Глава 4

Письмо, полученное Венецией, было выдержано в весьма изящном, хотя и официальном стиле. Деймрел изрядно помучился над ним, размышляя, какое впечатление оно произведет. Он обращался к Венеции, как к женщине незнакомой, но ей едва ли можно было внушить, будто ему неизвестно, кто она такая. Хотя Деймрел старался не выдать ни единым словом, как забавляет его создавшаяся ситуация, Венеция, безусловно, должна понять, как ловко ему подыграла судьба. Конечно, она могла явиться в Прайори, кипя от злости, но так или иначе, она не сможет не навестить больного брата, находящегося на ее попечении, и Деймрел не сомневался в своей способности смягчить ее гнев. Он закончил письмо чопорным «искренне Ваш…» и запечатал его сургучом, желая видеть лицо Венеции, когда она будет его читать.

Однако ни одна из мыслей, которые воображал Деймрел, не пришла в голову Венеции. К тому времени, когда письмо попало в Андершо, она беспокоилась куда сильнее, чем хотела показать няне, которая пророчила беду с тех пор, как Обри не вернулся домой, чтобы позавтракать с сестрой. Это не встревожило Венецию: он не сказал ей, куда едет, и мог отправиться в Терек или даже в Йорк, где располагался его любимый книжный магазин. Но к четырем часам она настолько разволновалась, что стала размышлять, не послать ли ей слуг обшаривать окрестности и не взбесит ли эта затея Обри, если тревога окажется напрасной. Поэтому когда Риббл доставил ей письмо, а няня стояла позади него, ломая руки и причитая, что ее бедный ягненочек лежит в Прайори с переломанными костями, Венеции было не до Деймрела. Ее пальцы дрожали, когда она вскрывала письмо, к горлу подступала тошнота, и, боясь прочитать самое худшее, она даже не заметила иронически-формальный стиль послания, который стоил автору стольких трудов. Быстро пробежав глазами текст, Венеция радостно воскликнула:

— Нет-нет, Обри не очень сильно пострадал! Руфус упал вместе с ним, но кости целы. Растянутая лодыжка… несколько ушибов… боли в левом бедре… О, как любезно с его стороны! Слушайте, няня! Лорд Деймрел уже послал в Йорк за доктором Бентуортом. Он пишет, что, хотя Обри считает, будто упал на больную ногу, ему кажется, что это не так, потому что растянута правая лодыжка, а больной сустав разболелся от падения. Господи, хоть бы он оказался прав! Лорд Деймрел решил, что лучше доставить Обри в Прайори, чем подвергать мучениям долгой поездки домой, и просит отправить с подателем письма все необходимое для Обри. Как будто я не поеду к нему сама!

— Ну нет! — заявила няня. — Господь может допустить, чтобы старая женщина оказалась в руках грешника, ибо в Писании сказано, что многие беды ожидают праведных, но они будут поддержаны в своих испытаниях. Надеюсь, это относится и ко мне, хотя я никогда не думала, что мне придется стоять на пути грешников. Однако позволить вам ступить в это нечестивое обиталище, мисс Венеция, выше моих сил!

Поняв по библейской тематике монолога, что няня сильно взволнована, Венеция посвятила следующие двадцать минут попыткам ее успокоить, внушая, что у них больше оснований считать Деймрела добрым самаритянином, чем грешником, и уверяя, что рядом с Обри ей ничто не грозит. Успех был лишь частичным, ибо, хотя няня знала, что если мисс Венеция что-то решила, то бесполезно пытаться заставить ее передумать, и была вынуждена признать незначительное сходство Деймрела с добрым самаритянином, она продолжала именовать его нечестивцем и приписывала его милосердие каким-то тайным злым умыслам.

Сама того не зная, няня оказалась недалека от истины, но внушить воспитаннице свою точку зрения так и не смогла. Венеция, не способная на коварство и притворство, знала мир только по книгам, и ей не приходило в голову сомневаться в искренности человека, делающего добро. Поэтому, когда Деймрел, заметив карету, выехавшую из-за поворота аллеи, вышел встретить гостью, он увидел не разгневанную богиню или исполненную холодного достоинства молодую леди, а очаровательное существо, которое, спрыгнув на землю, протянуло ему обе руки, с признательностью глядя на него.

