Глава 6

Машу трясло. Она, всю сознательную жизнь презиравшая истеричек, при всех испытаниях старавшаяся держать себя в руках, на этот раз ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось заплакать громко, в голос, и вцепиться в Сергея как в спасательный канат, брошенный утопающему. Но руки тряслись мелкой дрожью, прекратить которую было ей не под силу, а проходя мимо зеркала, краем глаза она ловила в нем отражение не себя, а странной бледной женщины с рыжими волосами, торчавшими в разные стороны, как проволока, и с глазами норного лори. Они с Костей видели в передаче про животных эту обезьянку с чайными блюдцами вместо глаз. Теперь Маша могла наблюдать ее в зеркале.

Сергей собрал их чемоданы, пока Макар давал последние краткие инструкции. Не звонить, не писать, не связываться с подругами и т.д. и т.п. Все это Маша уже знала. Две недели им предстояло жить за городом, в коттедже у какого-то приятеля Макара, вместе с самим приятелем, его женой и детьми. На робкие Машины вопросы, как к этому отнесется принимающая сторона, Илюшин мягко ответил, что все в порядке – коттедж большой, а приятелю не впервой принимать гостей.

Две недели, сказал Сергей. Минимум две недели.

Она не хотела уезжать, не хотела бросать Сергея одного, но понимала: останься они с Костей дома – и от тревоги за них он сойдет с ума. Когда накануне вечером к ним ввалился Макар – грязный, замерзший, с глазами, в которых полыхала холодная ярость, и Сергей, выслушав его, стал рассказывать о том, что произошло с ней и Костей... тогда она впервые услышала, что он может говорить так, будто рычит – хрипло, отрывисто, низким голосом. Движения Сергея стали плавными, замедленными, словно он боялся что-нибудь ненароком сломать, и всю ночь, пока они с Макаром обсуждали дальнейшие действия, Маша тихо сидела в кресле, обхватив колени, и смотрела на мужа, не узнавая его.

Как, впрочем, и Макара. В обоих проявилось что-то звериное, первобытное. Но если Сергей напоминал медведя, то Илюшин больше походил на рысь. Серые глаза его не отрывались от Сергея, мерившего комнату бесшумными шагами, обманчивая юность облика ушла, и теперь никто не назвал бы Илюшина студентом.

Она слышала его рассказ, заставивший ее похолодеть от ужаса и в панике отогнать видение: Костя стоит в черной яме, беспомощно смотрит на нее, а сверху его засыпают землей и кусками льда люди без лиц. Нет, думать об этом нельзя, даже близко нельзя подпускать эту мысль, от которой в голове сразу мутнеет, а кончики пальцев становятся липкими, словно она обмакнула их в варенье. Нельзя думать об этом. Нельзя.

Чтобы не думать, Маша смотрела на мужа и Илюшина. Ей быстро стало понятно, какую ошибку совершили те, кто напал на Илюшина и на нее с сыном в надежде не допустить частного расследования. Бешенство Сергея и Макара было разного порядка, но оно привело к одному результату – теперь у них появился куда более весомый стимул найти убийц, чем деньги. Стимул, не сопоставимый ни с каким гонораром. Один пережил страх и унижение за себя, второй – за свою семью, и ни тот, ни другой не собирались останавливаться, пока не найдут и не уничтожат угрозу.

Это и пугало Машу до дрожи. Но страх за мужа и за Костю, делавшего отчаянно храброе лицо, в конце концов все-таки заставил ее собраться с силами. Она причесалась, стянув волосы в хвост, сунула Косте его рюкзак и потрепала по плечу совершенно Сережиным жестом. Бабкин уже вытащил в коридор два больших чемодана, переглянулся с Макаром, просочился мимо Маши за дверь, одновременно доставая что-то из-под куртки.

– Все в порядке. Пойдем.

Они спустились по лестнице, а не поехали на лифте. На втором этаже, обернувшись на Макара, замыкавшего шествие, Маша увидела в его руке небольшой серебристый револьвер, похожий на игрушку-зажигалку, когда-то подаренную сослуживцами ее отцу. Она не стала спрашивать Илюшина, настоящий ли у него револьвер. Только сглотнула и чуть ускорила шаг, крепко сжимая руку сына.

Они вернулись в квартиру Макара только к вечеру. После недолгого совещания решили, что уезжать отсюда бессмысленно: те, кто хочет их выследить, легко это сделают.

– Значит, они засекли нас, когда мы искали подтверждение «жамэ вю» Силотского, – констатировал Макар, глядя из окна на три башни-новостройки в отдалении и усилием воли заставляя себя не ежиться.

Бабкин молча кивнул, и Макар увидел его движение в оконном отражении. Первоначальное предложение Сергея написать заявление в милицию было быстро отвергнуто – хватило аргумента, что Маше с Костей придется давать показания, а значит, остаться в городе. К тому же они с Макаром обшарили тот участок, где он свернул с главной дороги в узкий проход между домами, но все, что им удалось обнаружить, была яма глубиной около трех метров, в которой остались следы от ботинок Илюшина.

– Даже брезент с собой увезли, – бормотал Макар, обнюхивая каждый сантиметр земли. – Уверен, что они затянули яму какой-то материей вроде брезента. Я на нее шагнул и провалился.

