Весь тот день я был полон энергии. Я безрассудно тратил свои силы, что, впрочем, было мне полезно. Я готов был что угодно взвалить на свои плечи, лишь бы знать наперед, что справлюсь.

Покуда я добирался до Лортона, был мороз, но светило солнышко. Сияло ясное, ослепительно голубое небо, суля надежду своим великолепием. Высокие заблуждения еще живы в девяностые годы.

Всю дорогу я размышлял о Мэгги Роуз Данн. По моему мнению, ее уже не было в живых. Ее отец осыпал меня проклятиями через средства массовой информации, но я не винил его за это. Пару раз я беседовал по телефону с Кэтрин Роуз, которая продолжала надеяться и говорила, что дочурка еще жива — она сердцем чует. Тяжело было это слышать.

Я готовил себя ко встрече с Сонеджи-Мерфи, но сосредоточиться было сложно: перед глазами стояли образы прошедшей ночи. Приходилось напоминать себе, что я на работе и нахожусь за рулем в час пик. Именно в тот момент и мелькнула у меня блестящая идея, которая должна была прояснить все относительно Гэри Сонеджи-Мерфи. Это сразу же помогло мне собраться.

В тюрьме меня сразу же провели на шестой этаж. Сонеджи, казалось, ждал меня. Вид у него был такой, словно он ночь не спал. Сейчас мой черед кое-что предпринять. Я провел с ним час или чуть больше, работая на пределе своих возможностей. Я вложил в него больше, чем в кого-либо из моих пациентов.

— Гэри, вам не приходилось находить в карманах счета — из гостиниц, ресторанов, магазинов — и при этом не помнить, на что потратили деньги?

— Откуда вы знаете? — В ответ на мой вопрос взор его прояснился и на лице мелькнуло выражение облегчения. — Я сказал им, что хочу, чтобы вы лечили меня. Не желаю иметь дело с доктором Уолшем. Он умеет только одно: прописывать хлоралгидрат.

— Это не вариант. Я ведь не психиатр, как доктор Уолш, а психолог. Кроме того, я член бригады, которая арестовала вас.

— Знаю. — Он покачал головой. — Но вы единственный, кто выслушивает, прежде чем сделать выводы. Понимаю, как вы меня ненавидите, считая, что я похитил тех детей и совершил многое другое, но все-таки вы слушаете меня! А Уолш только делает вид.

— И тем не менее вам нужно с ним встречаться.

— Прекрасно. Здешняя политика мне ясна. Но умоляю вас: не оставляйте меня в этом аду одного!

— Не оставлю. Я пройду с вами до конца. Мы будем продолжать наши беседы.

И я попросил Сонеджи-Мерфи рассказать о детстве.

— Не так уж много я помню. Это очень странно? — Ему явно хотелось говорить, что весьма устраивало меня, поскольку я принял решение всякий раз четко различать в его рассказе правду и тщательно выверенную ложь.

— Для некоторых — нормально не помнить. Иногда, когда начинаешь говорить об этом, раскрепощаешься, события как бы возвращаются, ты вспоминаешь.

— Факты и даты я, конечно, помню. Родился двадцать четвертого февраля тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Место рождения — Принстон, Нью-Джерси. Вот так. Порой мне кажется, что я повторяю заученный урок. Со мной часто происходит, что я не отличаю воображаемое от действительного. Я уже не уверен, что есть что. Правда, не уверен.

— Попытайтесь припомнить ваши первые детские впечатления.

— Веселья и развлечений крайне мало, — начал он. — Вечно бессонница — я не мог спать дольше двух часов подряд. Всегда чувствовал себя усталым и подавленным. Будто всю жизнь пытался вылезти из какой-то ямы. Не буду делать выводы за вас, но я не слишком высокого мнения о себе…

Все, что было известно о Гэри Сонеджи до этого, создавало образ чрезвычайно энергичного эгоцентрика с манией величия. Меж тем Гэри продолжал рисовать картину тяжелого детства: тут было и жестокое обращение со стороны мачехи, и сексуальные домогательства отца в старшем возрасте. Он описывал, как все больше и больше пытался отстраниться от конфликтов и неприятностей, наполнявших его жизнь. Мачеха с двумя собственными детьми появилась в 1961 году. Гэри было четыре, и он уже отличался капризным и угрюмым характером. С этого момента стало совсем плохо. Настолько, что он больше не пожелал рассказывать.