— Я так вам благодарна! — воскликнула Венеция, когда Деймрел взял ее за руки. — У меня не хватает слов, чтобы это выразить! — Она добавила, робко улыбнувшись: — Вы написали мне такое утешительное письмо! Наверное, догадались, что я с ума схожу от беспокойства. Пожалуйста, скажите, это правда? С Обри действительно не случилось ничего страшного?

Прошло несколько секунд, прежде чем Деймрел ответил ей и отпустил ее руки. В полинявшем старом платье, с волосами, неаккуратно убранными под чепец, и с горевшим возмущением лицом, Венеция показалась ему необычайно хорошенькой… Теперь же, когда она была одета в простое, но очаровательное платье из светло-желтого муслина и соломенную шляпу, поля которой обрамляли лицо, не красное от гнева, а дружелюбное и улыбающееся, у него захватило дыхание. Не сознавая, что все еще стискивает руки девушки, он смотрел на нее, покуда няня не привела его в чувство, громко и устрашающе кашлянув.

— Надеюсь, что это правда, мисс Лэнион, — заговорил наконец Деймрел. — У меня есть некоторый опыт лечения переломанных костей, но я ничего не знаю о болезни, вынуждающей вашего брата хромать, и поэтому счел необходимым послать за его врачом. Он скоро должен прибыть. Так как вам, наверное, не терпится повидать брата, я сейчас же отведу вас к нему.

— Благодарю вас! Как видите, я привезла нашу няню. Она хочет остаться ухаживать за Обри, если вы не возражаете.

— Отлично, — одобрил Деймрел, встретив враждебный взгляд непреклонной старой моралистки. — Вы знаете, что ему нужно, и рядом с вами он будет чувствовать себя как дома.

— У него сильные боли? — с беспокойством спросила Венеция, когда Деймрел повел ее в дом.

— Сейчас нет. Я дал ему немного лауданума, и ему стало легче, но предупреждаю, что вы найдете его сонным.

— Вы дали Обри лауданум? — воскликнула Венеция. — Должно быть, он не хотел его принимать. Обри не пьет никаких снотворных — даже самых легких, чтобы заснуть, когда болит бедро.

— Он принял его без особой охоты, — подтвердил Деймрел, провожая ее через выложенный плитками холл к лестнице. — Я уважаю его неприязнь к лекарствам, но позволить ему изображать спартанского юношу, когда он, как мне кажется, умирает от страха, что останется калекой, было бы глупо.

— Вы правы, — согласилась Венеция. — Но если вы не влили лауданум ему в горло, чего, я надеюсь, все-таки не сделали, то не могу представить, каким образом убедили Обри принять его, потому что я не знаю другого такого упрямца, как он.

Деймрел рассмеялся:

— Нет-нет, мне не пришлось прибегать к насилию!

Он открыл дверь в комнату Обри и отошел в сторону, пропуская Венецию.

Обри, лежащий в середине большой кровати с пологом, в ночной рубашке, которая была ему велика, выглядел весьма жалко, но его щеки слегка порозовели. Почувствовав на запястье пальцы сестры, он открыл глаза, сонно улыбнулся и пробормотал:

— Глупо! Я ведь просто ушибся, дорогая, ничего страшного. Деймрел сказал, что у меня больше выносливости, чем ума… — Его взгляд задержался на няне, которая, поставив на пол тяжелую сумку, снимала чепец, очевидно твердо решив оставаться у постели больного. — Только не это! — простонал Обри. — Как ты могла, Венеция? Убери ее! Будь я проклят, если позволю ей хлопотать надо мной, как над младенцем!

— Неблагодарный мальчишка! — возмутился Деймрел. — Вы получили бы по заслугам, если бы ваша няня послушалась вас и оставила на мое попечение. Я бы безусловно вас выпорол!

К удивлению Венеции, это вмешательство, вместо того чтобы оскорбить Обри, заставило его усмехнуться. Повернув голову на подушке, он посмотрел на Деймрела:

— Ну и как вам это нравится, сэр?

— Очень нравится. Вам повезло куда больше, чем вы думаете.

Обри скорчил гримасу, но, когда Деймрел вышел из комнаты, сказал сестре:

— Он славный парень. Поблагодари его, ладно? Не думаю, что я был с ним очень любезен.

