Глава 16
Анатолий увидел издалека Полину, которая шла со шваброй и ведром, странно сгибаясь, как будто у нее что-то болело. Он поставил на пол ящик и подошел к ней. Лицо ее было не просто бледным, как обычно. Оно стало белым, с синими губами.
– Что с тобой?
– Толя… Я мыла пол в подсобке. Там у них стоит маленький телевизор. Наша Оля пропала! Другие дети в интернате. Моя мать от них отказалась. Просят звонить свидетелей, которые что-то видели… Женщины смотрели и говорили, что ее, наверное, убили… Они утверждают, что, когда дети так пропадают, их находят мертвыми…
– Поля, давай я попрошу для тебя какое-нибудь лекарство. И пусть тебя отведут к нам в подвал. Ты хоть полежишь. Я скоро приду. Немного осталось. Потом поговорим.
– Я доработаю. Не надо мне ничего. Пойдем вместе. Я не смогу быть одна.
Когда вечером за ними закрыли дверь подвала, Полина все так же, согнувшись, дошла до кровати и упала на нее.
– У тебя что-то болит? – спросил Анатолий.
– Все внутри болит. То ли сердце, то ли душа.
Они не смогли ничего проглотить. Да и говорить оказалось не о чем. Онемели от горя. От окончательного горя. Лежали, крепко прижавшись друг к другу, и смотрели в темноту. Страшные вещи они там видели. Анатолий провалился в глубокий сон внезапно, как в пропасть. Проснулся от хрипа Полины. Вскочил, зажег лампочку. Она корчилась от боли, глаза почти закатились…
– Что? Поля! Что?
– Сердце, – еле выговорила она. – Это инфаркт. Так было у бабушки…
Анатолий подлетел к металлической двери и стал в нее колотить кулаками. Потом схватил из ящика с инструментами молоток, и от грохота сам не слышал своего крика. Дверь не открывалась… Они все ушли спать! Он бросился к Полине, попытался ее приподнять, делал неумело, как видел в кино, массаж сердца. Вылил ей на грудь воду из бутылки… Он уже понял, что она умерла, но не мог с этим смириться. Так продолжалось несколько часов. Он закрыл, наконец, ей глаза, положил ровно, лег, вытянувшись, рядом. Ну, что ж. Его жена от них освободилась. Оля, наверное, тоже. Значит, свободен и он. Ему уже никто не может причинить зло, потому что у него все отобрали. Детишки в приюте. Кто ему их отдаст… Его же нет! А ненависть к тому, кто во всем виноват, осталась… Анатолий встал, нашел в том же ящике с инструментами ржавый топорик, подошел к продуху подвала. Он был забит металлическим листом. Анатолий пробил в нем несколько отверстий, потом соединил их и рвал металл голыми руками, разрывая их в кровь. Когда стало ясно, что он протиснется в этот проем, он бросил топорик на землю, вернулся к жене. Простился с ней, погладил окровавленными руками, поцеловал в губы и лоб. Дал молчаливую клятву. Он выбрался во двор, прошел вдоль бетонного забора до места, где были свалены пустые ящики. Поднялся по ним. Спрыгнул. Анатолий плохо знал Москву. Но у него была очень хорошая зрительная память, и он легко восстановил в мозгу схему метро. Вот от станции к станции он и брел по ночной, но отнюдь не пустынной Москве. Народ был в основном странный – такой же неприкаянный, как он, – то ли бомжи, то ли наркоманы, то ли просто «понаехавшие»… Он не выделялся. Наступило утро. Анатолий все еще шел. Свой район он, конечно, узнал сразу. По нему белым днем передвигаться было небезопасно. Только на минуту у него появилась мысль – пойти в полицию, все рассказать… Оставить заявление, потребовать их забрать его паспорт из магазина, вернуться в свою квартиру, потом поехать к детям… Но… он не верил никому! Почему это случилось? Почему их с Полиной не искали? Почему что-то сделали с Олей, с детьми? Может, как раз из-за квартиры. Тогда они все повязаны с этим Генкой. Или с тещей. Она отказалась от внуков! Их убрали из квартиры. Да они его посадят за убийство Полины! Он вспомнил, как гладил ее окровавленными руками. Он ничего не докажет. Сколько он слышал таких историй… У него будут выбивать признание, возможно, пытать… Ему рабство раем покажется. Нет! Ему больше ничего ни от кого не нужно. Он сделает то, что может сделать сам. Анатолий дошел до знакомой бойлерной, открыл замок с помощью отвертки, которую сунул в карман, перед тем как выбраться из подвала, оставил его висеть, как будто он по-прежнему заперт. Сам упал в темном углу и уснул.