которой вы пошли на преступление… Молчать!!!! Я раскрыл ваши мотивы – и теперь не так уж и важно, где находится сам похищенный предмет. Соглашусь, что большинство ограбленных в первую очередь заинтересовались бы именно этим. Но мой метод выше подобной прозы…
Более не пытаясь возражать, я с жадностью ловил каждое его слово. Мне, конечно, было известно, что я невиновен, но какое это могло иметь значение по сравнению с полетом гениальной логики Великого Сыщика!
– Вы похитили портсигар в тот самый вечер, как я показал вам его, а потом небрежно бросил в ящик. Признаю, это был искусный ход: совершить преступление, так сказать, не вставая с места. Молчать!!!!! Отлично помню: ваше кресло как раз было пододвинуто близко к бюро… Помните, как я подал вам пальто? Тогда я незаметно измерил длину рукава от манжеты к плечевому шву; а потом посетил вашего портного, проверил его выкройки – все совпало: у вас и раньше были руки такой же длины, с точностью до дюйма. И длина вашей руки идеально соответствует расстоянию от кресла до ящика!
Я сидел, онемев.
– Остальное уже было делом техники, – продолжал Джонс. – Снова появившись на пороге квартиры, переодетый и загримированный, всего через несколько минут после своего ухода, я обнаружил: вы уже сунули нос в мои полки. Правда, ящики бюро вы при мне не открывали, но ручка каждого из них смазана мылом и когда позже, прощаясь, я пожал вашу ладонь, то обнаружил на ней следы мыла. Пока вы дремали у камина, я ощупал ваши карманы на тот случай, если вы до сих пор не продали портсигар и все еще носите с собой: ведь это было прежде, чем в поле моего зрения попали волоски на вашем рукаве. Но даже после этого я сохранял иллюзии насчет вас, мой друг. Я дал вам время раскаяться. Оставаясь неузнанным, я следил за каждым вашим шагом: то в обличье бродячего негритянского музыканта…
– Негритянского? Но ведь та половина вашего лица, которая не была скрыта, оставалась бе…
– Не имеет значения. То бродячего музыканта, то нищего перед ломбардом…
– Постойте, Джонс. Но раз уж вы следили за ломбардом – то, значит, согласились с моей версией насчет…
– О дважды и трижды глупец! – Голос Хемлока зазвенел от сдерживаемой ярости. Да разве стал бы я следовать вашим советам – советам вора?! Нет, я поступил противоположным образом: притворившись, что наблюдаю за ломбардом, наблюдал за вами!
– А искать портсигар вы, стало быть, даже не собирались… – упавшим голосом произнес я.
– Нет, – произнес он со своим обычным бесстрастием.
О горькое разочарование! Я встал с кресла и, сам не зная зачем, подошел к тому ящику бюро, который мне не удалось открыть в прошлый раз. С силой дернул за ручку, до сих пор смазанную мылом, – и отчасти преуспел: ящик выдвинулся наполовину. Я засунул в него руку, пошарил немного, пытаясь определить, что мешает ему открыться полностью, – и действительно нащупал некий металлический предмет. В следующий момент из моей груди вырвался крик восторга. На ладони у меня лежал тот самый портсигар.
Но стоило мне встретиться взглядом с Хемлоком, как стало ясно: обвинительный приговор еще не отменен. Хуже того – в глазах Великого Детектива сверкало презрение.
– Я ошибся в вас… – медленно проговорил он. – Мне казалось, что вы, даже будучи преступником, все-таки не опуститесь до подобной слабости и трусости. Значит, вы не продали портсигар, но действительно заложили его в ломбарде. А затем, путем повторной кражи добыв деньги, выкупили его – или, может быть, выкрали прямо из ломбарда, раз уж воровство стало для вас столь привычным делом? – и в одну из темных ночей, когда я следил за вашим домом, прокрались в мой дом, чтобы сперва спрятать портсигар, а теперь вот найти, принести украденное к моим ногам, как побитая собака? И ради чего?! Нет, не для того, чтобы избегнуть обвинения в воровстве: дело обстоит гораздо хуже – этим глупым, бездарным способом вы пытались посеять во мне, Хемлоке Джонсе, сомнения в безупречности моих методов! Отныне я слишком презираю вас, чтобы предать такое ничтожество, как вы, в руки правосудия. В соседней комнате ждут трое полицейских – но не стану звать их, как намеревался сделать минутой ранее. Да случится с вами худшее из всего возможного: ступайте прочь, живите, как хотите, – и забудьте, что я когда-либо считал вас своим другом!
Могучей рукой он взял меня за ухо, как мальчишку, провел по коридору, распахнул передо мной дверь и выставил на лестничную площадку. Через несколько секунд дверь приоткрылась снова – и Великий Сыщик вышвырнул из своей квартиры, как ненужный хлам, мою шляпу, пальто, зонт и галоши. А потом дверь в его жилище вновь захлопнулась. Для меня – навсегда.
* * *
Я действительно никогда больше не видел моего великого друга.
С прискорбием сообщаю, что моя жизнь после этого действительно переменилась. Я значительно расширил свою врачебную практику, теперь мои пациенты гораздо чаще выздоравливают, чем умирают, – да и мое собственное здоровье заметно улучшилось. Я держу собственный экипаж для выездов и живу в собственном доме, причем не в Ист-, но в Вест-Энде.
Но иногда мне приходит в голову мысль: каких же высот я мог бы достигнуть, не случись со мной того позорного падения! Ведь Великий Сыщик не мог ошибиться – и, значит, я действительно похитил у него портсигар. А то, что я этого совершенно не помню, указывает только на помрачение сознания.
Ведь так же? Или, может быть, у вас есть какие-то другие версии?

Случай из жизни Джона Окхерста

Он всегда считал это знаком свыше. Бродить по рыночной площади в семь утра под жарким июльским солнцем – что могло разниться с его привычками больше? В эти дни в Сакраменто его бледное лицо мелькало нечасто, а до двух пополудни он вообще предпочитал не показываться на людях. Спустя годы, оглядываясь на свою долгую и богатую событиями жизнь, со свойственной людям его профессии убежденностью он заключил, что это был именно знак свыше, и ничто иное.
Однако я, скромный летописец, считаю своим долгом уточнить, что мистера Окхерста в это утро и это место привело нечто гораздо более прозаичное. Ровно в половине седьмого, обогатив себя двадцатью тысячами долларов, он поднялся из-за карточного стола, уступил место своему помощнику и удалился, не поднимая шума, прочь от сосредоточенно склонившихся над столиком голов. Но, прошествовав по коридору и переступив порог своей роскошной спальни, он был поражен открывшимся ему видом: из неосмотрительно открытого окна светило солнце. И едва он потянулся задернуть шторы, как что-то остановило его; возможно, редкой красоты утро или новизна посетившей голову идеи. Он взял со столика шляпу и спустился по черному ходу на улицу.
