44
Площадь у собора превратилась в сцену из инопланетного фильма ужасов. В голове крутилась одна мысль: «Этого не может быть. Сейчас я проснусь, и все закончится».
«Опасную зону» заняли полицейские; репортеров туда не пускали, и они толпились прямо за ограждениями. Над толпой возвышались телевизионные фургоны, утыканные исполинскими антеннами. В «зоне прессы» во все стороны разбегались кабели, повсюду сидели репортеры с ноутбуками, светились мониторы. Время от времени мы должны были собирать пресс-конференции и кормить щелкоперов.
Когда я снова направился к автобусу, меня встретил все тот же рев генераторов. В штабе сидел командир Уилл Мэтьюс — он рассказал, что удалось обзвонить всех адвокатов из списка, и теперь оставалось только ждать.
— Самый мучительный этап, — сказал он. — Сидеть и ждать, чем все закончится.
— Слушай, Майк. — Мартелли поднялся с места. По нему нельзя было сказать, что он торчит тут с самого начала. — Ничего личного, но ты хреново выглядишь. Может, тебе сделать перерыв? Эти шутники предупредили, что позвонят через несколько часов. Когда это случится, нам — и заложникам — нужно, чтобы ты был спокоен и собран.
— И правда. Сходи-ка отдохни и перекуси. И возвращайся как огурчик, — поддержал его Уилл Мэтьюс. — Майк, это приказ.
После разговора с дедом и размышлений о Мэйв мне захотелось увидеть ее. Раковый центр находился всего в двадцати кварталах от собора, добраться туда было делом пяти минут.
«Мне нужно съездить в центр, чтобы успокоиться», — понял я.
Я оставил Мартелли свой номер и спрятал значок, выходя наружу. Бесчисленные толпы репортеров, продюсеров, корреспондентов и техников оцепили обе стороны перекрытой Пятой авеню, среди них сновали заполошные фанаты группы «Grateful Dead», продавая билеты на концерт «поднявшегося из могилы» Джерри Гарсии.
Мне пришлось растолкать дородного оператора, спавшего на раскладном стуле перед моей «импалой». Потом я прыгнул в машину и отвалил, сделав по пути две остановки.
Первую — у огромного оживленного заведения под названием «Бургер-джойнт» в вестибюле гостиницы «Меридиан» на Пятьдесят седьмой. Через несколько минут я вышел оттуда с пропитанным жиром бумажным пакетом под мышкой.
Второй раз я остановился у булочной на Девятой и забрал оттуда еще один пакет.
Поворачивая на Парк-авеню, я включил мигалку и сирену. Вся разделительная была увешана пуансеттиями и белыми гирляндами — бесконечная череда цветов и мерцающих огней убегала на север и терялась из виду. Над карусельными дверями сияющих офисных башен и на полированных медных дверях богатых домов висели пышные праздничные венки.
По пути я не мог оторвать глаз от высоких, величественных старых домов — фонари освещали их сквозь серебристые клубы пара, поднимавшегося от шоссе: обшитые сверкающим деревом стены, богатые вывески.
Как раз когда я остановился на светофоре у Шестьдесят первой улицы, швейцар в цилиндре усаживал в «мерседес» с плюшевыми сиденьями бледную, сокрушительно красивую брюнетку в норковой шубе до пят и малышку в красной накидке.
От праздничной красоты, окружавшей меня, куда ни глянь, щемило в груди. Последнее время я буквально разрывался на тысячу кусков и совершенно забыл купить елку.
«Неудивительно, что столько народу сводит счеты с жизнью в канун праздника, — думал я, с визгом трогаясь с места и объезжая „мерседес“, чтобы свернуть за угол. — Рождество создано для того, чтобы люди умилялись прошедшему году, радовались удивительной любви и удаче, которые он принес. Если не радуешься этому празднику, как положено, — это как минимум невежливо. А если у тебя депрессия, — размышлял я, разгоняясь в холодном темном переулке, — если ты болен от тоски — это смертный грех».