Глава сорок первая
«ПРОБЛЕМА
Кое-кто считает, что сейчас главная проблема — меркантильность. Я не согласен. Нет ничего дурного в вещах, ничего дурного в богатстве, в обладании красотой или в любви к красоте.
Дурно похваляться своими вещами, богатством, красотой.
Это болезнь.
Я люблю наше общество, нашу страну. Никогда еще в истории человечества не было страны, предназначенной для человеческой свободы. Но человеческая свобода требует достоинства: уважения к себе и окружающим.
В этом отношении мы сильно отклонились от курса. Большинство из нас в глубине души понимают, что мы ведем себя дурно. Но последствия подобного поведения достаточно редки, и мы продолжаем ежедневно совершать бесчестные и неуважительные поступки.
Вот почему я решил действовать.
Отныне кара за вызывающее поведение — смерть.
Я могу быть кем угодно. Вашим соседом в поезде, когда вы включаете свой айпод, или в ресторане, когда вынимаете сотовый телефон.
Подумайте хорошенько, прежде чем сделать что-то, чего, как вы прекрасно знаете, делать не следует.
Я наблюдаю.
С наилучшими пожеланиями
Учитель»
Я трижды перечел текст и отложил лист.
Мне потребовалась всего секунда на принятие решения — эту встряску Кэти Кэлвин запомнит на всю жизнь. Я снял с ремня наручники и завел ей руки за спину.
— Что ты делаешь?! — испугалась она.
— То, что ты думаешь, — ответил я. — Твои права тебе зачитают в участке.
Она пронзительно завопила, когда я защелкнул второй браслет на ее тонком запястье, а по коридору к нам уже спешила группа белых людей среднего возраста с галстуками-бабочками и закатанными рукавами рубашек.
— Я редактор отдела городских новостей, — сказал один из них. — Что, черт побери, здесь происходит?
— Я городской полицейский, — ответил я, — и арестовываю эту женщину за препятствование отправлению правосудия.
— Вы не имеете права, — заявил молодой выпускник престижного университета, шагнув ко мне. — Слышали когда-нибудь о Первой поправке к Конституции?
— Слышал, к сожалению, и терпеть ее не могу. А вы слышали когда-нибудь о «черном воронке»? Вам придется посидеть в нем, если не уйдете с моей дороги. А почему бы вам, собственно, не окончить свое редакторское совещание в Центральной тюрьме?
Несмотря на их возмущение, реальность оказалась сильнее. Они отступили, и я повел Кэлвин в наручниках прочь.
— Молчи и не дергайся, иначе добавлю к обвинению сопротивление при аресте, — сказал я, и ей хватило ума подчиниться. Она шмыгала носом, глядела на меня полными слез глазами, но больше не спорила.
Охранник в вестибюле, увидев нас, вскочил с изумленным видом.
— Спасибо. Нашел ее, — сообщил я.
Выйдя из здания, я прислонил Кэлвин к капоту своего «шевроле», а сам отошел в сторонку и сделал несколько телефонных звонков — справился, как идут дела, но хотел, чтобы она думала, будто я говорю о ее аресте.
Только после этого, очень неохотно, я снял наручники.
— Ты считаешь все это игрой, но это не игра, — сказал я. — Твои журналистские фокусы, возможно, стоили жизни нескольким людям. Надеюсь, тебя повысят в должности, и ты по-прежнему будешь жить в мире сама с собой.
Отъезжая, я взглянул в зеркало заднего обзора и увидел, что она все еще стоит на тротуаре, закрыв лицо ладонями.