В первую секунду, увидев чистую главную дорогу и предупреждающие таблички с загородками и фонарями возле ямы, Илюшин чуть не выругался от бессильной злости. Да, его поймали в детскую ловушку, но следы подчистили по-взрослому. Яма, как выяснилось, была выкопана на совершенно законных основаниях для проверки канализационных труб, проложенных в этом месте. Рядом действительно валялись битые кирпичи, куски арматуры, бетона и бутылочного стекла, но не нашлось ни одного свидетельства, что вчера ночью здесь находился кто-то еще, кроме самого Илюшина.

– Чистая работа, – признал он в конце концов, усмехнувшись. – Молодцы ребята. Воспользовались подвернувшейся ситуацией, и у них получилось куда эффектнее, чем если бы они пугнули меня на лестничной клетке пистолетом.

Он уже полностью пришел в себя после вчерашней ловушки и теперь сочувственно посмотрел на Сергея, понимая, что тому приходится куда тяжелее. «Вот ведь твари. Знали, на что бить. Женщина с ребенком...»

– Макар, что такое? – чуть ли не с испугом спросил Бабкин, видя, как изменилось лицо Илюшина. «Черт, если бы меня закапывали в яме, я бы сегодня даже говорить не мог. И спать бы, наверное, не смог без кошмаров».

– Ничего, – покачал головой Илюшин, подавив приступ ненависти к неизвестному подонку, угрожавшему Маше с Костей, и к тому, кто его послал. – Давай работать, Серега, у нас очень много неизвестных.

К середине дня неизвестных стало куда меньше.

Дмитрий Арсеньевич Силотский рассказывал о себе чистую правду. Он действительно был успешен в своем бизнесе, и его фирма приносила хороший доход. Силотский часто менял профессии, руководствуясь непонятно чем, и в большинстве случаев ум, предприимчивость и способность легко сходиться с людьми позволяли ему добиваться успеха. Он был владельцем собственной пекарни, продавал торты, занимался поставкой цветов из Голландии, строил мини-коттеджы, но ни одно дело не занимало у него больше двух-трех лет. Два-три года – и Силотский резко менял сферу бизнеса. Сергей с Макаром знали почему.

– Подсказки судьбы. – Бабкин снова вспомнил Наталью Гольц с ее следованием «знакам» и подумал, что эти очень разные люди оказались одинаково успешны во всем, за что бы они ни брались. – Думаю, ему просто надоедало делать одно и то же, и он выхватывал нужную подсказку из воздуха. Может быть, придумывал ее сам.

– Возможно. Для нас важно другое – об этой его особенности, точно так же, как и об увлечении фэнтези, знало очень много людей.

– Думаешь, кто-то хотел подтолкнуть его к определенному решению? Например, всей это демонстрацией псевдоизменений реальности заставить Силотского продать бизнес? Это самый простой вариант... Он сам говорил, что расценивал «жамэ вю» как приглашение к новой жизни.

– Очень сложно. Сложно, хитро, и могло не подействовать...

– Но подействовало же! Эффект был достигнут, Силотский задумался о том, чтобы что-то изменить.

– Допустим. Потом вдруг обратился к нам, засомневавшись в истинности собственных ощущений... Полагаю, он что-то подозревал.

– И тогда его убили, поняв, что фокус с изменением реальности не подействовал.

Макар с сомнением покачал головой.

– И все это ради того, чтобы приобрести фирму, продающую бронированные двери?

– Или получить неплохое наследство, – уточнил Сергей.

Илюшин согласно кивнул. Да, пока первым подозреваемым была вдова Силотского. Макар почти не сомневался, что следователь, ведущий это дело, пойдет по тому же пути, даже не зная ничего о подробностях расставания Ольги Силотской с первым мужем.

Они понимали, что следствие будет планомерно и упорно разматывать разные ниточки, ведущие к исполнителям и, в конечно итоге, к организаторам. «Взрывчатка», – сказал Бабкин, и был совершенно прав. Эксперты занимались изучением взрывчатого вещества, подложенного в шлем Силотского, и механизма, позволившего взорвать его, как только бородач сел на мотоцикл. Взрыв был чрезмерно сильным, а это означало, что убийца допустил ошибку. Рано или поздно, Макар не сомневался, ниточка красного цвета – под шлем Силотского – приведет следователя к человеку, подложившему взрывчатку. Он не собирался повторять чей-то путь, тем более что у него не было для этого никаких возможностей. Но он мог идти по другому пути.

– Почему Силотский звал себя Ланселотом? – спросил Илюшин.

– Что? – Бабкин встрепенулся, поднял на него покрасневшие от бессонницы глаза.

– Силотский попросил звать себя Ланселотом, сказав, что по-другому его с пятого класса не зовут. Странное прозвище для парнишки-пятиклассника, не находишь?

– Что удивительного? Захотелось мальчишке побыть рыцарем, и он им стал.

– Согласен. Но если один мальчишка стал рыцарем, то кем стали остальные?

