ГЛАВА 8
На чердаке
Свою первую ночь на чердаке Сара запомнила на всю жизнь. Всю ночь она горевала — это было безудержное, недетское горе, о котором потом она никому никогда не рассказывала. Никто бы ее не понял. Возможно, было даже лучше, что непривычное окружение ее несколько отвлекло. Иначе поразившее ее горе совсем бы ее сломило: слишком оно было тяжко для детской души. Правда, в ту ночь она и не помышляла о себе — она думала лишь об отце.
— Папочка умер! — шептала она про себя. — Папочка умер!
Только впоследствии, много времени спустя, ей припомнилось, что постель у нее была такая жесткая, что, как она ни ворочалась, ей никак не удавалось улечься поудобнее; что на чердаке царила кромешная тьма, а ветер выл над головой, словно зверь. Позже она услыхала и другие звуки, которые еще пуще напугали ее. За стенами и плинтусами слышался какой-то шорох, возня и писк. Сара вспомнила слова Бекки. Это были мыши и крысы: они бегали, играли, дрались. Раз или два она даже слышала, как кто-то пробежал, стуча коготками, по комнате. Впоследствии она вспоминала, что, услышав эти звуки впервые, она вскочила и, трепеща от страха, забралась с головой под одеяло.
Перемена в ее жизни произошла внезапно, без всякой подготовки.
— Пусть сразу привыкает, — сказала мисс Минчин сестре. — Нужно ей показать, что ее ждет.
На следующий же день Мариэтт рассчитали. Проходя утром мимо открытой двери в свою прежнюю гостиную, Сара краем глаза увидела, что все в ней изменилось. Красивая мебель и украшения были вынесены, а в углу комнаты поставили кровать для новой ученицы.
Спустившись к завтраку, Сара увидела, что на ее месте рядом с мисс Минчин сидит Лавиния.
— Сара, — холодно обратилась к ней мисс Минчин, — вы сегодня же приметесь за свои новые обязанности. Садитесь за тот стол с младшими воспитанницами, следите, чтобы они не шумели, вели себя прилично и ничего не проливали на стол. Вам нужно раньше сходить вниз, Лотти уже опрокинула чашку с чаем.
Это было только начало, а потом с каждым днем обязанностей у Сары все прибавлялось. Она учила младших девочек французскому и проверяла заданные им уроки, но это было самое простое. Мисс Минчин решила, что Сара может быть полезна и во многом другом. В любой час и в любую погоду ее можно было послать с каким-то поручением или велеть сделать то, что не сделали бы другие. Кухарка и горничные последовали примеру мисс Минчин и с удовольствием помыкали «девчонкой», с которой раньше все так носились. Это были слуги не очень хорошего разбора; не отличаясь ни вежливостью, ни добротой, они лишь радовались, что есть на кого свалить собственную работу.
Первый месяц или два Сара надеялась, что ее старательность, готовность выполнить любую работу и молчание в ответ на попреки смягчат ее гонителей. Она была горда: ей хотелось доказать, что она зарабатывает свой хлеб и не рассчитывает на поблажки. Однако вскоре она поняла, что никого не смягчит, чем больше она старалась, тем требовательнее и высокомернее становились служанки, тем чаще бранила ее сварливая кухарка.
Будь Сара старше, мисс Минчин поручила бы ей заниматься со старшими воспитанницами и сэкономила бы на этом деньги, рассчитав учительницу, но Сара была так юна, что мисс Минчин сочла более удобным использовать ее как девочку на побегушках или служанку. Простому мальчишке-посыльному нельзя было бы так довериться, но на Сару можно было положиться — ей доверяли самые трудные дела. Она могла не только вытереть пыль в комнате или все расставить по местам, но и оплатить счета.
Сама она больше ничему не училась. Ее даже не пускали на уроки; лишь вечером, выполнив все поручения, она могла войти в опустевшую классную комнату с ворохом старых книжек и сидеть над ними всю ночь. Впрочем, разрешение на это ей давали очень неохотно.
«Я должна повторять старое, — говорила себе Сара, — иначе я все забуду. Ведь я теперь простая судомойка, а если я все забуду, то стану такой же, как бедная Бекки. Неужели я могу все забыть? Начну все путать и даже не вспомню, что у Генриха VIII было шесть жен!»
Любопытнее всего было то, как изменилось ее положение среди воспитанниц. Прежде к ней относились как к юной королеве — теперь же она словно не имела к ним никакого отношения. Она так много работала, что у нее не было времени даже перемолвиться с кем-нибудь из них словечком. К тому же она скоро заметила, что мисс Минчин предпочитает держать ее подальше от учениц.