Разновидность людей, в такую рань покинувших свой дом, была чужда мистеру Окхерсту. Вокруг него спешили по делам молочники и комиссионеры, лавочники распахивали двери своих магазинов, горничные подметали ступеньки, изредка мимо пробегал ребенок. На детей мистер Окхерст взирал с отстраненным любопытством, но без тени того холодного неодобрения, которое обычно предназначалось для более напыщенных представителей рода человеческого. Впрочем, полагаю, ему хотя бы отчасти льстили трепетно восхищенные взгляды женщин: даже для этих мест, богатых на мужскую красоту, его внешность была выдающейся. Мистер Окхерст был нелюдим и сторонился общества, с достоинством держась от него поодаль, и все попытки прекрасных дам подступиться к нему разбивались о непреклонное безразличие, но в это утро юная леди в поношенном платье, восторженно бежавшая следом за ним, удостоилась легкого румянца на бледном лице. Он вскоре прогнал ее; но до того она успела узнать, что он щедр – впрочем, рано или поздно это выясняли все представительницы прекрасного пола – и что непроницаемо черные его глаза на самом деле карие или даже светло-серые – а вот этим, вероятно, до нее не интересовался никто.
Внимание мистера Окхерста привлек маленький садик у белого коттеджа в переулке, усаженный розами, гелиотропом и вербеной. Эти цветы он часто видел в букетах, а букеты, как известно, – те же цветы, только в более компактном и дорогом оформлении, однако сейчас ему показалось, что в природном своем очаровании они несравнимо прекраснее. Роса еще не высохла на листьях, еще не пришел садовник с ножницами, и мистер Окхерст любовался цветами, видя в них не будущий подарок для мисс Этелинды, которая отплясывала в варьете исключительно для его удовольствия, как сама утверждала, и не дань красоте и очарованию мисс Монморисси, с которой мистер Окхерст намеревался сегодня ужинать, а лишь красоту природы, радовавшую его глаз. Как бы то ни было, он прошел дальше и оказался на площади, где, присмотрев себе скамейку в тени тополя, протер сиденье носовым платком и только затем сел.
Утро было чудесное – ни дуновения ветерка, только платаны изредка шелестели листвой, будто пробуждаясь ото сна для нового утра и дыша полной грудью. На горизонте виднелись горы, едва различимые на фоне неба и такие бесконечно далекие, что даже солнце, казалось, оставило надежду до них дотянуться и в отместку отыгралось на пейзаже, беспощадно расцветив его своими лучами. Поддавшись внезапному порыву – такое случалось с ним нечасто – мистер Окхерст снял шляпу и откинулся на спинку скамьи, обратившись к небу. На ветке прямо над его головой беспокойно перекликались какие-то птицы, не зная, чего ждать от человека. Тишина их успокоила, и несколько храбрецов слетели на землю к самым ногам мистера Окхерста; спугнул их только проезжавший мимо велосипедист.
Подняв глаза, мистер Окхерст увидел человека, медленно приближавшегося к нему. Человек этот вез за собой странную повозку, не поддающуюся словесному описанию, и в повозке этой, полулежа на подушках, восседала женщина. Мистер Окхерст с первого взгляда понял, что это удивительное средство передвижения – изобретение этого мужчины и его же исполнение. Сложно сказать, что натолкнуло мистера Окхерста на эту мысль: возможно, замысловатая конструкция или сильные, явно рабочие руки мужчины, который правил ею с уверенностью знающего человека и гордостью за собственное творение. И лишь затем, всмотревшись в его лицо, мистер Окхерст понял, что оно ему знакомо. Отточенная годами память на лица всех людей, с которыми приходилось вести какие-либо дела, не подвела и сейчас, мгновенно выдав соответствующую характеристику: «Фриско, бар “Полька”. Поставил на красное недельную зарплату, что-то около семидесяти долларов. Проиграл. Больше не приходил».
Однако мистер Окхерст ничем не выдал себя, уверенным и спокойным взглядом окинув мужчину, – тот же, напротив, покраснел, смутился и так неудачно оступился, что повозка и ее прекрасная пассажирка оказались совсем рядом с мистером Окхерстом.
Вряд ли я позволю себе судить о роли, которую эта дама сыграет в нашей насквозь правдивой истории, по внешности – если вообще в этом есть смысл, потому что мнения по этому поводу разошлись чуть менее чем полностью. Покойный полковник Старботтл, чей богатейший опыт взаимодействия с прекрасным полом я частенько перенимал, к моему вящему сожалению вовсе не оценил прелестей нашей героини. «Калека, соломенные волосы, воспаленные глаза, кожа да кости – таких высокодуховных дев на каждом шагу полно», – именно такова была его характеристика. С другой стороны, оценка прекрасного пола была высокомерно-пренебрежительной, что кое о чем говорило. Мисс Селестина Говард, вторая ведущая танцовщица в варьете, спустя годы с непосредственной прямотой определила ее как «змею и нос с горбинкой». Мадемуазель Бримборион вспомнила, что всегда предупреждала некоего мистера Джека о том, что эта женщина способна «отравить ему все существование». Однако мистер Окхерст, чье впечатление для нас наиболее важно, увидел только худенькую бледную женщину с запавшими глазами, разительно отличавшуюся от своего спутника. Долгие страдания, и одиночество, и некая скромная невинность сквозили в ее манерах, в опрятном целомудренном платье; само же платье было отделано со вкусом до мельчайших деталей, что и натолкнуло мистера Окхерста на мысль, что она придумала и сшила его сама, равно как повозка была авторским творением ее спутника. На бортике повозки покоилась рука – маленькая, но красивой формы, с тонкими, очень женственными пальцами, полная противоположность мужицким ладоням ее спутника.
Движение повозки отчего-то застопорилось, и мистер Окхерст шагнул вперед, намереваясь помочь. Он приподнял колесо над бордюром, и на долю секунды случайно коснулся этой руки – хрупкой, невесомой и холодной, как снежинка, и прикосновение это тут же растаяло. Затем случилась заминка, после которой завязался разговор, и женщина время от времени застенчиво вставляла в него словечко.