Венеция успокоила брата, и он снова закрыл глаза. Вскоре Обри заснул, так что Венеции оставалось только сидеть и ждать прибытия доктора Бентуорта, покуда няня распаковывала сумку, неодобрительно сжав губы и разжимая их только для того, чтобы лишний раз шепнуть Венеции предупреждение о грозящих ей ловушках. Вскоре она удалилась в гардеробную миссис Имбер, оставив Венецию в одиночестве коротать время. Девушке было нечем заняться, кроме размышлений, и не на что смотреть, кроме запущенного сада за окном, купающегося в лучах осеннего солнца. Мысленно прополов сорняки, засадив клумбы любимыми цветами и поручив работникам скосить лужайки, Венеция поинтересовалась про себя, сколько времени ей еще сидеть без дела. Она боялась, что этот промежуток растянется надолго, потому что до Йорка было двенадцать миль, а у доктора может оказаться много дел, и он не сумеет сразу приехать к Обри.

Няня вернулась в комнату, и Венеция с радостью отметила, что выражение ее лица несколько смягчилось. Разумеется, ее мнение о моральном облике Деймрела и уверенность, что его конец послужит уроком другим грешникам, остались неизменными, но она была в какой-то степени умиротворена, узнав, что он велел миссис Имбер не только постелить гостье в ее гардеробной, но и повиноваться всем ее распоряжениям. Более того, его слуга оказался не дерзким нахалом, как можно было ожидать, а вполне респектабельным мужчиной, который отнесся к ней с подобающим уважением и умолял, как о милости, позволить ему разделить с ней обязанности по уходу за инвалидом. Няня любезно оказала ему эту честь, но поступила она так потому, что была покорена его тактичностью, или потому, что знала, что Обри будет отчаянно сопротивляться любым попыткам низвести его до статуса ребенка, оставалось неизвестным. Няня решила воспользоваться возможностью переодеть Обри из просторной ночной рубашки Деймрела в его собственную, поэтому позвала на помощь Марстона и была погружена в работу, когда Деймрел вошел в комнату, чтобы пригласить Венецию пообедать в его обществе. Прежде чем няня осознала скандальную сущность этой затеи, приглашение было принято, и Деймрел с поклоном пропустил Венецию вперед.

— Благодарю вас, — сказала Венеция, когда он закрыл за ними дверь. — Вы пришли в подходящий момент — няня была слишком занята, ворча на Обри, чтобы думать о том, чем занимаюсь я.

— Да, мне едва ли удалось бы преодолеть это препятствие, — согласился Деймрел. — А вы бы прислушались к ее протестам?

— Нет, но она женщина строгих нравов и могла бы сказать вам что-нибудь невежливое, заставив меня провалиться сквозь землю от стыда.

— Не беспокойтесь из-за этого, — рассмеялся он. — Только скажите, как я должен к ней обращаться.

— Ну, мы всегда называем ее няней.

— Несомненно. Но я не могу вас копировать. Как ее фамилия?

— Придди. Слуги называют ее миссис Придди, хотя не знаю почему — она никогда не была замужем.

— Пускай будет миссис Придди. Едва ли она ставит меня выше слуг. — Услышав невольный смешок Венеции, он посмотрел на нее и осведомился: — Я прав или нет?

— Не знаю, — уклончиво ответила Венеция. — По крайней мере, я никогда не слышала, чтобы няня говорила даже о прачке, что ее съедят лягушки.

Деймрел расхохотался:

— Господи! Неужели меня ожидает такая судьба?

Ободренная его весельем, Венеция тоже рассмеялась:

— Да, а ваше потомство достанется гусеницам.

— Против этого у меня нет никаких возражений.

— Как вы можете так говорить? Ведь потомство — это ваши дети!

— Несомненно. Любые мои незаконные отпрыски могут с моего благословения отправляться к гусеницам.

— Бедные малютки! — После паузы Венеция задумчиво добавила: — Правда, трудно представить, какой вред им могут причинить гусеницы.

— Вам известно, что вы очень странная девушка? — внезапно осведомился Деймрел.

— Почему? Я сказала что-нибудь не то? — с беспокойством спросила Венеция.

— Напротив, боюсь, что не то сказал я.

— Вы? — Она наморщила лоб. — Насчет незаконных детей? Ну, я сама виновата, что упомянула ваше потомство, зная, что вы не женаты. А у вас действительно есть…

Его губы дрогнули, но он серьезно ответил:

— Насколько я знаю, нет.

Это вызвало ответную усмешку.

— Именно об этом я и собиралась спросить, — призналась Венеция. — Прошу прощения. Понимаете, я так редко разговариваю с кем-нибудь, кроме Обри, что забываю следить за своими словами, когда нахожусь в чьей-то компании.