Владислав Захарович бережно протер гранит тряпочкой, привезенной из дома, присел на влажную деревянную скамейку, подставил лицо прохладному ветру. Сказать по правде, работы в такую погоду было всего ничего – крест почистить, убрать мусор, воронами накиданный... Ворон на этом кладбище всегда было много. Они ходили по могилам, как хозяева, перекладывая длинные черные клювы слева направо, цепко оглядывая, что бы стащить. Попировав оставленными на могилах продуктами, принимались играть, и как-то Чешкин, затаив дыхание, наблюдал, как две вороны с почти журавлиной грацией подкидывают в воздух пустую пластиковую майонезную баночку, дожидаются, пока она упадет на землю, поднимают по очереди и снова подкидывают. Они танцевали на соседнем участке, где, как знал Владислав Захарович, лежала семейная пара, дожившая до восьмидесяти лет и скончавшаяся с разницей в четыре дня: сначала муж, затем жена. Когда он смотрел на два одинаковых креста по соседству и вспоминал о том, кто похоронен под ними, его охватывали умиротворение и тихая радость.

Он бросил взгляд на свой крест и порадовался тому, что отказался от фотографии. Хорошо, что Полина его поддержала, потому что среди его друзей принято обязательно помещать фотографию на памятник, а ему никогда не нравилась эта традиция. Так же, как не любил Чешкин оставлять грубые искусственные цветы на могиле, хотя старушки возле входа на кладбище предлагали пластмассовые гвоздики, ромашки и тюльпаны. Цветы эти казались ему жуткими; они были символом той смерти, которая есть полное «ничто»: разложение в могиле, черви, желтоватые рассыпавшиеся кости... И больше ничего. Глядя на безвкусные кричащие красно-кумачовые лепестки, темно-зеленые стебли с вычурными резными листьями, Владислав Захарович терял уверенность в том, что смерть – это не конец в его беспощадном материальном смысле, или, во всяком случае, не только он...

Очередная похоронная процессия выехала с кладбища, и Чешкин подумал, что это вполне могли быть похороны Силотского. Почему нет? Судьба щедра на саркастические ухмылки, выдаваемые ею за совпадения. С нервным смешком он представил, что Дима мог бы лежать неподалеку от этой могилы.

– Убили тебя... – вслух произнес Чешкин, ожидая вспышки торжествующей радости сродни той, какая охватила его, когда он узнал о смерти Ланселота.

Но радости не было. Более того, и то философское спокойствие, на которое он успешно настраивал себя перед каждым приходом на Колину могилу, куда-то исчезло, сменившись сначала пустотой, а затем ощущением глубокого горя. Не тихой скорби, не старческого смирения перед неизбежным – нет, Владислав Захарович словно вернулся в прошлое, когда он не мог ни есть, ни пить, и даже дышал, казалось, с трудом – потому, что Коли больше не было с ними. Потому что он ушел навсегда.

– Ну тихо, тихо... – попросил старик самого себя, ощущая, как закололо под сердцем. – Не навсегда. Не так много уже осталось. Правда, Коленька?

Ветер шевельнул голые ветки рябинового куста, посаженного Чешкиным.

– Вот и ветерок... – пробормотал Владислав Захарович. – Настоящая весна скоро придет. Помнишь, как ты любил весну? Ну, вот. А на следующей неделе с Полинкой приедем, она тоже по тебе соскучилась. Ничего, Коленька, ничего, жизнь потихоньку живется.

Присказка деда успокоила его, загнала горе вглубь, в ту нору, в которой оно всегда сидело, напоминая о себе лишь редкими покалываниями под сердцем. Нора была такой глубокой, что Чешкину легко удавалось убедить себя, что горя нет вовсе, словно оно прошло, растаяло.

– Жизнь потихоньку живется, – повторил Владислав Захарович и встал со скамейки. – Пойду я, Коленька.

Он посмотрел в ту сторону, откуда ушла похоронная процессия, и подумал, что мог бы легко отыскать свежую могилу и посмотреть, кто в ней похоронен. Еще проще было бы спросить у смотрителя кладбища, не привозили ли хоронить господина Силотского. Дело было громкое, и смотритель, скорее всего, в курсе.

– Нет уж, – возразил себе Чешкин. – Где лежит, там пусть и лежит. Плюнуть на его могилу я не пойду, а проклятий моих ему и при жизни не дождаться было, и после смерти не видать.

Он погладил холодный мокрый гранит и пошел к выходу, не оборачиваясь на могилу внука.

Анна Леонидовна Качкова кричала так громко, что младший сын, с ужасом и любопытством наблюдавший за матерью из-за дивана, подумал, что от такого крика она может лопнуть.

Старший ни о чем таком не думал, он просто сидел на турнике, заткнув уши, и бубнил себе под нос одну фразу. «Хочуфильмхочуфильмхочуфильм»....

– Не будет никакого фильма! – от крика Анна сорвала голос, закашлялась, схватилась за шею.

Сын продолжал бубнить, нахально глядя на нее сверху такими же темными, как у отца, глазами.

– Слышал?! Не будет! Не будет, не будет, не будет!

Выглянув из-за дивана, младший мальчик захлопал в ладоши, решив, что у мамы и брата начинается состязание, и тут же спрятался, поскольку мать метнулась к нему с явным намерением дать оплеуху.

– Вот свалишься оттуда, ноги переломаешь, уколы будут делать каждый час! Слезь немедленно! – исступленно воззвала Анна к старшему, болтавшему ногами над ее головой.

– Хочуфильм!