Оказалось, что они женаты, что последние два года она прожила инвалидом – отказали ноги из-за ревматизма, что до недавнего времени она была прикована к постели, пока ее муж, мастеровитый плотник, не придумал вот эту самую повозку. Он возил ее на прогулку, подышать свежим воздухом, каждый день перед работой – в единственное свободное время, да и внимания они утром привлекали меньше. Они обращались ко многим врачам, но безуспешно. Им посоветовали отправиться на серные источники, но это было слишком дорого. Мистер Деккер, муж, накопил для этой поездки целых восемьдесят долларов, но, когда они проезжали Сан-Франциско, его карманы обчистили – мистер Деккер был так неосторожен! (Внимательному читателю нет нужды уточнять, что это был комментарий его жены.) Больше им ничего не удалось скопить, и они оставили эту идею. Ужасно, когда средь бела дня тебя вот так вот обворовывают, не правда ли?
Мистер Деккер густо покраснел, но мистер Окхерст, и бровью не шевельнув, выразил свое сочувствие и составил им компанию до палисадника, которым восторгался по пути сюда. Здесь он попросил их задержаться, подошел к двери и заговорил с хозяином. Тот был поражен экстравагантным до нелепости выбором цветов, но выполнил пожелание, и мистер Окхерст вернулся к повозке с охапкой роз, гелиотропов и вербены. Он положил этот разномастный букет миссис Деккер на колени, и когда она с искренним восхищением склонилась над цветами, мистер Окхерст улучил момент и отвел ее мужа в сторону.
– Возможно, – негромко сказал он, и в его голосе не было ни тени личной неприязни, – вы правильно сделали, что солгали ей тогда. Теперь вы можете сказать, что карманника арестовали и деньги были вам возвращены.
И мистер Окхерст незаметно вложил четыре двадцатидолларовые монеты в мозолистую ладонь мистера Деккера. Тот стоял в полном ошеломлении.
– Скажите это или придумайте что-то еще, но только не правду. Пообещайте, что не скажете.
И мистер Деккер пообещал. Мистер Окхерст возвратился к повозке. Миссис Деккер все еще любовалась цветами, и когда она подняла глаза на мистера Окхерста, в них заблестели слезы. Но в ту же секунду мистер Окхерст вежливо приподнял шляпу и был таков, успешно избежав благодарности.
Как ни печально об этом говорить, но мистер Деккер не сдержал обещания. Он слишком сильно любил свою жену, и в эту ночь со всей широтой своего доброго сердца он, как и все преданные супруги, принес в жертву семейному счастью не только самого себя, но и своего друга и благодетеля. Справедливо будет отметить, что о великодушии мистера Окхерста он говорил со всем пылом и, как свойственно таким простым работягам, увлеченно повествовал о превратностях судьбы и переменчивости удачи.
– А теперь, Эльзи, милая моя, скажи, что простила меня, – сказал мистер Деккер, упав на одно колено перед постелью жены. – Я сделал это из лучших побуждений; ради тебя, милая, я поставил тогда все наши сбережения. Я надеялся выиграть и преумножить наш капитал, чтобы хватило денег на дорогу и даже осталось на новое платье.
Миссис Деккер улыбнулась и накрыла руку мужа своей.
– Я прощаю тебя, Джо, дорогой, – сказала она, все так же улыбаясь и глядя куда-то в потолок. – А тебя стоило бы выпороть за то, что солгал мне, негодный мальчишка! И за все те слова, которые мне пришлось говорить. Но больше не будем об этом. Если будешь паинькой и подашь мне вон тот букет роз, я тебя прощу.
Порывистым движением она схватила букет, спрятала за ним лицо и воскликнула:
– Джо!
– Что, милая моя?
– Как думаешь, этот мистер – как ты его назвал? – мистер Джек Окхерст дал бы тебе эти деньги, если бы я не сказала то, что сказала?
– Конечно.
– А если бы он меня не увидел?
Мистер Деккер поднял взгляд. Миссис Деккер как-то умудрилась спрятать за розами все лицо, и только глаза опасно блестели.
– Нет, конечно! Все дело в тебе, Эльзи, – только посмотрев на тебя, он сделал то, что сделал.
– Так значит, нас спасла бедная больная я?
– Милая моя, маленькая, замечательная моя Эльзи, женушка моя ненаглядная, конечно! Как мог он устоять!
Миссис Деккер благодарно обняла мужа за шею, все еще заслоняя лицо букетом роз, и зашептала что-то ласковое и бессмысленное про старого доброго Джо, ее медвежонка – но я должен сказать, мой долг как летописца призывает меня избавить читателя от настолько интимных подробностей семейной жизни, а потому на этом и закончу.
Тем не менее на следующее утро миссис Деккер, выехав на площадь, ощутила легкое беспричинное раздражение и немедленно попросила мужа отвезти ее домой. Более того, она была чрезвычайно поражена, встретив на обратном пути мистера Окхерста, и даже усомнилась, а он ли это, и обратилась к мужу с просьбой опознать в идущем навстречу незнакомце их вчерашнего знакомого. Мистер Окхерст также был удивлен – в отличие от искреннего приветствия мистера Деккера, отношение его жены было куда более прохладным. Мистер Окхерст понял это с первого взгляда. «Муж во всем ей признался, и теперь ей неприятно меня видеть», – сказал он себе, философски приняв противоречивость женской натуры, перед которой пасуют лучшие умы сильной половины человечества. Он задержался лишь для того, чтобы взять у мистера Деккера его рабочий адрес, а затем приподнял шляпу и, не глядя на женщину, пошел своей дорогой.
Простодушный мистер Деккер удивился тому, как поднялось настроение его жены после сдержанной и явно неловкой встречи, но принял это за очередную милую женскую причуду.
– Ты была слишком строга к нему, Эльзи, – пожурил он жену. – Боюсь, он решил, что я не сдержал обещания.
– В самом деле? – равнодушно отозвалась она.
Мистер Деккер заступил ей дорогу.
– Эльзи, ты выглядишь, будто высокопоставленная леди на выезде в собственной карете на Бродвее, – сказал он. – Никогда прежде не видел тебя такой. Ты прямо-таки расцвела!
Пару дней спустя владелец серных источников в Сан-Исабель получил следующую записку, написанную хорошо ему знакомым изящным почерком мистера Окхерста:
Дорогой Стив!
Я обдумал твое предложение о покупке четвертной доли Николаса и решил принять его. Но сомневаюсь, что дело окупится прежде, чем ты увеличишь количество жилой площади и оформишь ее по высшему классу, ведь селиться там будут мои клиенты. Предлагаю сделать достройку основному зданию и возвести два или три новых домика. Посылаю мастера, который сможет немедленно приступить к работе. С ним приедет его больная жена, присмотри за ними так, как смотрел бы за нами.
Возможно, после скачек я сам туда заеду посмотреть на дела, но в этом сезоне игр устраивать не планирую.
Всегда твой,
Джон Окхерст
Только последнее предложение этого письма вызвало недовольство.