— Не вздумайте делать это из-за меня, — сказал Деймрел, пропуская ее в столовую. — Мне правится ваша искренность. Терпеть не могу девиц, которые чуть что краснеют и все время важничают.

Венеция опустилась на стул, который придвинул ей Имбер.

— Не думаю, что я делала это даже в детстве.

— Это было так давно! — поддразнил ее Деймрел.

— Порядочно. Ведь мне уже двадцать пять.

— Вынужден поверить вам на слово, но прошу меня просветить: вы ненавидите мужской пол или дали обет безбрачия?

— Конечно нет! И не смешите меня, когда я ем суп! Я чуть не подавилась!

— Что за олухи эти йоркширские щеголи! Очевидно, в этом супе слишком много лука. Неудивительно, что вы им давитесь. И, насколько я вижу, — добавил он, глядя сквозь монокль на стоящие на столе блюда, — худшее еще впереди. Что это за мерзость, Имбер?

— Телятина под соусом бешамель, милорд. Миссис Имбер не готовилась к приезду гостей, — виновато ответил дворецкий. — А вот пирог с бараниной, нара куропаток с фасолью и грибами на второе и фрукты. Простите, мисс, но его лордство не любит сладкое, и миссис Имбер не приготовила к фруктам ни сливки, ни желе, а такие блюда требуют времени.

— Я удивлена, что бедная миссис Имбер смогла приготовить все это, — отозвалась Венеция. — Когда в доме такая суматоха, трудно найти свободную минуту. Пожалуйста, передайте ей, что я очень люблю телятину и терпеть не могу желе.

Деймрел смотрел на нее с улыбкой.

— В вас красиво абсолютно все! — промолвил он, когда дворецкий унес пустые тарелки из-под супа. — Лицо, имя, поведение… Расскажите мне о себе, о вашей жизни. Почему я никогда не встречал вас раньше? Вы ни разу не приезжали в Лондон?

Она покачала головой:

— Нет, но, возможно, поеду туда, когда Обри в будущем году отправится в Кембридж. Что касается моей жизни, то ее можно охарактеризовать одним словом — пустая.

— Надеюсь, это не означает, что вы пребываете в меланхолии? По вас такого не скажешь!

— Конечно нет! Просто у меня нет биографии. Я всю жизнь провела в Андершо и не делала ничего, достойного упоминания. Лучше расскажите что-нибудь о вашей жизни.

Деймрел быстро поднял взгляд от тарелки. Его глаза стали суровыми. Венеция вопрошающе приподняла брови и увидела, как его губы скривились в усмешке, делающей его похожей на Корсара.

— Не стоит, — сухо ответил он.

— Я сказала «что-нибудь»! — негодующе воскликнула Венеция. — Вы ведь не могли провести всю жизнь, ввязываясь в идиотские переделки.

Деймрел внезапно расхохотался:

— Большую ее часть, уверяю вас! Что именно вы хотите знать?

— Ну, например, в каких местах вы побывали. Вы ведь много путешествовали, не так ли?

— О да!

— Я вам завидую. Всегда об этом мечтала. Вряд ли мне это удастся — одинокие женщины, как правило, домоседки, — но я часто строила планы путешествий в те места, о которых мне приходилось читать.

— Не делайте этого, — предупредил Деймрел. — Уверяю вас, такие мечты — семена, из которых вырастают эксцентричные поступки. Вы кончите, как эта сумасшедшая женщина Стэнхоуп, царствуя над ордами дурно пахнущих бедуинов.

— Обещаю, что такого не произойдет. Это звучит очень неприятно и почти так же скучно, как известная мне жизнь. Очевидно, вы имеете в виду леди Хестер. Вы когда-нибудь встречали ее?

— Да, в Пальмире, в… Забыл, в 13-м или в 14-м году? Ладно, это не имеет значения.

— Вы объездили весь Левант? А в Греции были? — допытывалась Венеция.

— Да, а что? Неужели вы специалист по античности?

— Не я, а Обри. Умоляю, расскажите ему о том, что видели в Афинах! Он ведь может разговаривать о том, что его интересует больше всего на свете, только с мистером Эпперсеттом — викарием, — и хотя мистер Эпперсетт прекрасный ученый, но ведь не видел этого своими глазами, как вы.

— Я расскажу Обри все, что он захочет узнать, если вы, таинственная мисс Лэнион, расскажете мне то, что хочу знать я.