– Я сейчас тебя сама оттуда сброшу!

– Хочуфильм!

Круглая голова высунулась из-за дивана, младший брат решил внести свою лепту в крики старшего:

– Я тоже хочу! Мама! Фильм!

Это было последнее, чего не хватало Анне, чтобы переполнилась чаша ее ярости. Засучивая на ходу рукава, она решительно двинулась к младшему сыну, собираясь вытащить его за шкирку из-за дивана и устроить выволочку, раз уж до старшего не могла добраться, но ее остановил звонок в дверь. Позвонили два раза, коротко, но решительно, и процедив обоим сыновьям сквозь зубы, что она еще вернется, Анна Леонидовна пошла открывать незваным гостям.

– Пылесосы продаете? – грубо спросила она, увидев молодого симпатичного парня в свитере и куртке, топтавшегося возле двери. – Не нужны мне ваши пылесосы! Дура я, что ли, за сто тысяч такую ерунду покупать. Другим голову морочьте, понятно?!

Качкова отчитывала мошенника, дав, наконец, выход распиравшей ее яростной энергии, которую не удалось излить полностью на сыновей, но тут парнишка улыбнулся извиняющейся улыбкой и сказал:

– Я ничего не продаю.

– А чего вам тогда нужно?

– Я хотел поговорить с вами о вашем муже.

– О муже? – недоверчиво переспросила Анна Леонидовна. – А зачем об этой сволочи разговаривать?

– Видите ли, меня наняли, чтобы его найти. Вы позволите войти и поговорить с вами?

Сидя в гостиной Качковых, Макар огляделся вокруг. В темной комнате с серыми портьерами до пола был не просто беспорядок – в ней царил бардак. Мягкие игрушки вперемешку с конструктором, разбросанные по всему полу диски, футболки и носки, подушки, несколько пар ботинок, остатки железной дороги... Складывалось ощущение, что здесь не так давно резвилась группа детского сада.

Однако хозяйка квартиры, курившая в кресле, не обращала на кавардак ни малейшего внимания. Светло-голубыми глазами навыкате она внимательно изучала Макара, обдумывая, что ему нужно и во что может для нее вылиться визит частного сыщика.

Илюшин разглядывал ее чуть менее откровенно. Перед ним сидела женщина, которой на вид можно было дать около сорока, в вызывающе коротком шелковом халате – опухшая, неухоженная, с волосами, небрежно покрашенными хной в красновато-рыжий цвет. В отросших черных корнях проглядывали пылинки перхоти. Поджатые губы, пористая кожа, выщипанные бровки... От нее исходило ощущение агрессии, которое Макар чувствовал очень хорошо.

Узнав, что его нанял Силотский, Анна Леонидовна ничуть не удивилась.

– Правильно. Из-за него все случилось, пусть теперь и расплачивается.

Макар подумал, что убитый Силотский уже ни с кем расплатиться не сможет, во всяком случае, на этом свете. Но жене Качкова, похоже, не было до этого никакого дела.

– Что из-за него случилось, Анна Леонидовна?

– Муж мой сбежал, вот что случилось! А потому что сволочь и подлец, вот он кто! Двоих детей бросил, меня бросил, а сам с любовницей укатил!

Она рассказала Макару историю, которую он частично слышал от Ланселота. Но по версии Качковой, не Дмитрий Арсеньевич вытащил ее мужа из долговой ямы, а ее муж оказал Силотскому большую услугу, согласившись стать его заместителем.

– Умный больно ваш Силотский! Один раз человека выручил, а потом всю жизнь долг с него требовал. Муж мой пахал на него с утра до ночи, а денег-то за это начальник ему платил не так чтобы много! Решил, раз Володя ему обязан, так теперь можно им как угодно вертеть, всю работу на него взваливать. А Володька-то мой дурак дураком, так во всем его и слушался. Уважал его не пойми за что. Тьфу, идиот!

– Вы знаете, почему он сбежал? – осторожно спросил Макар.

– Чего тут не знать, – с горечью ответила Анна Леонидовна, закуривая новую сигарету. – Кобель он, как и ваш Силотский, чуть красивую бабу увидит – обо всем забывает. И про детей родных забывает, и про меня, хоть я ему их в муках рожала... – Она всхлипнула, утерла слезы платком. – Думаете, я всегда такая толстая была? Не-ет! Это с ним пожила, детей ему, гаду, нарожала, воспитывала их, поила-кормила, пока он по бабам своим шлялся, вот и растеряла красоту-то.

В комнату просунулись две любопытные мальчишеские мордашки. Анна Леонидовна изобразила улыбку, фальшивость которой почувствовал бы даже слепой удав.

– Иммануил, Серафим, познакомьтесь с дядей, – позвала она детей.

С опаской поглядывая на нее, мальчики зашли в гостиную. Макар хмыкнул про себя, услышав их имена.

– Хорошие у меня детки, бог не обидел, – с тем же фальшивым выражением продолжала Качкова. – Ну все, поздоровались – а теперь идите.

– Мам, можно я фильм посмотрю? – спросил старший, лет десяти, с ясными карими глазами и хитрой мордашкой.

– Можно, Има, можно.

Дети попятились, выскользнули из дверей, потом в коридоре раздалось шуршание и короткий торжествующий вопль.