– Я могу понять, – сказал мистер Хэмлин, соучредитель мистера Окхерста, когда ему показали это письмо. – Я могу понять, почему Джек вообще взялся за эту гостиницу – дело-то денежное и скоро окупит себя с лихвой, если не бросать его на полдороге. Но что меня вывело, так это какого черта он отказывается от карт в этом сезоне – а ведь мог бы отыграть бо́льшую часть своих вложений в эту затею! Подозреваю, что за этим кроется какой-то хитрый план.
Этот сезон мистер Окхерст мог считать успешным для себя – и крайне убыточным для нескольких джентльменов из парламента, судей, полковников и всех прочих, кому выпала честь разделить с ним полночный карточный стол. И все же в Сакраменто он скучал. Недавно приобретенная привычка выходить на прогулку рано утром изумляла друзей мистера Окхерста, как дам, так и джентльменов, но лишь отчасти могла утолить его любопытство. Некоторые даже пытались за ним шпионить, но выведать удалось только то, что маршрут прогулки пролегал по направлению к площади, где мистер Окхерст сидел какое-то время на одной и той же скамейке и возвращался, так ни с кем и не повстречавшись; таким образом, теория «ищите женщину» потерпела поражение. Некоторые суеверные джентльмены, коллеги по профессии, считали, что он таким образом приманивал удачу; другие, более трезвомыслящие, склонялись к версии о сборе информации.
После скачек в Мэрисвилле мистер Окхерст отправился в Сан-Франциско, оттуда вернулся в Мэрисвилль, но спустя пару дней его уже видели в Сан-Хосе, Санта-Крузе и Окленде. Все, кто с ним встречался, утверждали, что он был беспокоен и возбужден, в отличие от обычного своего флегматичного состояния. Полковник Старботтл отметил, что в клубе в Сан-Франциско Джек отказался сдавать.
– Руки дрожат, сэр, ничего не могу поделать. Возможно, не стоило злоупотреблять сегодня спиртным.
Из Сан-Хосе он отправился в Орегон по суше, экипированный весьма недешево – лошадьми и всем необходимым. Но в Стоктоне его планы резко изменились, и спустя всего четыре часа после прибытия в город он на единственной оставшейся лошади въехал в каньон серных источников на Сан-Исабель.
Это была очаровательная треугольная долина у подножия трех пологих гор, заросших темными соснами, земляничными деревьями и толокнянкой. На одном из склонов примостилась гостиница; ее беспорядочно разбросанные здания и длинная веранда просвечивали сквозь листву, кое-где попадались и крохотные, будто бы игрушечные белые домики. Мистер Окхерст не был большим поклонником природы, но открывшийся ему вид вызвал то самое непривычно возвышенное чувство, посетившее его на утренней прогулке в Сакраменто. Он ехал по дороге, минуя кареты с женщинами в ярких одеждах, и суровый калифорнийский пейзаж постепенно пропитывался человеческим теплом, человеческими красками. А затем показалась и веранда, убранная цветами для вечера. Мистер Окхерст, умелый наездник, не замедлил хода, а так и проскакал галопом, поднял лошадь на дыбы у самого подножия веранды и в облаке поднятой пыли спустился на землю.
Какие бы бурные чувства ни сжигали мистера Окхерста изнутри, он вновь обрел привычное спокойствие, едва лишь ступив на порог веранды. По старой, въевшейся под кожу привычке он повернулся к любопытствующей толпе и окатил ее холодным равнодушием, как встречал всех – и мужчин, пренебрежительно фыркавших себе под нос, и женщин, замирающих от восторга. Лишь один человек вышел вперед, чтобы поприветствовать его, – по иронии судьбы это оказался Дик Гамильтон, вероятно, единственный здесь, кто был безупречен по происхождению, образованию и занимаемой должности. К счастью для репутации мистера Окхерста, он также был богатым банкиром и общественным активистом.
– Кто это был? – встревоженно спросил молодой Паркер. – Ты его знаешь?
– Разумеется, – ответил Гамильтон со своим обычным нахальством. – Это человек, которому ты неделю назад проиграл тысячу долларов. Но до сегодняшнего дня я не имел чести знать его лично.
– Но разве он не картежник? – полюбопытствовала мисс Смит, самая молоденькая из присутствующих.
– Так и есть, – ответил Гамильтон. – Но поверьте, моя юная госпожа, нам всем далеко до его честности и открытости. Хотел бы я так же бесстрашно полагаться на судьбу.
Но мистер Окхерст не слышал этого разговора; к тому времени он уже лениво прогуливался по верхней зале, не переставая, однако, держать ухо востро. Внезапно он услышал за спиной легкие шаги, а затем знакомый голос позвал его по имени, и кровь тут же застучала в венах. Он обернулся, перед ним стояла она.
Но как она изменилась! Если мне недоставало слов, чтобы описать инвалида с запавшими глазами, причудливо одетую жену рабочего, где найти мне слова для этой грациозной и со вкусом одетой леди, в которую она превратилась за эти два месяца? Она была красива, и это было чистейшей правдой. И вы, и я, дорогой мой читатель, мы оба тут же отметили бы, как очаровательные ямочки сменились истинной красотой, избавленной теперь от затаенной застенчивой печали. Изящные черты носа с горбинкой стали жестче и строже. Мягкое наивное удивление в этих милых глазах теперь казалось не более чистосердечным, чем вежливый ответ на галантные речи собеседника, и она более не вызывала жалости – теперь она могла сама управлять чувствами своего собеседника. Но ни вы, ни я не были в нее влюблены – в отличие от мистера Окхерста. Боюсь, этот бедняга видел в складках парижского платья ту же трогательную невинность, что сквозила в ее облике в те времена, когда она сама шила себе одежду. И самое поразительное откровение – теперь она могла ходить, и ее чудесные маленькие ножки сейчас были обуты в самые крохотные туфельки из всех, что когда-либо делали парижские мастера, с дурацкими голубыми бантиками и фирменным знаком Чеппела на узкой подошве, Рю-де-где-то-там, Париж.
Он побежал ей навстречу, окрыленный, с распростертыми объятиями, но она спрятала руку за спину, бегло окинула взглядом залу и остановила взгляд на нем – взгляд бесстрашный и самоуверенный, разительный контраст с ее прежней застенчивостью.
– Я твердо решила для себя не пожимать вашей руки. Только что на веранде вы прошли мимо меня, не удостоив и словом, а я побежала за вами, как, верно, делали многие несчастные женщины.
Мистер Окхерст не нашелся с ответом, изумленный такой переменой.
– А ведь именно вам следовало бы знать. Кто изменил меня? Вы. Вы воссоздали меня заново – из беспомощной, больной, нищей женщины с двумя платьями во всем гардеробе, и то собственного шитья. Вы подарили мне жизнь, здоровье, силу и благополучие. Это сделали вы, сэр, и вы это знаете. Нравится ли вам результат?
