Глава 4

Раздражение. Вот самое точное слово для обозначения того состояния, к которому постепенно переходила Наташа от своей первоначальной растерянности. В конце концов, кем бы она ни была раньше, сейчас она — жена Эдуарда Гольца. При регистрации брака Наташа взяла его фамилию вместо прежней, Зинчук, и ей очень нравилось, как это звучит: Наталья Гольц. Конечно, несколько портило «мелодию» простецкое отчество Ивановна, но не всем же быть Генриховнами.

Поскольку сама Наташа сейчас не зарабатывала, Эдик предложил вполне разумный, с его точки зрения, вариант: половину того, что зарабатывает, он отдает ей. Расходы на обучение Тимоши несет Эдик, так же как и все расходы по содержанию дома. Наташе такое распределение не понравилось — получалось, что сам Эдик остается ни с чем. Но он объяснил: помимо доходов из банка у него есть еще кой-какие средства, приносящие выгоду. Акции, например. И наследство, оставшееся от бабушки и до сих пор хранившееся в неприкосновенности. Так что за его финансовое благополучие Наташа может не беспокоиться.

Так и получилось, что весьма значительную сумму она могла теперь почти полностью тратить на себя. Осознав это, Наташа записалась в салон красоты и, выйдя оттуда, решила, что теперь будет за собой ухаживать, раз появилась такая возможность. Она купила несколько вещей, которые ей нравились, но от «недельного шопинга», как выразился Эдик, отказалась — ей было немного стыдно тратить столько денег на одежду. Послала приличную сумму родителям, а остальное отложила «на черный день».

Теперь она одевалась дома так же, как все остальные члены семьи, — в одежду, в которой можно было бы встречать гостей или ходить на работу, если бы она работала. Юбки, тонкие джемпера, обязательные туфли. Легкий макияж, уложенные волосы. Ей уже не казалось странным, что можно весь день, как Игорь Сергеевич, просидеть в кресле, почитывая Бальзака, но для Наташи это было скучно. Эдик обещал, что в августе они поедут на море, и она с нетерпением ждала лета, а пока занималась собой. А что, хорошее выражение, ведь раньше-то она занималась только другими.

Но никто в доме, кроме Эдика, не оценил произошедших с ней изменений! Вот то, что вызывало у Наташи вполне закономерное раздражение, которое она всячески старалась скрывать. Однако не всегда получалось. Особенно выводили ее из себя надменные манеры рыжеволосой Аллы Дмитриевны.

Как-то раз, заметив Тима, копошащегося около дивана, Алла Дмитриевна обратилась к Наташе:

— Будьте добры, уберите ребенка с ковра. Он имеет большую ценность в глазах Евгении Генриховны.

«Имеет большую ценность… в глазах…» — передразнила про себя Наташа странную, какую-то книжную фразу госпожи Бобровой, а вслух заметила:

— Вы думаете, ребенок может его испортить?

— Ну, не знаю, — брезгливо повела плечами Алла Дмитриевна. — Вдруг описается, или его стошнит, или еще что-нибудь подобное… Вам лучше знать своего сына.

От этой брезгливости, от интонации, как будто речь шла о противном насекомом, Наташу охватило бешенство. Но она сдержалась.

— Мой ребенок, — с еле сдерживаемой ненавистью сказала она, глядя в холодные зеленые глаза, — писает и какает исключительно в отведенном для этого месте, причем с полутора лет. А стошнить его может…

«Стоп!» — сказал внутренний голос. «Не сметь!» — прикрикнул внутренний голос. «Закончи фразу иначе!» — рявкнул внутренний голос. Но было поздно.

— Исключительно от вас, — закончила фразу Наташа, не слушая его разумных советов. И присела рядом с Тимкой собирать пирамиду из кубиков.

— Вы дурно воспитаны, моя дорогая, — раздался спустя некоторое время спокойный, высокомерный голос. — Будем надеяться, это ненадолго.