— Я не желаю, чтобы она разговаривала или сближалась с воспитанницами, — говорила мисс Минчин. — Девочек трогают страдания, и, если она начнет рассказывать о себе всякие романтические истории, они станут смотреть на нее как на несчастную героиню, а это наведет родителей на ложные умозаключения. Пусть лучше держится в стороне — это соответствует ее положению. Я дала ей крышу над головой, больше ей нечего ждать.
Сара многого и не ждала, к тому же она была слишком горда, чтобы стараться сохранить близость с ученицами, которых явно смущало ее положение. Сказать по правде, воспитанницы мисс Минчин были весьма недалекие и избалованные девочки. Они привыкли к тому, что богаты и все им угождают, и, когда платья у Сары обтрепались и было уже невозможно скрывать, что башмаки у нее худые и что ее посылают за провизией; если на кухне чего-то не хватит, и она тащит ее в корзинке по улицам, — им начало казаться, что заговорить с нею было бы все равно, что заговорить с самой последней служанкой.
— Подумать только, неужто у нее были когда-то алмазные копи! — говорила Лавиния. — Вы только поглядите, какой у нее вид! А уж странная, дальше некуда! Мне она никогда не нравилась. Смотрит на всех и молчит — словно выясняет, какие мы. Видеть ее не могу!
— Да, это правда! — согласилась Сара, когда ей передали слова Лавинии. — Я потому на некоторых из них так гляжу, что хочу знать, какие они. Я их потом обдумываю.
Дело в том, что Саре не раз уже удавалось избежать каверз, которые то и дело подстраивала ей Лавиния. Лавинии так хотелось досадить воспитаннице, которой когда-то гордилась мисс Минчин! Ну а Сара никогда никому не досаждала и старалась держаться в стороне. Она выполняла тяжелую работу по дому; шла в непогоду по улицам с пакетами и корзинками; зубрила французский с малышами, так и норовившими отвлечься. Платье ее износилось; она исхудала; обедала она на кухне. Никому не было до нее никакого дела, отчего жить становилось еще горше; она замыкалась в своей гордости и не жаловалась на такое обращение.
«Ведь солдаты не жалуются, — говорила она себе, сжимая зубы. — И я не буду жаловаться, представлю себе, что я на войне».
Однако бывали минуты, когда ее детское сердце чуть не разрывалось от горя и одиночества. И разорвалось бы — если б не три подруги.
Первой была Бекки — да, всего лишь Бекки. Всю ту долгую ночь, которую Сара впервые провела на чердаке, когда под полом возились и пищали крысы, ее утешала мысль о том, что за стеной есть еще одна девочка. В последующие ночи она ощущала присутствие Бекки еще сильнее. У Сары почти не было случая перекинуться с Бекки словечком. У каждой была своя работа, и остановись они поболтать, это восприняли бы как желание побездельничать.
— Только вы, мисс, не сердитесь на меня, — шепнула ей Бекки в то первое утро, — если я буду невежлива с вами, не буду говорить «пожалуйста», или «спасибо», или «простите». Если я стану так говорить, нам обеим достанется. Я побоюсь на это время тратить.
Но на рассвете, прежде чем спуститься на кухню разжечь печку, Бекки неслышно проскальзывала к Саре, чтобы застегнуть ей платье или как-то еще услужить. А когда наступала ночь, в дверь Сариной каморки стучали — это Бекки снова предлагала ей помощь.
В первые недели после рокового известия Сара была настолько потрясена, что замкнулась в молчании; прошло немало времени, прежде чем она смогла с кем-то говорить. Сердце подсказало Бекки, что в горе человека лучше не трогать.
Второй из трех утешительниц Сары была Эрменгарда — впрочем, она далеко не сразу стала ею.
Придя в себя от потрясения, Сара осознала, что совсем забыла о существовании Эрменгарды. Конечно, они были подруги, но Саре всегда казалось, будто она гораздо старше Эрменгарды. Что говорить, Эрменгарда Сару любила, но была такой глупышкой! Простой, бесхитростной душой она привязалась к Саре; приходила к ней за помощью с уроками, ловила каждое ее слово и осаждала просьбами о сказках. Но самой ей сказать было нечего, а всякие книги она ненавидела. Словом, Эрменгарда была не из тех, кого вспоминают в тяжком горе, и Сара о ней забыла.