– Их-то он и бросил, подлец. Ничего, вернется. Он всегда возвращается, кобелюга эдакая.

В квартире жены Качкова Макар провел два часа, пока ее сыновья смотрели фильм про человека-паука. Анна Леонидовна надолго задерживала на Илюшине взгляд, многообещающе улыбалась, тянула вверх красноватый подбородок, чтобы не было видно морщин на поплывшей шее. Отъезд супруга без предупреждения и в самом деле был для нее привычным делом – по ее словам, раз в году Владимир «уходил в новую жизнь». Но всегда возвращался.

– Да куда он от меня денется! – откровенно засмеялась она в ответ на недоумение Макара. – Я не работаю, детей кормить надо, за все платить... А он, Володька, человек порядочный, хоть и ходок. Да и давно мы с ним, поганцем, живем – уже сроднились. Я знаю про его баб, а он знает, что я знаю. Ну, не выдерживает у него душа, срывается он с насиженного места – и что ж с того? Многие мужики в запой уходят, так оно еще и похуже будет! А про наркоманов и говорить нечего. Нет, мне с ним еще повезло. Хотя и ему со мной тоже!

Она подмигнула Илюшину, поправила поясок халата.

– Сейчас альбомы принесу. Увидите, какие мы молодые были, красивые.

Макар, который сам попросил принести Анну Леонидовну фотографии, прекрасно понял, что она хотела сказать. «Увидите, какая я были молодая, красивая, и убедите меня в том, что я и сейчас такая же».

Владимир Качков явно не любил сниматься – фотографий с ним оказалось не так много. Макар отвесил даме все ожидаемые от него комплименты, рассматривая свадебные снимки и думая о том, что женщина, пахнущая сейчас потом и дезодорантом вкупе с ним, сильно изменилась с того времени, а вот ее муж – не очень. Он и в молодости был мрачноват, сутул, редко улыбался, а на фотографа смотрел с явной неохотой. Жених из него вышел напряженный и неловкий, как и большинство женихов, и видно было, как злит и раздражает его вся эта свистопляска с фотографом, криками друзей и подружек, долгими наставлениями родителей и неизменными конкурсами. Невеста, в отличие от него, старательно улыбалась, кокетливо закрывалась фатой, приподнимала подол платья-«занавески», приседая в пародии на книксен. Тогда она была брюнеткой, и Макар машинально отметил про себя, что натуральный цвет идет ей куда больше, чем красно-рыжий.

Следующие фотографии, уже с маленькими детьми... А вот две семьи совместно строят забор вокруг дачи – шесть соток, туалет в огороде, все как у всех. Качковы собирают грибы в лесу: на стебле цветка застыла росинка, старшему мальчику лет пять, он крепко сжимает в ручонке боровик, а младшему не больше года, и отец держит его на руках с сосредоточенным видом, присев на корточки в приглаженную дождем траву.

Вот у Качкова появляется собака – боксер, и лицо его на тех снимках, где он рядом с ней, смягчается, добреет. Мешки под глазами с каждым годом ставятся все больше и темнее, на лбу прорезаются морщины, и выражение лица все чаще не просто недружелюбное, а брезгливое, и на паре снимков видно, как он рассержен, что его оторвали от дела.

На последних трех страницах альбома не было ни дачи, ни собаки – только подросшие дети, новый джип в разных ракурсах, интерьер той квартиры, в которой сейчас находился Илюшин, веселые полупьяные компании на шашлыках... Альбом заканчивался фотографией, на которой Качков стоял в обнимку с Ланселотом, и на губах его играла несвойственная ему улыбка. Позади них виднелся домик-теремок, обсаженный маленькими елочками, за которыми зеленел лес.

– В гостях у Силотского, на даче, в Крылецком, – неохотно пояснила Анна Леонидовна.

– Как вы думаете, кто мог его убить?

– Как кто? – она взглянула на него светло-голубыми глазами без ресниц. – Конкуренты, ясное дело. Кому б еще понадобилось!

Из соседней комнаты раздались крики, свидетельствующие о том, что фильм закончился, и братья сцепились в очередной драке. Анна Леонидовна поднялась, с сожалением провожая Илюшина, и в широкой прихожей, увешанной зеркалами и дорогими светильниками, заметила напоследок:

– Так что не ищите вы его, сам объявится не сегодня-завтра. А захотите еще что спросить – приходите, милости просим. Всегда рады!

Вернувшись к себе и по дороге соблюдая все предосторожности, которым Бабкин его обучил, Макар застал только что вошедшего Сергея. Торжествующее лицо напарника яснее всяких слов сказало ему, что поездка в фирму, занимающуюся наружной рекламой, увенчалась успехом.

– Опознали? – спросил Макар, уверенный в ответе.

– Опознали, – подтвердил Бабкин. – Сам же Качков к ним и приходил, они его сразу же узнали по фотографии.

– Когда?

– В прошлый четверг. Не мудрствуя лукаво, он попросту сунул им денег и объяснил, что заключил хитрое пари, и если выиграет, то принесет еще столько же.

