На базе в Найале мы договорились о поездке в лагерь Калма в составе конвоя из пяти машин, груженных мешками с зерном и банками с консервированным детским питанием типа Ф75 и Ф100. Аданна, казалось, знала на базе всех местных служащих, и мне было интересно наблюдать за ней в процессе деятельности. Полагаю, ее умению добиваться успеха в любом предприятии более всего способствовали необычайная привлекательность и обворожительная улыбка. Я собственными глазами видел, как два эти качества помогали Аданне убеждать в своей правоте людей, замученных тяжелой однообразной работой и находившихся в состоянии постоянного стресса.

Наконец, впервые увидев Калму, я подумал, что слово «лагерь» менее всего подходит для обозначения этого места.

Да, тут стояли палатки, пристройки с односкатными крышами и крытые соломой хижины, но все эти сооружения не ограничивались каким-либо периметром, а уходили вдаль на многие мили во все стороны. Мне сказали, что в Калме обитает около полутораста тысяч людей. Какой, к черту, «лагерь» — это целый город! Причем город, переносящий невообразимые лишения и страдания под недремлющим оком смерти. Здесь не хватало пищи, почти не было квалифицированного медицинского персонала и современных лекарств, поэтому всевозможные болезни, включая такие заразные, как дизентерия, ежедневно снимали в этом городе скорби богатую жатву. Не говоря уже о том, что детская смертность носила здесь катастрофический характер и воспринималась как нечто само собой разумеющееся, а спорадические налеты джанджавидов оставляли после себя горы трупов.

В центре лагеря по крайней мере можно было различить некоторые признаки порядка и стабильности, вернее, относительно нормальной жизни. Там находились небольшая школа со сваями вместо стен, где шли занятия, а также несколько каменных зданий под заржавленными железными крышами, где хранились пищевые припасы и обитали люди, отвечавшие за их сохранность и распределение.

Аданна отлично знала, куда нам следует направить стопы в первую очередь, и отвела меня в палатку, принадлежавшую Комиссии Организации Объединенных Наций по делам беженцев. Молодой солдат, служивший в охране миссии ООН, вызвался быть нашим переводчиком, хотя многие беженцы так или иначе объяснялись на английском языке.

Темнокожего солдата звали Эммануэль; он был поджарым, мускулистым, с глубоко посаженными глазами с серьезным, несколько меланхоличным взглядом, какой я уже видел у новых африканских иммигрантов, получивших вид на жительство и обосновавшихся в округе Колумбия. Эммануэль говорил по-английски, по-арабски и на наречии динка.

— Большинство местных обитателей принадлежат к народности фур, — сказал он, когда мы двинулись по бесконечному грязному проходу между хижинами и палатками, который лишь с большой натяжкой можно было назвать улицей. — И восемьдесят процентов из них составляют несчастные обесчещенные женщины.

— Их мужья и сыновья убиты или ищут работу. Кроме того, многие мечтают уехать отсюда и обивают пороги учреждений в надежде получить официальный статус беженца, дающий право на эмиграцию, — добавила Аданна. — Воистину, это проклятое место, Алекс. Во всех отношениях. И вы сами очень скоро поймете это.

Мне не составило труда убедиться в справедливости слов Аданны и Эммануэля. Большинство местных жителей — те, что согласились перемолвиться с нами словом, — действительно оказались женщинами, работавшими на улице рядом со своими убогими жилищами. Они напомнили мне Мозеса и его приятелей своим неуемным желанием поведать людям со стороны ужасные истории своей жизни.

Одна из женщин, Мадина, занимавшаяся плетением соломенного мата у дверей хижины, с плачем рассказала нам, как попала в Калму. Джанджавиды разрушили ее деревню, зверски убили мужа, мать и отца, а большинство родственников, соседей и друзей заживо сожгли в их хижинах.

Мадина прибежала сюда с тремя детьми. Кроме детей, у нее никого и ничего не осталось. Впрочем, вскоре не осталось и детей, так все они один за другим умерли от разных болезней.

Маты, которые она плела, пользовались в лагере большим спросом, поскольку защищали от червей-паразитов, выползавших по ночам из земли и ввинчивавшихся в тело беженцев. Те гроши, что она зарабатывала, уходили на пропитание, состоявшее в основном из проса и лука. Но как бы мало ей ни платили, Мадина ухитрялась кое-что откладывать и надеялась в один прекрасный день купить себе что-нибудь из одежды. Да, насущная необходимость, принимая во внимание то, что она до сих пор носила то черное платье-тааб, в котором добиралась до лагеря.

— Когда же вы здесь обосновались? — спросила Аданна.

— Три года назад, — печально ответила Мадина. — И каждый год в этом лагере умирал один из моих детей.