Что хотела сказать последней фразой Алла Дмитриевна, Наташа не знала и не хотела знать. Но теперь, после неприятного инцидента, присутствие Аллы Дмитриевны в комнате заставляло Наташу слегка поеживаться, как если бы в ней была открыта форточка.

А вот от подруги Аллы Дмитриевны, проводившей в особняке Гольц много времени, становилось жарко. Наташа так до конца и не уяснила себе статус Елены Семеновны, которая чувствовала себя здесь, по всей видимости, очень свободно, но всегда старалась исчезнуть до прихода Евгении Генриховны. Полная блондинка с короткой стильной стрижкой, она была представлена Наташе Игорем Сергеевичем как подруга семьи. Со временем стало ясно, что под семьей имеются в виду исключительно Бобровы — со всеми остальными, включая Эдика, Елена Семеновна почти не общалась. Как-то раз, проходя мимо комнаты младшего братца, как Наташа называла про себя Игоря Сергеевича, она услышала приглушенный женский смех. Все бы ничего — подумаешь, женщина смеется в доме! — но смех произвел на Наташу впечатление чего-то… несколько ненормального, что ли. Она и самой себе не могла толком объяснить, что именно не понравилось в том смехе. Истерический он был, неправильный. И самое главное — смеялись две женщины, а не одна.

Жарко же Наташе от присутствия милейшей, чуть колыхающейся на ходу, как медуза, Елены Семеновны становилось по следующей причине. Месяц назад, случайно заглянув после обеда в гостиную, Наташа наткнулась на нее и на Игоря Сергеевича. Младший братец представил их друг другу и тут же вышел, вспомнив про какие-то дела. Женщины остались одни.

— Наслышана, наслышана о вас, — склонив голову набок, приветливо сказала Елена Семеновна. — Значит, вы — новая пассия нашего дорогого Эдика.

— Вас неверно информировали. Я не новая пассия, а его жена, — так же приветливо отозвалась Наташа.

Елена Семеновна замолчала и спокойно, если не сказать бесцеремонно, стала рассматривать Наташу. Небольшие голубые ее глаза изучили лицо, обежали фигуру… и вот тут-то Наташа ощутила то самое стеснение, которое всегда появлялось у нее и после, когда она сталкивалась с подругой Бобровых. Елена Семеновна неожиданно легко встала с кресла, подошла к Наташе вплотную и остановилась, не говоря ни слова. На лице ее по-прежнему играла легкая улыбка. Наташа почувствовала себя очень глупо и не нашла ничего лучше, как спросить:

— А вам этот дом нравится?

— Нравится, — после небольшой паузы протянула Елена Семеновна. — Мне и то, что в доме, очень нравится. Вот, например, вы мне нравитесь.

Обычная фраза, которую Наташа от любого другого человека восприняла бы как искреннее изъявление симпатии, в устах Елены Семеновны звучала несколько двусмысленно и как-то… неприятно. Словно на самом деле про себя она говорила совсем другое.

— Спасибо, — ответила Наташа, собираясь уходить. — Всего доброго, мне уже пора…

— Куда вы собрались так рано, Наташа? — удивилась Елена Семеновна, словно невзначай взяв Наташу за руку.

Прикосновение ее пальцев оказалось неожиданно горячим, так что Наташа даже вздрогнула.

— Э-э, милочка, да вы никак меня боитесь! — расхохоталась женщина. — Ну что вы, я вовсе не страшная. Вы в этом скоро убедитесь. Вот, посмотрите-ка на меня.

Она приблизила к Наташе свое лицо, и той внезапно стало не по себе.

— Простите, мне нужно идти. — Наташа силой вырвала руку из цепких полных пальчиков и почти бегом выскочила из гостиной. Вслед ей донесся негромкий довольный смех.

— Эдик, кто такая Елена Семеновна? — спросила вечером Наташа после того, как уложила Тимку.

— Елена Семеновна? А, Петровская… Она школьная подруга Аллы. Или институтская, точно не помню. А что, ты с ней уже успела познакомиться?