Она подхватила подол своего платья и присела в шуточном реверансе. А затем, внезапно смягчившись, протянула ему обе руки.
Речь эта была возмутительно резка и не приличествовала статусу леди, как отметит любой справедливый читатель, но мистеру Окхерсту, боюсь, она изрядно польстила. Не то чтобы он был непривычен к откровенному женскому вниманию, но куда подевалась скромность, с каковой он всегда ассоциировал миссис Деккер? Что случилось с обреченным на страдания ангелом, с женщиной, которая держала Библию на ночном столике, посещала церковь трижды в день и хранила верность мужу? Подобные слова из уст миссис Деккер привели его в полнейшее замешательство.
Он держал ее за руки, а она продолжала:
– Отчего же вы не пришли раньше? Что привело вас в Мэрисвилль, Сан-Хосе, Окленд? Как видите, я следила за вашими передвижениями. Я видела, как вы спускались в каньон, я ждала вашего появления. Почему вы не писали мне? Обязательно напишите… Добрый вечер, мистер Гамильтон.
Она убрала руки, только когда Гамильтон, поднимаясь по лестнице, почти поравнялся с ними. Он вежливо приподнял шляпу, фамильярно кивнул мистеру Окхерсту и пошел дальше. Когда он скрылся из виду, миссис Деккер вновь подняла глаза на мистера Окхерста.
– Однажды придет день, когда я попрошу вас об услуге.
– Прошу, не медлите, – с готовностью откликнулся мистер Окхерст.
– Нет-нет, сперва вам нужно получше меня узнать. А затем в один прекрасный день я попрошу вас убить этого человека!
Она звонко рассмеялась, снова показав свои очаровательные ямочки, пусть и немного сдержанные, на щеках появился девичий румянец, а карие глаза ее блестели так невинно, что мистер Окхерст, который смеялся крайне редко, был просто вынужден присоединиться. Ягненок, пригласивший лису на вылазку в овечий загончик неподалеку, – именно такой представлялась ему эта сцена.
Несколько вечеров спустя миссис Деккер покинула общество своих поклонников, извинившись, отшутилась от сопровождения и бегом помчалась через дорогу в свой маленький домик, один из тех, что строил ее муж. Входя в прихожую, она дышала часто и загнанно – возможно, так ее до сих пор полностью не оправившееся от болезни тело протестовало против физических нагрузок – и положила руку на грудь, пытаясь отдышаться. Включив свет, она с изумлением обнаружила на диване своего мужа.
– Выглядишь взволнованной и напряженной, Эльзи, милая, – сказал мистер Деккер. – Ты хорошо себя чувствуешь?
Бледное лицо миссис Деккер при этих словах снова зарумянилось.
– Вовсе нет, – ответила она, – только здесь немного болит. – И она снова прижала руку к спрятанной в корсете груди.
– Могу я что-то для тебя сделать? – спросил мистер Деккер и обеспокоенно поднялся.
– Сбегай в отель и принеси мне немного бренди, да побыстрее!
Мистер Деккер убежал. Миссис Деккер закрыла дверь и заперла ее на задвижку, а затем, накрыв рукой живот, извлекла источник боли. Это был сложенный листок бумаги, исписанный, как ни печально это говорить, рукой мистера Окхерста. С горящими глазами и щеками она смотрела на записку, пока за порогом вновь не раздались шаги, и лишь тогда торопливо затолкала ее под корсет и отперла задвижку. Когда мистер Деккер вошел, она улыбнулась через силу и объявила, что ей стало лучше.
– Ты сегодня снова пойдешь к ним? – безнадежно спросил мистер Деккер.
– Нет, – отозвалась миссис Деккер, не сводя с двери мечтательных глаз.
– Я бы на твоем месте не пошел, – с видимым облегчением сказал мистер Деккер. После паузы он сел на диван и притянул к себе жену. – Знаешь, о чем я думал, когда ты вошла, Эльзи?
Миссис Деккер взъерошила пальцами его жесткие черные волосы.
– Понятия не имею.
– Я вспоминал былые времена, Эльзи. То время, когда я смастерил тебе карету, когда возил тебя на прогулку, заменив и лошадь, и кучера. Тогда мы были бедны, Эльзи, а ты была больна, но мы были счастливы. Сейчас у нас есть деньги и дом, а ты стала совсем другой. Я хочу сказать, милая, что теперь ты совершенно другая женщина. И в этом вся беда. Я мог сделать тебе карету, мог построить для тебя дом, но на этом все и кончается, Эльзи. Я не мог создать тебя саму. Ты сильная и красивая, Эльзи, и совершенно новая, но так получилось, что я не приложил к этому и руки!
Он замолчал. Она ласково положила руку ему на лоб, другую все еще прижимая к животу, будто бы физически ощущая таящуюся там боль, и сказала ласково и успокаивающе:
– Но ведь это и впрямь ты постарался.
Мистер Деккер печально покачал головой.
– Нет, Эльзи, не я. У меня была возможность, но я ее упустил. Ты теперь совершенна, но это не моя заслуга.
Миссис Деккер подняла невинные, удивленные глаза на мужа. Тот поцеловал ее и продолжил уже немного веселее:
– Но я думал не только об этом, Эльзи. Я думал, что, возможно, ты слишком много внимания уделяешь этому мистеру Гамильтону. Не то чтобы это плохо, для тебя или для него, но могут пойти слухи. Ты здесь такая одна, Эльзи, – сказал он, глядя на нее любящими глазами, – лишь о тебе здесь не говорят, лишь тебя не осуждают и не порицают.
Миссис Деккер была рада, что он заговорил об этом. Она тоже об этом думала, но не могла проявить неуважение к мистеру Гамильтону, настоящему джентльмену, без того чтобы не настроить его против себя.
– Он всегда ведет себя со мной так, словно я знатная леди из его круга, – добавила она с легкой гордостью, что вызвало улыбку ее мужа. – Но я придумала план. Он не задержится здесь, если я уеду. Если, например, я поеду в Сан-Франциско навестить маму на пару дней, к моему возвращению он уже исчезнет.
Эта идея привела мистера Деккера в восторг.
– Конечно же, – воскликнул он, – поезжай завтра же. Джек Окхерст тоже уезжает, и я вверю тебя его заботе.
Миссис Деккер не сочла это осмотрительным.
– Мистер Окхерст наш друг, Джозеф, но ты же знаешь, что о нем говорят.
На самом деле она не знала, как ей уехать в тот же день с мистером Окхерстом, но этим поцелуем мистер Деккер разрешил все сомнения, и она уступила ему. Немногие женщины манипулировали своими супругами с таким изяществом.