Этому способствовало и то, что Эрменгарду внезапно отозвали на несколько недель домой. Вернувшись, она дня два не видела Сары, а потом столкнулась с ней в коридоре — Сара шла ей навстречу с кипой одежды в руках. Она несла ее вниз для починки. К этому времени Сару уже обучили чинить одежду воспитанниц. Вид ее показался Эрменгарде непривычным: она была бледна, из-под слишком короткого платья торчали тонкие ноги в черных чулках.
Эрменгарда растерялась. Она не знала, что сказать. Ей было известно, что произошло, но ей и в голову не приходило, что Сара может так измениться — она выглядела совсем как служанка. Сердце у Эрменгарды сжалось — она истерически засмеялась и бессмысленно вскрикнула:
— Ах, Сара! Это ты?
— Да, — ответила Сара.
Странная догадка мелькнула в ее голове — она покраснела.
Она несла одежду и, чтобы ничего не уронить, придерживала ее подбородком. Она не опустила глаз — и оттого Эрменгарда еще больше растерялась. Ей показалось, что Сара теперь совсем другая, — такую Сару она не знала. Верно, это потому, подумала Эрменгарда, что она вдруг обнищала и должна теперь чинить вещи и работать, как Бекки.
— О, — произнесла она, заикаясь. — Как ты?
— Не знаю, — отвечала Сара. — А ты как?
— Я… я хорошо, — сказала Эрменгарда, одолеваемая робостью. И вдруг спросила в неловком доверительном порыве: — Ты очень… горюешь?
Сара почувствовала, что сердце ее истекает кровью. Если человек так глуп, то лучше держаться от него подальше, подумала она. Конечно, это было несправедливо, но в тот момент Сара так не считала.
— А как ты думаешь? — отвечала она. — Ты думаешь, мне весело?
И, не прибавив больше ни слова, она прошла мимо.
Со временем Сара поняла, что, если бы не ее горе, она бы сообразила, что бедную глупышку Эрменгарду не следует винить за ее медлительность и неловкость. Она всегда была такой, и чем больше она переживала, тем глупее себя вела.
Впрочем, Сара обиделась на Эрменгарду, потому что в голове у нее мелькнула досадная мысль.
«Она такая же, как другие, — подумала Сара. — На самом деле ей совсем не хочется со мной говорить. Она знает, что со мной никто не разговаривает».
Несколько недель между ними царило отчуждение. Если они случайно встречали друг друга, Сара отводила глаза, а Эрменгарда не решалась от смущения с ней заговорить. Иногда они кивали друг другу; впрочем, бывало и так, что обе делали вид, что друг друга не видят.
«Если она предпочитает со мной не говорить, — думала Сара, — мне лучше держаться от нее подальше. Мисс Минчин позаботилась об этом».
И правда, мисс Минчин так хорошо об этом позаботилась, что со временем они почти уже не встречались. Все заметили, что в эти дни Эрменгарда стала еще бестолковее; она выглядела беспокойной и невеселой и все чаще совершала промахи. Она часто сидела ссутулившись у окна и не произносила ни слова. Раз Джесси, идя мимо, остановилась и с любопытством взглянула на нее.
— Что это ты плачешь, Эрменгарда? — спросила она.
— Я не плачу, — ответила Эрменгарда прерывающимся голосом.
— Нет, плачешь, — возразила Джесси. — У тебя по носу сейчас скатилась слеза. А вот и вторая!
— Мне грустно, — сказала Эрменгарда, — только тебе что до меня за дело?
Она повернулась к Джесси спиной и, вынув платок, спрятала в нем лицо.
В этот вечер Сара позже обычного поднялась к себе на чердак. Воспитанницы уже разошлись по спальням, а ей все находилась работа; потом она еще позанималась в пустой классной. Поднявшись по лестнице, Сара с удивлением увидела, что из-под двери, ведущей к ней на чердак, выбивается свет.
«Туда никто, кроме меня, не заходит, — пронеслось у нее в голове, — значит, кто-то зажег свечу».
Свечу и впрямь кто-то зажег — и горела она не в кухонном подсвечнике, которым надлежало пользоваться Саре, а в подсвечнике, взятом из спален воспитанниц. На старой скамеечке сидела девочка в ночной рубашке и с красной шалью на плечах. Это была Эрменгарда.
— Эрменгарда! — вскричала Сара, это было так неожиданно, что та чуть не перепугалась. — Тебе попадет!
Эрменгарда неловко поднялась со скамеечки. Шаркая шлепанцами, которые были ей велики, она сделала к Саре несколько шагов. Глаза и нос у нее покраснели от слез.
— Я знаю… меня накажут, если увидят здесь, — сказала она. — Но мне все равно. Да, все равно! Сара, пожалуйста, скажи мне. В чем дело? Почему ты ко мне переменилась?