— Хорошо, — согласилась Венеция. — Только я не знаю, что вам рассказывать и почему вы называете меня таинственной.

— Потому что… — начал Деймрел, но остановился при виде простодушного ожидания в ее взгляде. — Ну, потому что вам двадцать пять лет, но вы не замужем и, кажется, даже не имеете поклонников.

— Напротив, — возразила Венеция. — У меня целых два поклонника. Один необычайно романтичный, а другой…

— Ну? — подбодрил ее Деймрел.

— Очень достойный! — выпалила Венеция и рассмеялась собственным словам.

— Но вы слишком хороши и для того, и для другого!

— Вовсе нет. Тут нет никакой тайны. Мой отец был затворником.

— Это звучит несколько non sequitur.

— Совсем наоборот — в этом все и дело.

— Господи, неужели он запирал не только себя, но и вас?

— Не то чтобы запирал, но я подозревала, что ему бы этого хотелось. Понимаете, он очень любил мою мать и, когда она умерла, впал в апатию и, как Генрих I, никогда больше не улыбался. Я не знаю, как это случилось — отец не упоминал о матери, а мне тогда было всего десять лет. Я едва помню, как она выглядела, кроме того, что она была хорошенькой и носила красивые платья. После ее смерти отец никуда не выходил, а я до семнадцати лет не обменялась ни единым словом ни с кем за пределами дома.

— Он был сумасшедшим?

— Нет, всего лишь эксцентричным, — ответила Венеция. — Никогда не видела, чтобы он заботился о чьих-нибудь интересах, кроме собственных, но это, очевидно, свойственно всем эксцентричным людям. Однако, когда я подросла, отец позволил леди Денни и миссис Ярдли брать меня на собрания в Йорк, а один раз разрешил мне провести неделю в Хэрроугите с моей тетей Хендред. Я надеялась, что он позволит мне поехать с ней в Лондон, чтобы она могла вывести меня в свет. Тетя предложила это, но отец отказал, и она не настаивала, так как, думаю, ей не очень хотелось взваливать на себя лишнюю обузу.

— Бедная Венеция!

Если она и заметила, что он назвал ее по имени, то виду не подала, а только сказала:

— Признаюсь, что тогда я очень огорчилась, но, в конце концов, едва ли смогла бы уехать, даже если бы разрешил папа, так как Обри был все еще прикован к постели и я не могла его оставить.

— Выходит, вы не были нигде дальше Хэрроугита! Неудивительно, что вы мечтаете о путешествиях. Как же вы вынесли такую нестерпимую тиранию?

— О, папа был неумолим только в этом вопросе. Во всем остальном я могла делать что хочу. Не думайте, что я была несчастлива. Иногда скучала, конечно, однако большую часть времени занималась домашними делами и заботилась об Обри.

— Но ведь ваш отец умер несколько лет назад, не так ли? Почему же вы остаетесь здесь? В силу привычки?

— Нет, в силу обстоятельств. Мой старший брат служит в штабе лорда Хилла, и, пока он не решит демобилизоваться, кто-то должен заботиться об Андершо. Да и Обри вряд ли согласился бы уехать, так как он тогда не смог бы продолжать занятия с мистером Эпперсеттом, а я не могла оставить его одного.

— Я охотно верю, что ему бы вас недоставало, но…

— Обри? — Венеция рассмеялась. — Ну нет! Обри любит книги куда больше, чем людей. Просто я боюсь, что няня доведет его до безумия своим сюсюканьем, которого он не выносит. — Девушка нахмурилась. — Хоть бы она не сердила его, пока он здесь! Я была вынуждена привезти ее с собой, так как иначе она бы пришла пешком. К тому же няня знает, что делать, когда Обри болеет, а я не могла взвалить на вас заботы о нем. Возможно, доктор Бентуорт скажет, что он может возвращаться домой.

Но доктор, хотя и развеял страхи, что Обри мог серьезно повредить бедро, отнесся отрицательно к предложению няни, что пострадавшего следует перевезти домой, где ему будет гораздо лучше. Доктор Бентуорт заявил, что больной должен лежать, дабы быстрее зажили разорванные связки. Няня неохотно согласилась с этим вердиктом, а Обри, чье терпение во время осмотра подверглось жестокому испытанию, воспринял его с явным облегчением.