— Да, успела, — пробормотала Наташа. — Она какая-то странная, знаешь…

— Типичная лесбиянка, по-моему. Надеюсь, она к тебе не приставала? — улыбнулся Эдик. — Вообще-то милая женщина, улыбчивая такая. Да бог с ней, расскажи, как у вас с Тимом день прошел.

Рассказывая о пустяках, накопленных за день, Наташа не могла отделаться от ощущения, что с Еленой Семеновной что-то не в порядке. И дело было не только в том, что, по выражению Эдика, она была «типичной лесбиянкой». О последнем-то Наташа начала догадываться и сама. Было еще что-то, что-то другое… Какая-то мысль на секунду промелькнула у нее, но тут же исчезла. «Действительно, бог с ней», — подумала тогда Наташа и выкинула Елену Семеновну из головы.

Игорь Сергеевич сидел, по своему обыкновению, в гостиной, когда в дверях появилась Илона.

— Здрасьте! — поздоровалась она. — А я тут сейчас убираться буду, так что попрошу, Игорь Сергеевич, перейти в другое место.

— Илона, — промурлыкал Бобров, — ну зачем же так официально? Я ведь просил называть меня Игорем. Ты сегодня просто сногсшибательна.

Он встал, подошел к девушке, протиравшей подоконник. Рука его невзначай скользнула по тонкой талии, спустилась ниже… Илона глянула из-под длинных опущенных ресниц и, слегка улыбнувшись, отвела руку Боброва.

— Ну что ты, что ты, красавица моя, — зашептал ей в ухо Игорь Сергеевич, — мы же с тобой договаривались… ты же сама обещала… Ну Илона!

— Вы, Игорь Сергеевич, что-то путаете, — усмехнулась девушка, отстраняясь. — Что я вам такое обещала? Или, может, мы с вами договор подписывали?

— Ну как же, Илона… — начал было Бобров, и тут лицо его изменилось. Обернувшись в ту сторону, куда он смотрел, Илона увидела стоящую в дверях Аллу Дмитриевну.

— Здравствуйте, Алла Дмитриевна, — улыбнулась она, взяла с подоконника тряпку и стала небрежно водить ею по раме.

Не ответив, та прошла мимо девушки, остановилась напротив мужа и пристально посмотрела на него.

— Аллочка, а ты что сегодня так рано? — удивился Бобров, пытаясь обнять ее и увести из комнаты. Алла Дмитриевна стояла неподвижно. — Да что ты молчишь? Случилось что-нибудь?

— Случилось? — Тонкий накрашенный рот искривился, и лицо Аллы Дмитриевны приобрело настолько неприятное выражение, что Игорю Сергеевичу, как обычно в подобных случаях, стало очень и очень не по себе. — Ничего не случилось. Сделай мне массаж, я устала, — повелительно бросила она и направилась к выходу.

Бобров нашкодившей собачонкой потрусил за ней, даже не посмотрев на Илону.

Оставшись одна, девушка походила по комнате, рассеянно протирая то шкаф, то полки, полила цветы и остановилась около окна.

— Скучаем? — раздался сзади вкрадчивый голос.

Илона рассмеялась.

— Что нас так насмешило, дорогая моя кудесница тряпки и веника? — Мальчик Жора неслышно подошел сзади и обнял ее.

— Да вы, кобели, — огрызнулась Илона, освобождаясь. — Проходу не даете.

— Кто ж виноват, дорогая моя, что ты у нас такая сексуальная! Просто пройти мимо тебя невозможно.

— А ты и не ходи, сиди в хозяйкиной комнате и делом занимайся.

— А я уже позанимался одним делом, теперь хочу позаниматься другим…

— Жора, иди к черту, я сказала! Не хочу я сейчас!

— Да что на тебя нашло? — разозленный Жора отошел от девушки и плюхнулся на диван. — Пыли, что ли, много скопилось? Или тебя престарелый козлик достал?

Илона огляделась вокруг и покрутила пальцем у виска.