В Сан-Франциско она пробыла неделю, а вернулась немного худее и бледнее, чем до того. Она объяснила это возможными чрезмерными нагрузками на организм и перевозбуждением.
– Я почти все время была на улице, мама подтвердит, – сказала она мужу, – и все время одна. Чем дальше, тем более независимой я становлюсь, – игриво добавила она. – И прекрасно обхожусь без сопровождения. Джо, дорогой, я такая смелая! Мне кажется, я бы обошлась даже без тебя!
Но эта поездка, как оказалось, не принесла ожидаемого результата: мистер Гамильтон никуда не делся, и в тот же вечер нанес им визит.
– Я придумала, что делать, Джо, – сказала миссис Деккер, когда мистер Гамильтон удалился. – Номер, в котором живет бедный мистер Окхерст, просто ужасен. Давай ты пригласишь его остановиться у нас, когда он вернется из Сан-Франциско? У нас ведь есть свободная комната. Не думаю, – хитро добавила она, – что мистер Гамильтон тогда зачастит к нам.
Мистер Деккер рассмеялся, умилился ее маленькому кокетству, ущипнул за щечку и согласился.
– Женщины забавны тем, – сказал он позже по секрету мистеру Окхерсту, – что, не имея своего плана, могут взять чужую идею и на ее основе выстроить такое! И дьявол меня побери, если потом ты сможешь вспомнить о том, кто изначально все задумывал! Это меня просто потрясает!
Неделю спустя мистер Окхерст поселился в домике Деккеров. Все знали о том, что они с хозяином дома вместе ведут дела, так что репутация миссис Деккер была в безопасности. Тем не менее немногие женщины добивались подобной известности. Она была хозяйственна, бережлива и набожна. В стране, где женщинам было дозволено многое и прощалось еще больше, она выходила в свет исключительно со своим мужем. В век просторечия и двусмысленности она всегда была точна и аккуратна в своей речи. В засилье моды на кричащие украшения она не носила ни бриллиантов, ни других драгоценных камней. Она никогда не выходила за рамки приличия в общественных местах и не поощряла свойственную калифорнийскому обществу фамильярность. Она осуждала безбожие и пренебрежение к религии. В обсуждении недавно опубликованной статьи по материализму она говорила с мистером Гамильтоном на равных, и те немногие, кто присутствовал при этом, вряд ли забудут, с каким достоинством и в то же время убеждением она выдвигала свои возражения. Немногие забудут и выражение лица мистера Гамильтона, полное изумления и восхищения, а вскоре затем – серьезности и язвительности, с которой он сдавал свои позиции одну за другой. И уж конечно, об этом не забудет мистер Окхерст, который с того момента начал ощущать легкое раздражение по отношению к своему другу, и даже страх – если, конечно, этот термин уместно употребить в отношении мистера Окхерста.
Ибо с того дня мистер Окхерст начал подавать признаки изменения своих обычных привычек. Теперь его едва ли можно было найти в местах обычного пребывания, в барной комнате или в кругу прежних собеседников. На столике в его номере в Сакраменто копились записки на розовой и белой бумаге, написанные небрежным почерком. В Сан-Франциско выяснилось, что он страдает органическим заболеванием сердца, и врач прописал ему полный покой. Мистер Окхерст стал больше читать, полюбил долгие прогулки, продал своих лошадей и начал посещать церковь.
Как сейчас помню его первое появление там. Он пришел не за компанию с Деккерами и даже не на их обычное место – просто вошел, когда началась служба, и тихо присел в последнем ряду. Каким-то загадочным чутьем прихожане узнали о его присутствии, и некоторые из них так забылись, что не удосужились даже обернуться, чтобы адресовать свои реплики по назначению. Впрочем, еще до конца службы стало очевидно, что под «несчастными грешниками» подразумевался именно мистер Окхерст. Пастор тоже не остался в стороне: повествуя в своей проповеди об архитектуре храма Соломона, он метафорически коснулся пагубных пристрастий и занятий мистера Окхерста, да так увлекся, что сердца прихожан воспылали праведным гневом. Однако, к счастью, сердце самого Джека затронуто не было – рискну предположить, что он просто ничего не услышал. Его красивое бледное лицо, отмеченное тенью усталости и задумчивости, было непроницаемо. Лишь единожды, во время гимна контральто, в его темные глаза закралась такая смутная мягкость, такая неизбывная тоска и безнадежность, что те, кто за ним наблюдал, сами воспряли духом. Также хранится в моей памяти отчетливое воспоминание о том, как он встал, дабы получить благословение, в застегнутом на все пуговицы пальто, с безукоризненными манерами, как никогда готовый к дуэли со Всевышним. Покинув церковь, он скрылся так же тихо, как и появился и, на свое счастье, избежал комментариев о своем дерзком поступке. Внешность его была классифицирована как вызывающая, подобающая лишь бесстыжему развратнику либо бедолаге, проигравшему пари. Некоторые решили, что со стороны псаломщика было серьезным упущением не выставить мистера Окхерста за дверь, как только стало ясно, кто он такой, а один из постоянных прихожан заявил, что отныне он не может водить в эту церковь свою жену и детей, дабы не подвергать их возможному пагубному влиянию, и придется подыскать другую. Еще один соотнес присутствие мистера Окхерста с рядом радикальных тенденций широкой церкви, что, к своему вящему сожалению, он последнее время отмечал в пасторе. Дикон Сойер, чья болезненная, тонкой физической организации жена уже принесла ему одиннадцать детей и умерла в отчаянной попытке произвести двенадцатого, открыто заявил, что присутствие такого блудника, как мистер Окхерст, оскорбляет память усопших, а этого он как настоящий мужчина допустить не может.
Примерно в это же время мистер Окхерст, столкнувшись с обыденным миром, в котором он доселе бывал нечасто, осознал, что в его лице, фигуре и походке было что-то такое, что отличало его от прочих мужчин – нечто, пусть не компрометирующее все его былые заслуги, но по крайней мере выдававшее крайне подозрительную индивидуальность и оригинальность. Убедившись в этом, он сбрил свои длинные роскошные усы и принялся каждое утро старательно приглаживать вьющиеся волосы. Он зашел так далеко, что под горячую руку попала и небрежность в одежде – свои маленькие аккуратные ступни он спрятал в самые крупные и тяжелые уличные туфли. Поговаривают, что он отправился к своему портному в Сакраменто и заказал ему одежду «как у всех». Портной же, привычный к утонченному вкусу мистера Окхерста, просто его не понял.
– Я имею в виду, – раздраженно сказал мистер Окхерст, – что-то респектабельное, что-нибудь не в моем стиле, понимаете?