С тактом, обязанным опыту, Венеция не сопровождала доктора в комнату пациента. Она попросила Деймрела пойти вместо нее, и он тут же согласился. Венеции внезапно пришло в голову, что она относится к нему как к старому другу. Венеция стала вспоминать затянувшийся обед, то, как они сидели, когда Имбер убрал посуду, — Деймрел, откинувшись на резную спинку стула, с бокалом портвейна в длинных пальцах, а она, опираясь локтями на стол, с огрызком яблока в руке. Сумерки подкрались незаметно, Имбер принес свечи в высоких канделябрах и поставил их на стол. Они сидели, освещенные пламенем горящих фитилей, пока вокруг сгущались тени. Венеция не могла припомнить, о чем они говорили — обо всем или вообще ни о чем, — но знала, что обрела друга.

Когда доктор сказал ей, что не советует перевозить Обри из Прайори, он казался удивленным и обрадованным, что Венеция так спокойно это восприняла. Виноватые нотки в его голосе сначала озадачили ее, но, подумав, она поняла, что он имел в виду, говоря о хлопотах и неловкой ситуации, поэтому с беспокойством обратилась к Деймрелу, когда тот вернулся, проводив доктора к его карете.

— Боюсь, я об этом не подумала… — виновато произнесла она. — Не причинит ли вам неудобства пребывание в доме Обри, пока ему не станет легче?

— Ни малейшего! — тут же отозвался он. — Что внушило вам такую нелепую мысль?

— Доктор Бентуорт сказал, что ему жаль ставить меня в неловкое положение, — объяснила Венеция. — Разумеется, он имел в виду, что неудобно навязывать вам бедного Обри, и был абсолютно прав. Не могу понять, почему это не пришло мне в голову раньше, но я…

— Он не имел в виду ничего подобного, — резко прервал Деймрел. — Доктор беспокоился не обо мне, а о вас. Он понимал, что не подобает навязывать вам знакомство с человеком, склонным к распутству. Мораль и медицина боролись в его душе, и медицина победила, но боюсь, что мораль обеспечит ему бессонную ночь.

— И это все?! — воскликнула Венеция; ее чело прояснилось.

— Все, — кивнул Деймрел. — Если только он не опасается, что я могу дурно повлиять на Обри.

— Не думаю, чтобы вам это удалось, — подумав, сказала Венеция. Она увидела, как дрогнули его губы, и ее серьезность тут же испарилась. — Даже если бы вы устроили здесь оргию, Обри всего лишь подумал бы, что это довольно скучно в сравнении с тем, что вытворяли римляне, не говоря уже о вакханках, которые, насколько мне известно, вели себя таким образом, что мальчику лучше об этом не знать.

Перед подобной точкой зрения не устояло самообладание Деймрела. Прошло некоторое время, прежде чем он перестал смеяться и смог произнести:

— Обещаю, что не буду устраивать никаких оргий, пока Обри находится в моем доме.

— Я в этом не сомневаюсь. Хотя должна заметить, — добавила она с озорным блеском в глазах, — оргию стоило бы устроить только для того, чтобы посмотреть на лицо няни.

Деймрел снова расхохотался, запрокинув голову.

— И почему я не познакомился с вами раньше? — задыхаясь, вымолвил он.

— Я тоже об этом сожалею, — кивнула Венеция. — Мне всегда хотелось иметь друга, с которым можно посмеяться.

— Посмеяться? — медленно переспросил Деймрел.

— Возможно, у вас уже есть друзья, которые смеются вместе с вами, — робко сказала Венеция. — У меня их нет, а это очень важно, по-моему, куда важнее, чем сочувствие в горе, которое вы можете легко найти даже у неприятного вам человека.

— А совместное веселье исключает неприязнь — тут вы правы. Наверное, наши достойные соседи недоуменно смотрят на вас, когда вы смеетесь?

— Да, а когда я шучу, спрашивают, что имею в виду. — Она посмотрела на часы над камином. — Мне пора идти.

— Да, пора. Я уже послал сообщение в конюшню. Еще достаточно светло, чтобы ваш кучер нашел дорогу, но через час стемнеет. — Деймрел взял ее руки в свои. — Приходите завтра навестить Обри. Не позволяйте вашим соседям отговаривать вас. За воротами моего дома я ни за что не ручаюсь — у вас есть основания мне не доверять. Но здесь… — Он иронически улыбнулся и добавил, словно смеясь над собой: — Здесь я буду помнить, что родился джентльменом!