— Ты че, с ума сошел, что ли? — негромко сказала она. — А если тебя услышит кто и хозяйке скажет? Придется ведь другое место искать.

— Вот уж, лапушка моя, не твоя забота. Еще вопрос, кому мадам больше поверит: мне или злобным клеветникам.

Илона нахмурилась, потом на лице ее отразилась какая-то мысль. Она усмехнулась.

— Что, орел, оприходовал хозяйку, что ли? — тихо спросила она, подходя к Жоре, вольготно раскинувшемуся на диване, вплотную. Тот заерзал и отодвинулся. — Ну, говори уж.

— Чего тебе говорить? Я тебе уже все сказал и повторять не буду, — так же тихо отозвался тот. — И вообще, если ты не настроена сегодня, то занимайся своей уборкой.

Он встал и пошел к дверям, но на полпути обернулся и заметил, как бы между прочим:

— Да, кстати, будь так любезна, протри в кабинете пол. Я там сок разлил.

Илона дернулась, словно от пощечины, хотела что-то ответить, но Мальчик Жора уже вышел из гостиной. В воздухе остался запах туалетной воды «Фаренгейт», и Илона вспомнила флакон из-под нее — с темно-красной, почти багровой полосой.

В первое воскресенье марта Наташа решила куда-нибудь выбраться с мужем и Тимофеем, но Эдик воспротивился — семейный ужин никто не отменял. То была одна из традиций семьи Гольц — собираться всем вместе за общим столом, в столовой и чинно трапезничать за неспешной беседой, оценивая плоды искусства Ольги Степановны. Наташа уже пару раз участвовала в таких посиделках. Как ни странно, но родственники, не проявлявшие вообще-то особой любви друг к другу, за столом действительно вели светскую беседу, и даже Алла Дмитриевна была любезна и приветлива. И все равно ужин в семейном кругу Наташу не прельщал.

— Милая, в нашем доме это традиция, — обычно мягкий Эдик был непреклонен. — Мы и так слишком часто последнее время пропускали воскресный семейный ужин, а сходить куда-нибудь с Тимом мы можем и на неделе.

«Это не традиция, — подумала Наташа, — а прямо-таки ритуал, как бы подтверждение: вот, мы все вместе, мы красиво общаемся в красивом доме, и у нас все красиво».

— Когда я был маленький, — неожиданно печально сказал Эдик, — и когда была еще Элина, то за ужином мы все сидели и болтали. А мама рассказывала столько вещей интересных! Я просто дождаться не мог, когда же наконец будет воскресенье. И потом, когда мы уже выросли, все равно собирались. Пока Элина не уехала. Тогда мама некоторое время не могла смотреть на пустой стул, и я, конечно, прекрасно ее понимал. Но потом мы с ней решили возобновить совместные ужины. Ты понимаешь почему?

Наташа кивнула. Она понимала. И еще она понимала, что и в следующее воскресенье никуда не потащит Эдика, а останется на семейном ужине. Для ее мужа он имеет большое значение, а значит, будет иметь и для нее. И для Тима. В конце концов, ему предстоит расти в этом доме.

Ужин удался на славу. Евгения Генриховна была в хорошем настроении и почти обаятельна, Игорь Сергеевич шутил, Эдик поддерживал разговор с Аллой Дмитриевной. Наташа посадила Тима за маленький столик рядом с собой, и он с удовольствием ковырялся вилкой в запеканке, предвкушая пирожное на третье. Он вообще очень быстро привык к вкусностям Ольги Степановны и, едва проснувшись, бежал не к маме с дядей Эдиком, а на кухню.

— Но, Эдуард, согласись, что галерея Кромана вычурна, — говорила, поправляя рыжие волосы, Алла Дмитриевна. — И потом, нельзя так смешивать стили… Я там работала со светом и могу сказать: они рассчитывают на массовую публику, но ошибаются.

— Игорь, передай мне паштет, будь любезен. Наша Ольга Степановна сегодня превзошла саму себя.

— Пожалуй, что так. А знаешь, Женя, как вспомню тот ее отпуск, так меня всего передергивает.