– Видимо, неплохо сунул, раз они не побоялись пойти на такое. Не думаю, что заказчик рекламы обрадовался бы, увидев, что на оплаченном им месте рекламируется не его продукт, а неизвестный тюбик другого цвета. Про увеличение количества зубов у девушки и говорить нечего... Хотя, возможно, это было бы расценено как один из побочных эффектов от использования данной зубной пасты.

– Качков сказал, что ему нужно четыре дня, а после этого можно возвращать плакат в исходное состояние. Все-таки рисунок не напечатан, а нанесен поверх первоначального, хотя это сделано очень качественно.

Макар уселся в кресло, прихлебывая горячий чай, Бабкин расположился было на подоконнике, но, глянув на окна соседнего дома, задернул штору и переместился на диван.

– Итак, мы достоверно знаем, что именно заместитель Силотского занимался непосредственным изменением окружающей реальности. Само по себе это не является преступлением, и привлечь Качкова за перекрашивание дверей в ярко-зеленый цвет, к сожалению, нельзя. Его мотив нам неизвестен, хотя на поверхности лежит возможность его сговора с тем (или теми), кто хотел купить бизнес Силотского.

– А когда мы сунулись к Ольгиному дому, нас быстро вычислили и решили убрать с дороги. Качков вряд ли провернул охмурение собственного босса в одиночку, скорее всего, у него и у тех, кто на нас напал, есть сообщник, он же координатор всего дела.

Макар поднял взгляд от чашки, Сергей хмуро посмотрел на него. Обоим без слов было ясно, кто претендует на роль сообщника Качкова.

– Ты выяснил что-нибудь интересное у его жены? – прервал молчание Бабкин.

– Качков не оставил ей ни записки, ни сообщения. Просто исчез – и всё. Только случилось это не в понедельник, когда он не вышел на работу, а раньше – в пятницу. Он просто не вернулся домой.

– Почему она не заявила в милицию?

– Во-первых, была с детьми у матери в другом городе. Во-вторых, потому что это случалось и раньше. У них не самая счастливая и безмятежная семейная жизнь, поверь мне. Видимо, Качков время от времени устраивал себе разгрузочные дни. Его жена – бабенка скандальная, агрессивная, возможно, с наследственными заболеваниями, которые не способствуют укреплению нервной системы. Ни о ком, кроме себя, думать не желает, утверждает, что не знает, где ее муж, но он обязательно вернется, как Карлсон.

– Она может врать...

– Безусловно. Но одно скажу тебе точно: придумать идею с «жамэ вю» она бы не смогла. Незамысловатая тетка, родители – выходцы из деревни, она городская в первом поколении. У нее даже говор такой... с оканьем. Совершенно уверена, что муж от нее никуда не денется, или делает вид. Но если она притворяется, то очень убедительно.

Он встал с кресла и пошел заваривать вторую чашку чая. Вернулся и, глядя на задумавшегося Сергея, добавил:

– Да, забыл сказать: сегодня нам предстоит наведаться в фирму «Броня». Так что собирайся, будем общаться с коллегами господина Качкова.

Подъезжая на машине Сергея к одному из двух корпусов бывшего училища, стоявших поодаль друг от друга, Бабкин с Илюшиным издалека увидели под окнами второго этажа крупную вывеску «БРОНЯ». Внезапная апрельская метель сменилась ярким солнцем, от которого растаял свежевыпавший снег, и при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что с темно-серых внушительных букв падают капли, разбиваясь о тонкую наледь внизу и разлетаясь в разные стороны.

Чтобы не дожидаться лифта, перед которым с озабоченным видом толпились люди, сыщики стали подниматься по лестнице, и Илюшин вдруг сказал:

– А знаешь, Серега, у меня такое ощущение, что сейчас мы с тобой узнаем много нового.

Бабкин остановился, с подозрением посмотрел на него. Ради поездки в «Броню» Макар оделся солиднее – мягкая замшевая куртка, тонкий коричневый пуловер – хотя и теперь ему нельзя было дать больше тридцати.

– Отсутствие полосатого шарфа так на тебя подействовало, что ты приобрел способность к прорицанию? – скептически осведомился Сергей.

– Иронизируй сколько хочешь, мой недоверчивый друг. С каждой пройденной ступенькой во мне крепнет убеждение, что в «Броню» нам стоило бы наведаться раньше.

– Вот сейчас и проверим твои ощущения и подозрения, – буркнул Бабкин, открывая тяжелую дверь с круглым окном-иллюминатором и с выгравированной в ретростиле надписью «Броня». – С выдумкой сделано, не иначе Силотский автор.

Полтора часа спустя он закрыл за собой тяжело подающуюся дверь. Вниз они с Макаром спустились молча, бросили взгляд на подъехавшую милицейскую машину, переглянулись и, не сговариваясь, прошли к своему «БМВ» окружным путем, огибая стоянку.

– У меня такое чувство, будто он давно уже опередил нас шагов на двадцать, и с каждым разом мы только будем узнавать, как именно это произошло, – не выдержал Сергей, когда они сели в машину. – Вот же хитрый мерзавец.

– Нужно признать, что ничего сложного в этом шаге не было, – мрачно отозвался Макар. – Деньги сами шли в руки, оставалось только грамотно их увести. Не сомневаюсь, что именно так он и сделал, и теперь несколько миллионов тихо лежат в каком-нибудь офшоре и ждут своего владельца. Любопытно было бы знать, сколько времени Качков готовил этот план?