В ходе обследований доктора Уолша Сонеджи-Мерфи был подвергнут тесту по Векслеру, по Роршаху и тесту на развитие личности, разработанному в Миннесоте. Все они показали, что по части творческих способностей он выходил далеко за рамки обычного. Так, в тесте по завершению простых предложений он получил наивысшие баллы как по устным, так и по письменным ответам.

— Что было дальше, Гэри? Попытайтесь припомнить самые ранние впечатления. Я смогу помочь лишь при условии, что пойму вас.

— Такие «потерянные часы» у меня были всегда. То есть время, о котором я не помнил. — По мере рассказа его лицо все больше напрягалось, вены на шее набухли, на лбу выступила испарина.

— Меня наказывали за то, что я не помнил…

— Кто? Кто вас наказывал?

— В основном мачеха.

Вероятно, наибольший урон был нанесен его личности тогда, когда мачеха занималась наведением дисциплины.

— Темная комната, — продолжал он.

— Что за комната? Что там случилось?

— Она сажала меня туда, в подвал. Там у нас была кладовая. Она отправляла меня туда почти на весь день.

Он вдруг начал ртом хватать воздух. Такое состояние я часто наблюдал у жертв жестокого обращения родителей — для него эти воспоминания были особенно тяжелы. Он закрыл глаза, вспоминая прошлое, о котором предпочел бы забыть навсегда.

— Так что происходило в подвале?

— Да ничего… Ничего не происходило… Просто меня все время наказывали. Оставляли одного.

— Вас надолго там оставляли?

— Не знаю… Не могу же я помнить все!

Его глаза чуть приоткрылись — он наблюдал за мной. Не знаю, надолго ли его хватит. Следует проявить осторожность. Нужно докопаться до самых глубоких пластов его прошлого, но при этом сохранить его доверие, ощущение моей заботы о нем.

— Это могло продолжаться целый день? Или ночь?

— Нет, нет. Но очень долго. Чтобы я запомнил. Чтобы я стал хорошим мальчиком. И перестал быть Плохим Мальчишкой.

Он молча посмотрел на меня. Я почувствовал, что он ждет от меня реакции. Я похвалил его усилия:

— Гэри, вы просто молодец. Понимаю, как тягостно это было для вас.

Глядя на сидящего передо мной взрослого мужчину, я представил себе малыша, запертого в темной кладовой. И так каждый день — неделями, месяцами… Я подумал о Мэгги Роуз Данн. Возможно ли, что он где-то спрятал ее и девочка еще жива? Нужно добраться до самых темных его секретов, и сделать это намного быстрей, чем полагается при сеансах психотерапии. Чтобы Кэтрин Роуз и Томас Данн узнали наконец о судьбе дочери. «Гэри, что с Мэгги Роуз? Вы помните Мэгги Роуз?»

Это был самый рискованный момент нашего диалога — он может отказаться от дальнейших встреч, если почувствует во мне врага. Он может впасть в состояние душевного расстройства или полного безразличия к окружающему. Тогда — все потеряно. Нужно хвалить Гэри за его усилия, чтобы он предвкушал дальнейшие свидания со мной.

— Все, что вы рассказали, чрезвычайно полезно. Вы проделали огромную работу, и я просто восхищен теми усилиями, которые вы приложили, чтобы заставить себя вспомнить.

— Алекс, — тихо позвал он, когда я уже собрался уходить. — Клянусь Богом, я не совершал ничего ужасного и дурного. Умоляю, помогите мне.

В полдень того же дня его должны были проверять на детекторе лжи. Сама мысль об этом заставляла Гэри нервничать, но он клялся, что рад такому испытанию. Он предложил мне подождать результатов, если я хочу. Разумеется, я очень хотел.

Оператор детектора, присланный из диагностического центра, был прекрасным специалистом в своем деле. Было подготовлено восемнадцать вопросов, пятнадцать из них — контрольные, и три — для апробации детектора. Через сорок минут после того, как Сонеджи-Мерфи увели, ко мне пришел раскрасневшийся от возбуждения доктор Кэмпбелл. Произошло что-то серьезное.

— Он получил наивысшие баллы, — сообщил доктор. — Безупречно прошел испытание на детекторе. Понимаете, что это значит? Выходит, Гэри Мерфи говорит правду?!