— Почему?

— А ты разве не помнишь, какую дамочку прислало агентство? И как она тридцать дней морила нас тушеной морковью?

— Ну, Игорь, зря ты так, — зазвучал тягучий голос Аллы Дмитриевны. — Морковь ей как раз удавалась на славу.

— Не знаю, не знаю. Я предпочитаю что-нибудь эдакое мясное, да с кровью.

— А вот я морковь тоже не запомнила. Но помню, мне сама женщина не понравилась.

— Мам, я хочу еще соку!

— Не соку, а сока, говори правильно, — поправила Наташа.

— Ну сока…

— Доешь запеканку, будет сок.

— И пирожное.

— Нет, вот пирожного точно не будет. И не убирай салфеточку, ты ей потом губки вытрешь.

— Наташ, давай я ему сок принесу из кухни. Какой? Яблочный?

Евгения Генриховна слушала разговор невестки с сыном с неприязнью. Что за сюсюканье? «Салфеточку», «губки»… Нужно сказать Эдику, чтобы не распускал ребенка, потому что тот избалован. Да еще вид у ребенка совершенно ангельский — волосики белые, губки пухлые, щечки розовые, просто картинка, а не мальчик. Нет, нужно что-то придумать, чтобы справляться с раздражением…

Вернулся Эдик со стаканчиком темно-золотистого сока.

— Наташ, держи.

— Эдик, забыла сказать, — повернулась к нему Евгения Генриховна. — Нашла новое место, совсем недавно.

— Ты имеешь в виду, под салон?

— Да. И расположено хорошо, в Ивановском переулке. У нас там недалеко третий салон. Ты представляешь, где это?

— Да, я тот район хорошо помню. А что за помещение?

— Пока не знаю, завтра поеду смотреть, но, судя по описанию, вполне подходящее. Мне только сегодня Виктор позвонил и сообщил. И к тому же был подходящий Знак.

— Женя, а как же те бизнесмены, о которых ты мне рассказывала? — осторожно спросил Игорь Сергеевич. — Ты все-таки планируешь расширяться?

— Разумеется, — пожала плечами Евгения Генриховна. — А что изменилось?

— Ну, все-таки уже два салона…

— Игорь, решение этой проблемы — только вопрос времени. Извини, но я не хотела бы обсуждать за ужином дела. Наташа, скажите, вы уже встречались со Сваровскими?

— Нет пока, Евгения Генриховна, — быстро ответила Наташа. — Они нас пригласили во вторник. Только пока еще не решили, куда — или в кафе, или к ним домой.

— Для вас, конечно, предпочтительнее было бы второе. Согласись, Эдик?

— Что? А, про Сваровских… Да, у них в доме интересно, конечно.

— Почему? — спросила Наташа.

— Потому что их дедушка, Михаил Ефремович, был путешественником, и вся квартира просто уставлена интереснейшими вещами, которые он привозил из поездок, — объяснила Евгения Генриховна. — В свое время, когда я у них бывала — конечно, не у младших, а у старших Сваровских, — Михаил Ефремович показывал мне засушенную голову пигмея. Он, по-моему, очень ей гордился. Отталкивающая вещь, должна признаться.

— Но сейчас-то, когда в квартире ребенок… — начал было Эдик, но тут дверь в гостиную распахнулась с громким стуком, и на пороге появился старик Сергей Кириллович в наспех накинутой на плечи дубленке.

— Сергей Кириллович, добрый… — Евгения Генриховна не успела договорить — ее прервал дрожащий от ярости голос старика.

— Что, издеваться надо мной вздумали?! Вы за кого меня тут держите, а?! За игрушку? Я вам всем покажу игрушку! Не жилье, а публичный дом получается!

— Сергей Кириллович, что происходит? — холодно поинтересовалась Евгения Генриховна. — Вас кто-то обидел? Будьте любезны…

— Нет, не буду любезен! Слишком долго был, а теперь не буду! Думаете, раз купили меня, — он сделал шаг к столу, и Алла Дмитриевна невольно отодвинулась на стуле подальше, — так можете вытворять, что хотите? И непотребство всякое? Нет, не можете!