Но сколько бы мистер Окхерст ни прятал свою ладно скроенную фигуру в непритязательные простые одежды, что-то было в его осанке, в повороте его красивой головы, в мужественности и силе, в полном и совершенном контроле над своей мимикой и движениями, в спокойной уверенности в себе – не столько осознанной, сколько природной, инстинктивной, – что куда бы он ни шел, с кем бы он ни шел, он всегда выделялся из толпы. Пожалуй, мистер Окхерст никогда не осознавал этого в полной мере – до тех пор, как, следуя совету и поддержке мистера Гамильтона и собственным предпочтениям, стал брокером в Сан-Франциско. Еще до того был выдвинут протест против его присутствия в Палате – помнится, этот протест очень выразительно продвигал Уотт Сандерс, который считается изобретателем системы вытеснения нищих акционеров, а также имел репутацию причины банкротства и самоубийства Бриггса из Туолеми – еще до того этот формальный протест респектабельности против беззакония, меткие суждения мистера Окхерста и его же манеры и самообладание не только взбудоражили мелкую шушеру, но изрядно подпортили охоту и хищникам, кружившим под ним с трофеями в клювах.
– Разрази меня гром! – так высказался об этом Джо Филдинг. – Когда-нибудь он доберется и до нас, помяните мое слово!
До конца летнего сезона на источниках Сан-Исабель оставалось всего несколько дней. Высший свет уже уехал, и общественная жизнь подозрительно затихла. Мистер Окхерст был мрачен. Потихоньку становилось ясным, что даже безупречная репутация миссис Деккер более не сможет защищать ее от сплетен, вызванных его присутствием. Впрочем, будет справедливо по отношению к миссис Деккер отметить, что на протяжении последних ужасных недель она выглядела настоящей мученицей – изможденной, но все еще прекрасной, и по отношению к клеветникам держалась ласково и всепрощающе, как человек, который опирается не на праздное поклонение толпы, а на чистоту собственных убеждений, и доверяет им больше, чем народной любви.
– Они говорят обо мне и мистере Окхерсте, дорогой, – сказала она одному из друзей, – но лучше всего на эти наветы сможет ответить мой муж – или же небеса. Мой муж никогда бы не прошел мимо друга в момент его нужды, в момент, когда все изменилось и богатство обратилось в нищету.
Это была первая утечка информации о том, что Джек обеднел, притом что всем было доподлинно известно, что не так давно Деккеры приобрели некую ценную собственность в Сан-Франциско.
Пару вечеров спустя случилось нечто, нарушившее всегда царившую в Сан-Исабель гармонию. Это случилось за обедом; мистер Окхерст и мистер Гамильтон, сидевшие вместе за отдельным столиком, внезапно поднялись со своих мест с необычайным оживлением. Выйдя в коридор, они направились в крохотную каморку, пустовавшую в то время, и закрыли за собой дверь. Затем мистер Гамильтон повернулся к своему другу с улыбкой, наполовину серьезной, наполовину веселой, и сказал:
– Если уж нам суждено поссориться, Джек Окхерст, тебе и мне – во имя всего святого и не очень, пусть это произойдет не из-за…
Уж не знаю, чем он собирался закончить эту фразу, но сделать это он по ряду причин не смог, ибо в ту же секунду мистер Окхерст поднял свой бокал с вином и выплеснул его содержимое Гамильтону в лицо.
Они стояли друг напротив друга, будто бы переняв чужие характеры. Мистер Окхерст дрожал от возбуждения, и подрагивал бокал в его пальцах, который он поставил на стол. Мистер Гамильтон стоял прямо, как столб, был бледен, и с лица его каплями стекало вино. После паузы он холодно произнес:
– Значит, так тому и быть. Но запомни: здесь и сейчас наша вражда объявляется открытой. Если я паду от твоей руки, ты уже никогда не сможешь восстановить ее репутацию. Если ты падешь от моей руки, тебя не назовут мучеником. Мне жаль, что все зашло так далеко, но, видит Бог, чем скорее мы разрешим это, тем лучше.
Он с достоинством повернулся, прищурил свои холодные серые глаза, будто бы вкладывая шпагу в ножны, и холодно вышел.
Двенадцать часов спустя они встретились в узкой лощине на Стоктон-роуд, в двух милях от гостиницы. Мистер Окхерст принял свой пистолет из рук полковника Старботтла и сказал негромко:
– Как бы все сегодня ни обернулось, в гостиницу я не вернусь. В моей комнате я оставил письменные указания. Пойдешь туда…
На этом он оборвал свою речь и отвернулся, пряча глаза, к вящему изумлению своего секунданта.
– Я десятки раз был секундантом Джека Окхерста, – рассказывал позже полковник Старботтл, – и я до тех пор ни разу не слышал, чтобы он не договорил то, что собирался. До того момента я и подумать не мог, что отвага покинула его!
Выстрелы прозвучали почти одновременно. Мистер Окхерст уронил обездвиженную правую руку и выронил бы пистолет, но тренированные пальцы и сила воли взяли свое, и он сжимал оружие до тех пор, пока не перехватил его другой рукой, почти не двинувшись с места. Затем была тишина, показавшаяся вечностью, в легких клубах дыма смутно проглядывало несколько силуэтов, а затем торопливый, задыхающийся голос полковника Старботтла произнес ему в ухо:
– Ему досталось о-го-го, кажется, задело легкие!
Джек поднял потемневшие глаза на своего противника, но, кажется, ничего не слышал – кажется, он вслушивался в другой голос, отдававшийся эхом откуда-то издалека. Затем он снова замолчал, дожидаясь, пока врач, закончив с первым пациентом, подбежит к нему.
– Он хотел бы поговорить с вами, – сказал врач. – У вас не так много времени, я знаю, но, – добавил он, понизив тон, – считаю своим долгом сказать, что у вашего противника времени еще меньше.
При этих словах по обычно безразличному лицу мистера Окхерста пробежала тень отчаяния, безнадежного в своей силе.
– Вы ранены, – сказал врач, глянув на безвольно висящую руку Джека.
– Пустяки, только царапина, – торопливо сказал Джек и добавил, горько усмехнувшись: – Удача миновала меня сегодня. Но что ж, идем узнаем, чего он хочет.
Широкими, лихорадочными шагами он обогнал врача в следующую секунду уже стоял у тела умирающего – как и большинство людей при смерти, он лежал тихо и неподвижно среди взволнованной группы людей, и лицо его было спокойным. Мистер Окхерст, напротив, взволнованный, упал на одно колено рядом с ним и взял за руку.
– Я хочу поговорить с этим джентльменом наедине, – сказал Гамильтон своим обычным повелительным тоном, обращаясь к людям вокруг него. Когда они расступились, он взглянул Окхерсту в лицо. – Мне нужно кое-что рассказать тебе, Джек.