Она сказала это так горячо и так просто, что у Сары перехватило горло. Это была та же Эрменгарда, которая когда-то предложила ей «дружить». Судя по ее голосу, все то, что последние недели стояло между ними, было просто недоразумением.
— Нет, я к тебе не переменилась, — отвечала Сара. — Я думала… понимаешь, все теперь другое. Я думала, ты… тоже стала другой.
Эрменгарда еще шире раскрыла глаза, в которых стояли слезы.
— Нет, это ты стала другой! — воскликнула она. — Ты не хотела со мной говорить. Я не знала, что делать. Это ты стала другой после моего возвращения.
Сара на миг задумалась. Она поняла, что ошибалась.
— Да, я переменилась, — объяснила она, — только не так, как ты думаешь. Мисс Минчин не хочет, чтобы я разговаривала с воспитанницами. Многие из них и сами этого не хотят. Я думала… ты… тоже не хочешь. И старалась держаться подальше.
— Ах, Сара! — с упреком воскликнула Эрменгарда.
В голосе ее звучали слезы.
И они кинулись друг другу в объятия. Сара прижалась головой к красной шали, укутывавшей плечи Эрменгарды. Признаться, ей было очень одиноко, пока она думала, что Эрменгарда отвернулась от нее.
А потом обе уселись на пол — Сара подобрала под себя ноги, а Эрменгарда закуталась в шаль. Эрменгарда с обожанием глядела на худенькое личико своей подруги.
— Я больше не могла, — говорила она. — Ты, верно, можешь жить без меня, Сара. А я без тебя — не могу. Я чуть не умерла. Сегодня я долго плакала под одеялом, а потом вдруг подумала, что надо прокрасться к тебе наверх и сказать: «Пожалуйста, будем дружить, как раньше!»
— Ты лучше, чем я, — сказала Сара. — Вот я не могла с тобой заговорить — из гордости. Видишь, стоило начаться испытаниям, и стало ясно: я совсем не такая уж хорошая! Этого я и боялась! — Она нахмурилась: — Может, потому мне и были посланы испытания.
— А я не вижу в них ничего хорошего, — твердо произнесла Эрменгарда.
— Сказать по правде, и я тоже, — призналась Сара. — Впрочем, возможно, какая-то польза в них все-таки есть, даже если мы этого и не понимаем. Может, даже от мисс Минчин есть какая-то польза.
Последние слова она произнесла с сомнением.
Эрменгарда со страхом обвела чердак взглядом.
— Господи, Сара, — воскликнула она, — как ты будешь здесь жить? Ведь ты этого не вынесешь!
— Вынесу, — ответила Сара, — только надо представить себе, что тут все другое. Или что все это происходит не в жизни, а в какой-то истории или сказке.
Она произнесла эти слова с расстановкой. Воображение ее вдруг пробудилось. С того дня, как она узнала о смерти отца, оно пребывало словно во сне. Слишком тяжелый удар обрушился тогда на Сару.
— Люди еще хуже жили. Вспомни-ка про графа Монте-Кристо в подземелье замка Иф. Вспомни про узников Бастилии!
— Бастилии! — прошептала Эрменгарда, зачарованно глядя на Сару.
В памяти у нее всплыли эпизоды из времен Французской революции, которые Сара излагала так выразительно, что забыть их было невозможно. Так рассказывать умела только Сара!
Глаза у Сары засверкали, как когда-то. Эрменгарда знала этот блеск.
— Да, — продолжала раздумчиво Сара, обхватив руками колени. — Бастилия — это как раз то, что надо. Меня заточили в Бастилию. Я провела здесь много-много лет — сколько, не счесть… И все обо мне забыли. Мисс Минчин — тюремщик в Бастилии, а Бекки… — тут лицо Сары просветлело, — а Бекки заточена в соседней камере.
Она обернулась к Эрменгарде, и той показалось, что она видит перед собой прежнюю Сару.
— Вот что я буду воображать, живя здесь, — сказала Сара, — и тогда мне будет гораздо легче.
Эрменгарда смотрела на нее с ужасом и обожанием.
— Ты будешь мне обо всем говорить, правда? — спросила она. — Можно мне приходить к тебе по ночам, когда все заснут? Ты мне будешь рассказывать все, что придумаешь, и мы опять будем закадычными подругами, как прежде, и даже лучше того?
— Да, — отвечала Сара, кивая. — В несчастье люди себя проявляют. Несчастье позволило мне понять, какая ты хорошая.