Бабкин не ответил, завел машину, и они тронулись с места. Перед глазами Илюшина стояло мрачное, насупленное лицо человека с бульдогом, который сначала хитроумным способом пытался убедить Силотского в нереальности окружающего его мира, а затем украл его деньги.

– Или наоборот, – вслух гадал Макар. – Или одновременно. Одной рукой убеждал, а другой рукой крал.

– Скотина редкостная этот Качков, – охарактеризовал пропавшего заместителя Бабкин, и Илюшин, избегавший давать оценки людям, на этот раз был вынужден с ним согласиться.

В фирме «Броня», потрясенной страшной смертью шефа, царили хаос и растерянность. Никто не работал: сотрудники сбились в кучки по кабинетам, вполголоса обсуждая убийство Ланселота и новость, ставшую известной за несколько часов до визита Бабкина и Макара, – Владимир Качков, пользуясь правом первой подписи, завизировал несколько договоров поставки на общую сумму шесть миллионов долларов и провел эту сделку мимо главного бухгалтера. Обнаружилось это лишь несколько дней спустя, поскольку проверочный звонок из банка после поступления платежки на столь значительную сумму девочка из бухгалтерии перевела на самого Качкова. И тот, естественно, подтвердил, что все в порядке и сумму действительно можно переводить. Фирма оказалась подставным лицом, деньги ушли из нее в тот же день, и теперь найти их не представлялось возможным.

Так же, как и Владимира Олеговича Качкова.

Узнав о том, что два приехавших частных детектива собираются искать сбежавшего заместителя, двое молодых менеджеров разразились издевательским хохотом, а начальник отдела безопасности издал хриплое хрюканье, отдаленно напоминающее смешок. Главный бухгалтер – женщина лет пятидесяти, с круглым лицом и такими полными щеками, что, казалось, они наползают на глаза, приложила руку ко лбу, глядя на Макара воспаленными глазами, и тихо всхлипнула.

– Господи, может, и в самом деле вы его найдете, – простонала она. – Мы-то чем можем вам помочь?

– Все, что надо, сделаем, – подтвердил начальник отдела безопасности после того, как Бабкин коротко описал ему последний разговор с Силотским, исключив из него все, не касавшееся Качкова.

На самом деле сделать сотрудники осиротевшей фирмы ничего не могли. Но они могли рассказать то, что знали о Владимире Олеговиче. Рассказы их оказались неожиданно похожими.

– Он хитрый, себе на уме, – говорила, утирая слезы, бухгалтер Ольга Сергеевна. – Ни с кем не делится, никому ничего о себе не рассказывает, и, знаете, такой... куркуль. Дмитрий Арсеньевич ему доверял безоговорочно – ну как же, он для человека хорошее дело сделал, разве тот может его предать! – В голосе ее зазвучала злая насмешка, но не над Ланселотом, а над самой собой. – Да и я одно время тоже так думала, хотя, казалось бы, уж мне-то грех людей не знать – все ж шестой десяток на свете живу. Нелюдимый он, Качков.

В отделе менеджмента по работе с клиентами молодые ребята и две девушки, перебивая друг друга, характеризовали Владимира Олеговича так, что с первых их слов Сергей понял, насколько его не любили в фирме.

– Развернулся на новой работе, надсмотрщик! Был никем, а тут наш Дмитрий Арсеньевич пригрел его, гада, да еще и дал почти неограниченные полномочия...

– А Владимир пользовался этим на полную катушку.

– Парня уволил, который ему не понравился, – сказал, что он с клиентами плохо работает.

– На девчонок орал, когда те на лестницу тайком курить бегали. А куда им еще бегать, не на улицу же в двадцатиградусный мороз!

– На деньги очень уж жадный. Такой, знаете ли, простой мужик с деревенскими корнями, хитрющий, необразованный... Но свое всегда урвет.

– Точно. Вот и урвал... свое. А заодно и чужое.

Начальник охраны во время беседы с Илюшиным вертел в руках один карандаш за другим и с хрустом их ломал. Половинки торчали из пепельницы, нацеливаясь на Макара.

– Говорил я, тыщу раз говорил шефу: зря вы, Дмитрий Арсеньевич, так в людей верите, – в голосе мужика звучало неподдельное страдание. – Обожжетесь вы через это дело. Черт, будто накаркал!

– У вас были какие-то подозрения в отношении Качкова?

– Да не было у меня подозрений! Не нравился он мне, вот и все дела. Вы знаете, что шеф за него долги выплатил, с кредиторами его разобрался? Так это все с моей помощью делалось. Тогда-то я слова против не говорил: разобрался и разобрался, помог другу детства – и славно. А потом шеф меня как огорошит: возьму, заявил, Володьку к себе заместителем, у него есть жилка предпринимательская, а верный человек всегда нужен, на него в любой ситуации можно положиться. И взял этого... волка.

– Почему волка?