Он подошел к столу вплотную и стукнул по нему кулаком.

— Я вам всем покажу голый зад! А тебе, — он повернулся к Игорю Сергеевичу, — а тебе, сукин ты сын, падаль гнусная, Иуда, — в первую очередь!

— Сергей Кириллович, да что случилось? — Эдик попытался подняться, но старик рявкнул:

— А ты сиди, я не с тобой разговариваю! Все, все вам выскажу, мерзавцам, не уйду отсюда! Хотели меня в психушку запихать? Не выйдет! — И он потряс жилистым кулаком прямо перед носом Аллы Дмитриевны.

— А ну убери от нее руки! — с неожиданной злобой воскликнул Игорь Сергеевич.

— Что?! Ты со мной еще разговаривать смеешь, тля ты эдакая! — завопил старик. — Да я твоей стерве…

Договорить он не успел. Бобров быстро вскочил со своего места, обогнул стол, схватил орущего и брызгающего слюной во все стороны старика за шкирку и потащил к выходу. Наташа с изумлением наблюдала, как он буквально продернул его, упирающегося, через дверной проем и исчез в холле. Брань на секунду затихла, потом хлопнула входная дверь, и ругань возобновилась в отдалении. Через пару минут Игорь Сергеевич вернулся в гостиную. Весь красный, но спокойный.

— Вот это да! — проговорил наконец Эдик. — Дядя Игорь, как вы его! Но что с ним такое приключилось сегодня?

— Мам, а почему дядя кричал? — тихо спросил притаившийся около Наташи Тимофей, крепко держа ее за руку.

— Потому что он заболел, — растерянно ответила Наташа.

— А он больше не придет?

— Нет, милый, не придет. Кушай пирожное.

Эдик и все остальные члены семьи обсуждали произошедшее.

— Ты, Женя, как хочешь, но я с ним церемониться больше не буду, — сказал все еще красный Бобров, и Наташу поразила ненависть, прозвучавшая в его голосе.

— Я сама удивляюсь, он такого никогда себе не позволял, — пожала плечами Евгения Генриховна. — Его что-то серьезно вывело из себя. Только что? Мы все сидим здесь, к нему никто не выходил… Странно.

В этот момент Наташа отвернулась от Тимофея, чтобы взять салфетку, и взгляд ее упал на Аллу Дмитриевну, до сих пор не сказавшую ни слова. На лице ее было странное выражение. Удовлетворение, подумала Наташа. Она испытывает удовлетворение. Заметив Наташин взгляд, Алла Дмитриевна отвернулась и через секунду заметила:

— По-моему, он становится просто опасным. Ребенок не очень испугался?

— Кажется, нет, — сдержанно ответила Наташа. — А вы, мне кажется, вовсе не испугались.

— Я? С чего я должна его бояться?

— Не знаю. А мне стало не по себе в первые мгновения. Он такой агрессивный был… Могу вам только позавидовать. Мне показалось, что он больше вас боялся, хоть и кричал, а не вы его.

В комнате повисло молчание. Эдик немного смущенно опустил глаза, Бобров быстро переглянулся с Евгенией Генриховной, его жена безучастно разглядывала свой фужер.

— Просто я лучше вас могу контролировать свои эмоции, — улыбнулась наконец Алла Дмитриевна, оторвав взгляд от стеклянной поверхности.

Ужин продолжился, и вскоре все стали беседовать как ни в чем не бывало. Наташа хотела спросить у Эдика вечером, что означало неожиданное дружное молчание после ее вполне безобидных слов, но забыла.