Лицо его было белым – но лицо мистера Окхерста, склонившегося над ним, было еще белее, и во взгляде его была тревога и обреченность перед лицом неминуемой беды, и такая усталость в нем была, такая безнадежная зависть к чужой смерти, что умирающий проникся. Даже перед лицом собственного забвения он дрогнул, и циничная улыбка покинула его губы.
– Прости меня, Джек, – прошептал он еще слабее, – за то, что тебе придется услышать. Мною движет не гнев, но долг. Я не могу исполнить его перед тобой, не могу умереть спокойно, пока ты не узнаешь все. Это очень печальная история, но уже ничего не поделаешь. Вот только мне стоило бы пасть от руки Деккера, а не твоей.
На щеках Джека вспыхнул румянец, и он было приподнялся, но Гамильтон держал его цепко.
– Слушай же! В моем кармане ты найдешь два письма. Забери их! Почерк тебе знаком. Но обещай, что прочитаешь, лишь оказавшись в уединении. Обещай мне.
Джек не произнес ни слова и сжал письма пальцами так, будто они были раскаленными углями.
– Обещай мне, – еле слышно прошептал Гамильтон.
– Почему? – спросил Окхерст, роняя руку своего друга.
– Потому что, – с горькой усмешкой сказал умирающий, – потому что… когда ты их прочтешь… ты вернешься туда, куда зовет тебя сердце, и там обретешь гибель!
Это были его последние слова. Он слабо сжал руку Джека, затем хватка ослабла, и он скончался.
Было почти десять вечера; миссис Деккер отдыхала, томно откинувшись на диване с романом в руках, пока ее муж в барной комнате гостиницы вел разговоры о политике. Это была теплая ночь, и французское окно, выходящее на маленький балкон, было приоткрыто. Внезапно она услышала на балконе шаги и с легкой тревогой подняла глаза от книги. В следующую секунду окно торопливо распахнулось, и в комнату ступил мужчина.
Миссис Деккер вскочила на ноги, тихонько вскрикнув в тревоге.
– О боже, Джек, ты с ума сошел? Он вышел всего на минуту, может вернуться в любой момент. Приходи через час, завтра, в любое время, когда мне удастся от него отделаться, – но сейчас уходи, дорогой, прошу тебя.
Мистер Окхерст прошел к двери, закрыл ее на задвижку и, не произнеся ни слова, повернулся к миссис Деккер. Его лицо осунулось, а пустой рукав пальто скрывал забинтованную и окровавленную руку.
Тем не менее голос ее не дрогнул.
– Что случилось, Джек? Зачем ты здесь?
Он распахнул полу плаща и бросил два письма ей на колени.
– Я здесь, чтобы вернуть тебе письма твоего любовника, чтобы убить тебя – а затем и самому умереть, – сказал он едва слышно.
Среди многочисленных достоинств этой прекрасной женщины была и неукротимая отвага. Она не лишилась сознания, не закричала – прости тихо села на диван, сложила руки на коленях и спокойно сказала:
– А почему бы и нет?
Если бы она дрогнула, выказала хоть тень страха или раскаяния, попыталась объясниться или попросить прощения, мистер Окхерст счел бы это несомненным свидетельством ее вины. Но только храбрый человек способен увидеть, насколько храбр другой человек. Отчаяние не уступает ничему – только другому отчаянию. А мистер Окхерст мыслил сейчас не настолько здраво, чтобы оценить ситуацию с точки зрения объективной морали. Даже сейчас, охваченный гневом, он не мог не восхищаться этой стойкой женщиной.
– Почему бы и нет? – с улыбкой повторила она. – Ты подарил мне жизнь, здоровье и счастье, Джек. Ты подарил мне свою любовь. Почему бы тебе не забрать свои подарки обратно? Давай же. Я готова.
Она протянула ему руки с совершенной грацией мягкости, не покидавшей ее с первого дня их встречи здесь. Джек поднял голову, бросил на нее безумный взгляд, упал на колени и порывисто прижал подол ее платья к горящим от лихорадки губам. Но миссис Деккер была слишком умна, чтобы тотчас же праздновать победу; слишком умна и все же слишком женщина, чтобы удержаться и не закрепить успех. В эту же секунду, будто бы следуя порыву гневной и оскорбленной личности, она поднялась и повелительным жестом указала на окно. Мистер Окхерст также поднялся, бросил на нее взгляд и, не говоря более ни слова, исчез из ее жизни – навсегда.
Оставшись одна, миссис Деккер закрыла окно и заперла его на задвижку, а затем подошла к каминной доске и одно за другим сожгла в пламени свечи оба письма. Не подумайте лишь, что даже в этот непростой момент она осталась хладнокровна. Ее рука дрожала, и, не будучи по природе своей жестоким человеком, на несколько минут (возможно, чуть дольше) она почувствовала себя ужасно, и уголки ее чувственного рта опустились. Когда вошел мистер Деккер, она кинулась к нему с чистосердечной радостью и уютно устроилась на его широкой груди, дающей чувство безопасности, – что донельзя взволновало и растрогало беднягу.
– Я слышал сегодня страшные вести, Эльзи, – сказал мистер Деккер, когда с нежностями было покончено.
– Не рассказывай мне ничего страшного, милый; я чувствую себя нехорошо сегодня, – ласково попросила она.
– Но речь о мистере Окхерсте и Гамильтоне.
– Прошу тебя!
Мистер Деккер не мог устоять перед миниатюрным изяществом этих безупречных рук и чувственных губ и взял ее руки в свои. Внезапно он сказал:
– Что это?
Он указал на подол ее белого платья. Там, где его коснулась рука мистера Окхерста, виднелось пятнышко крови.
Разумеется, ничего страшного не произошло; она всего лишь слегка порезалась, когда закрывала окно, створка такая массивная! Если бы мистер Деккер не забыл закрыть ставни перед уходом, возможно, этого бы не произошло. В этой реплике было такое искреннее раздражение, такой праведный напор, что мистер Деккер преисполнился сожаления. Но миссис Деккер простила его с изяществом, которое я отмечал ранее на этих страницах. С позволения читателя, мы оставим эту пару в ореоле всепрощения и уверенности в своем семейном счастье и вернемся к мистеру Окхерсту.
Спустя две недели он вошел в свою квартиру в Сакраменто и с привычным достоинством уселся за столик с «фараоном».
– Как рука, Джек? – спросил его какой-то неосторожный игрок и улыбнулся.
Джек поднял спокойный взгляд на говорившего.
– Немного мешает сдавать, но я могу делать это и левой.
И игра продолжилась в чинном молчании, всегда сопровождавшем столики, за которыми восседал мистер Окхерст.
Назад: Бертрам Флетчер Робинсон Хроники Аддингтона Писа
На главную: Предисловие