– Да потому что Качков смотрит на всех, словно из чащи. Ни улыбнуться лишний раз, ни поговорить за жизнь... Правда, бабам он нравится, и девчонки наши за ним бегали... Дуры, тьфу! У него тех баб – как грязи. То одна его после работы встречала, то другая... А ведь он женат, и детишки у него имеются. Правда, жену его я не видел, он ни фотографии ее не показывал, ни рассказывал про нее. Замкнутый очень, и никого в свои дела не пускал. Только с шефом улыбался, языком чесал – теперь-то понятно, почему. Наверное, сам же его и убедил дать ему право одному документы подписывать. Я уж теперь думаю... – начальник охраны понизил голос, наклонился над пепельницей с карандашами поближе к Макару, – уж не он ли все это затеял... со взрывом-то? С него станется, с козла!

В остальных отзывах о Качкове было так же много эмоций и мало фактов.

– Хам он, вот и все! – звенящим голосом отрезала девушка – одна из тех, кто, по словам начальника охраны, была увлечена Качковым. – И ворюга!

– Вокруг Дмитрия Арсеньевича увивался, как уж, – добавила вторая, постарше, работавшая в отделе бухгалтерии. – Они и выпивали вместе в его кабинете, и даже как-то раз пытались песни петь. – Она улыбнулась сквозь слезы, но улыбка тут же исчезла с ее лица. – Господи, что же за человек такой...

– Ты заметил, – спросил Бабкин, заезжая во двор, – насколько плохо все к нему относятся? Никто не сказал, что удивлен его поступком. Ни один человек!

– Причиной может быть его нелюдимость и нежелание общаться. Обычно все не любят закрытых людей – они сами буквально напрашиваются на подозрения в чем-нибудь нехорошем. Но в данном случае подозрения оказались обоснованными.

– Слушай, Макар, но неужели же Силотский не видел того, что описывают его сотрудники, а? Он же умный мужик! Был...

– Видишь ли, мой доверчивый друг, собственное благодеяние может закрыть глаза лучше любых розовых очков. Кто из известных сказал, что человек – это его имя? Забыл, потом вспомню. Так вот, большая доля истины в этом есть. Если бы тебя с пятого класса звали Ланселотом, то к сорока годам, вполне вероятно, ты старался бы выглядеть человеком порядочным, благородным и верящим в людей – старался настолько, что в конце концов эти качества могли действительно стать твоими, изменив характер, данный от природы. Если у покойного Дмитрия Арсеньевича и были подозрения в нечистоплотности Качкова, он вполне успешно их заглушал, поскольку стремился быть рыцарем. У меня даже есть диковатое предположение, – Макар чуть заметно усмехнулся, – не отсюда ли его любовь к мотоциклам, которым куда больше подходит название «железный конь», чем машинам...

Слушая друга, Сергей внимательно оглядывал двор, подолгу останавливаясь взглядом на машинах с тонированными стеклами, затем посмотрел на окна и балконы.

– Силотский видел облагодетельствованного им человека, – продолжал Макар, – и приписывал ему те качества, которые были для него привлекательны в людях – преданность, например. Гордость. Несгибаемость. Заменил реальное...

– Макар, на пол, – тихим напряженным голосом перебил его Бабкин, заметив, как трогается с места темно-синий джип, за лобовым стеклом которого слабо просматривался чей-то силуэт. – Ни разу не видел ее здесь... – пробормотал он, вжимаясь в кресло и полностью сосредотачиваясь на боковом стекле подъезжающей машины.

Илюшин скользнул на пол молниеносно и беспрекословно, скрючился в неудобной позе, упираясь коленями в приборную панель. До слуха его донеслись сумасшедшее воробьиное чириканье, шум приближающегося джипа и глубокий, как перед нырком, вздох Бабкина. Воображение в долю секунды дорисовало ствол, высовывающийся из приоткрытого окна и дерганно выплевывающий очереди в Сергея, не защищенного ничем.

– Ляг, не геройствуй! – шепотом заорал он снизу, изворачиваясь и потянув напарника за джинсовую штанину.

Сергей перевел на него взгляд, странно дернул носом и вдруг хрюкнул. Макар от удивления выпустил ткань. Бабкин хрюкнул снова, и, не сдержавшись, захохотал.

– Ты... ты бы еще вчетверо сложился... – выдавил он, давясь от смеха. – В траве сидел кузнечик! Ха-ха!

Макар недовольно заерзал, пытаясь выбраться из-под сиденья.

– Что, ложная тревога?

– Да все нормально, он проехал. – Бабкин утер слезы, выступившие от смеха, но взглянул на Илюшина, ожесточенно работающего локтями в попытке вытащить самого себя из-под приборной панели, и снова захохотал.

– Я тебе это еще припомню, – пообещал Макар. – Ты небось нарочно загнал меня туда.

– Нарочно, нарочно... Брал реванш за все твои издевательства. «Мой складной друг!» – передразнил он с интонациями Макара. – Тебе помочь, или ты там решил навеки поселиться?

Презрительным фырканьем отметая даже возможность помощи, Илюшин наконец уселся в кресло и перевел дыхание.

– Неудобная у тебя машина, Серега.

– Танк, конечно, был бы лучше, – согласился Бабкин, вылезая из салона и ступая в подтаявшую лужу. – Вот черт, ботинки промочил!

Демонстративно обойдя «БМВ» по сухому тротуару, Макар свысока посмотрел на Сергея, который хлюпал мокрым ботинком, и небрежно заметил:

– Мелкое пакостничество никогда не остается безнаказанным. Пойдем, мой незадачливый друг.