Макар Илюшин уже просмотрел все документы, касающиеся исчезновения Элины Гольц и попыток ее разыскать. Как он и полагал, несмотря на приличное вознаграждение, работа была проведена формально. Конечно, сотрудники частных агентств работали добросовестно, но они действовали по шаблону, десятки раз опрашивая одних и тех же соседей, одних и тех же однокурсников, одних и тех же знакомых Элины. Один из наиболее дотошных детективов нашел и расспросил бомжей, облюбовавших территорию около дома, где девушка снимала квартиру, но это ничего не дало. Элина словно растворилась.

Илюшин еще раз проглядел воспоминания очевидцев о том дне, когда она исчезла. Была с утра на лекциях… собиралась пойти домой… ничего особенного никто не заметил… Продавец магазина возле дома запомнил Элину — она покупала продукты, по всей видимости, себе на обед. Подруга вернулась в квартиру только вечером, поэтому, как девушка провела дальнейшее время, было неизвестно. Логично было предположить, что она все-таки пришла к себе, пообедала, а потом…

Здесь начиналась область догадок. Макар полагал, что Элина вечером вышла на улицу, поймала машину и наткнулась на убийцу. В таком случае, думал он, ее точно не найти, поэтому отложим версию как непродуктивную. Будем исходить из другого — что ее исчезновение не было случайным. Итак, что там рассказывают осведомленные одногруппники? Хм, не такие уж и осведомленные, оказывается. Где проводила время, не знают, с кем встречалась — тоже. А что подруга? Странно, и подруга утверждает то же самое. Но так не бывает! Две девушки живут в одной квартире, они должны откровенничать, обмениваться помадой и одалживать друг другу прокладки. А Катя Евдокимова заявляет, что Элина просто сообщала ей, что уходит гулять, и все. Что-то здесь не так… Надо бы хорошенько побеседовать с милой девушкой Катей Евдокимовой, которая утверждает, что практически ничего не ведает о жизни и смерти своей подруги Элины Гольц.

С фотографии, которую Илюшин взял с собой в Москву, на него смотрела улыбчивая славная девочка, темноволосая и темноглазая. За прошедшие четыре года Катя не изменилась, только под глазами залегли темные круги. Что ж, подумал Макар, вполне объяснимо, учитывая, что коляска у нее — на двойняшек.

— Неужели опять все начинается сначала?

Они сидели на скамеечке, на которой Катя разложила предусмотрительно захваченный пакет.

— Что вы имеете в виду, Екатерина Максимовна?

— Можно просто Катя. Понимаете, я уже сбилась со счета, сколько раз меня расспрашивали. — Она покачала коляску. — Очень жаль, но ничем не могу помочь. Я действительно не знаю, что делала Элина в тот день.

— Вы были подругами?

Девушка замялась.

— Знаете, формально — да…

— Извините, что значит «формально»? — перебил ее Макар.

— Это значит, что мы вместе жили, не ссорились, а на первом курсе даже вместе посещали всякие клубы и все такое…

— А на втором?

— А на втором Элина с головой ушла в учебу. Она и на первом курсе училась хорошо — старалась доказать своей маме, что у нее все получится. Так что всякие совместные посиделки прекратились, с мальчиками на нашем факультете она больше не встречалась. Говорила, что они еще маленькие. Да, сказать честно, она и ко мне относилась немножко так… ну, не то чтобы свысока… просто не очень откровенничала.

Немножко помолчав, Макар негромко спросил:

— Катя, а из-за чего вы с ней поссорились?

— Что? — собеседница недоуменно взглянула на Илюшина. — Мы не ссорились. С чего вы взяли?

— С того, что на первом курсе вы с Элиной везде ходили вместе и были в курсе, с кем она встречается. А на втором картина неожиданно изменилась. Причем, как я понял, начиная примерно с октября. Что случилось в то время? Вы же понимаете, как это важно, — добавил он.

Катя встала, склонилась над коляской, поправила одеяльце.

— Представляете, — сказала она, покачав головой, — я ведь до самых родов не знала, что у меня двойня будет. С меня бабушка взяла обещание, что я УЗИ не буду делать, вот я и не делала.

— А живот? — неожиданно спросил Илюшин.

— Что живот? — удивилась она.

— Разве живот не должен быть больше, если в нем два плода?

Катя усмехнулась.

— Откуда, интересно, вы такие слова знаете? Или у вас уже ребенок есть? Вы же еще совсем молодой.

— Молодой… — кивнул Макар. — Можно, я пококетничаю немного? Вот как вы полагаете, сколько мне лет?

Девушка наклонила голову, оценивая светловолосого парня. «Симпатичный-то какой, — мелькнуло у нее в голове. — И улыбчивый».

— Ну… двадцать два, — предположила она, прибавив год для солидности.

Макар усмехнулся.

— Уважаемая Екатерина Максимовна, мне тридцать один год. — Заметив, как недоверчиво она вглядывается в него, добавил: — Могу паспорт показать. Как вы думаете, может мужик дожить до тридцати одного года и абсолютно не научиться разбираться, когда девушка говорит правду, а когда лукавит?

— Не надо паспорт, — помолчав, сказала Катя. — Я вам верю. Живот у меня был небольшой, а с Элиной мы поссорились вот почему. Я на все лето после первого курса уезжала из Москвы, а когда приехала, Элина здорово изменилась. Она начала меня наставлять на путь истинный, как она это понимала. Делала замечания. Я помню самый первый раз: когда я в сентябре Элину в клуб позвала, она ответила мне как-то не зло, но обидно. В том смысле, что в клубе тусуются только те, кому больше занять мозги нечем. Я решила, она не всерьез говорит, но потом все повторилось, только применительно к чему-то другому. По-моему, собиралась вечеринка, а Элина мне сказала, что не хочет уподобляться тем, которые сначала налакаются водкой, а потом спариваются, как лошади. Я тогда удивилась ужасно, потому что она так никогда не выражалась. Понимаете? Как бы вам сказать… фраза была как бы не ее, не из ее лексикона. Она ведь воспитанная, даже матом почти не ругалась.

Макар усмехнулся про себя, отметив словечко «почти», и спросил:

— Вы после этого и поссорились?

— Да ссоры-то как таковой не было, просто я перестала с ней ходить. А потом она неожиданно стала такие странные вещи говорить, по самому безобидному поводу…

— Например?

— Ну вот, например, я купила новый комплект белья, стала ей хвастаться. А Элина начала доказывать, что такое белье нужно только для того, чтобы грудь казалась больше и выше, чтобы подходить под общий шаблон, который господствует в нашем обществе, и что-то там еще. В общем, пурга полная. Тут я не выдержала и накричала на нее. Она сама без конца себе новые шмотки на первых порах покупала, а тут — шаблон!

— А Элина?

— Она, кажется, ничего мне не ответила. А отношения у нас стали прохладными.

— Но почему же вы не съехали с квартиры?

— По очень банальной причине, — пожала плечами Катя. — Из-за цены. Мы квартиру сняли очень дешево по московским ценам, нам просто повезло. А у меня, знаете ли, родители не такие были состоятельные, как у Элины, для меня пятьдесят долларов совсем не лишние. И я подумала: если Элину что-то во мне раздражает, пусть тогда она переезжает. Ну вот так и остались почти до следующего лета.

— Ну что ж, — помолчав, заметил Макар, — спасибо вам большое, Катя.

— Да за что спасибо? Я же вам ничем не помогла.

— Помогли, Катя, очень даже помогли. Всего доброго. Здоровья вашим ребятишкам.

Он кивнул, поднялся и не торопясь пошел по скверу. Девушка смотрела ему вслед, покачивая коляску. «Тридцать один год! Елки-палки! А выглядит младше Сережки…»

Один из близнецов захныкал, а за ним сразу проснулся и другой.

— Тихо-тихо-тихо… — успокаивающе заворковала Катя. — Мы уже кушать хотим? Сейчас поедем домой, покушаем молочка, поиграем в ладушки… Тихо-тихо-тихо…

Через пять минут в сквере уже было пусто, только лежал на скамейке забытый пакет с улыбающимся Санта-Клаусом, желавшим много-много счастья в Новом году.