Глава 14

К вечеру Сергей Бабкин окончательно извелся. Им никто не звонил – ни ему с Макаром, ни Маше с Костей, и дом погрузился в выжидательную тишину. Маша, накормив их ужином, снова уселась за компьютер и лишь сердито глянула на него, когда он попытался ее отвлечь. Костя валялся на диване с книжкой, наслаждаясь бездельем, санкционированным старшими. Илюшин, разрисовав десяток альбомных листов, собрался уезжать.

Сергей мучительно пытался понять, что же гложет его весь вечер. Откуда-то он знал, что дело вовсе не в угрозе, исходившей от Тогоева. И даже не в той неопределенности, которая ожидала их в ближайшие несколько дней. Дело было в другом… После нескольких мучительных попыток нащупать правильную дорогу, выводившую его к ответу, он, кажется, почти понял, в чем именно.

Во взгляде девчонки, которая назвала Бабкина доброй феей и провела прохладной рукой по его горлу, было что-то такое, от чего ему в тот вечер стало не по себе. Ощущение было такое, будто на него смотрела не двадцатилетняя девушка, а кто-то другой, куда старше и опытнее ее, а главное – отвратительнее. Как если бы за этими глазами в глубине маленькой темноволосой головки пряталось маленькое чудовище, управляющее телом Юли Сахаровой, словно пришелец из «Людей в черном». Только пришелец был трогательный, а в том, кто рассматривал Бабкина странными глазами, ничего трогательного не было.

– Серега, что с тобой? – Макар стоял в прихожей, уже готовый уходить, и внимательно смотрел на друга.

– Фантазии… – неуверенно сказал Бабкин. – Фобии. Слишком много художественных фильмов смотрел.

– Не стоит. Смотри документальные, они тебе больше подходят.

Сергей ухмыльнулся, но тревога в душе только усилилась.

Интересно, что Сахарова испытала после того, как найденный ею парень отказался убить старуху? В том, что он откажется, Бабкин почти не сомневался – прыщавый парень с наглым взглядом был трусом. Должно быть, она просто взбесилась. Но двадцатилетней девчонке без связей не так просто найти человека, готового убить кого-то по ее просьбе.

До чего страшно разозлилась, должно быть, эта маленькая сучка с ненормальными глазами. Он не удивился бы, если б она сама пришла за ним, чтобы пристрелить его в отместку за то, что он сорвал ее план. Не исключено, что так она и сделает. Сумасшедшая тварь.

Бабкин вдруг решился.

– Постой, – сказал он, доставая из шкафа кроссовки. – Я с тобой.

– Куда?! Оставайся дома!

Сергей упрямо покачал головой и присел на корточки, шнуруя обувь.

– Хочу заехать к Конецкой.

Он застегнул кобуру, проверил пистолет.

– Прямо сейчас? Какая необходимость ехать к ней в половине десятого? Хочешь предупредить ее, предупреди завтра. Можно просто позвонить, в конце концов.

– Ну да. Позвонить и сказать: здравствуйте, ваша внучка хочет вас убить. И быстренько повесить трубку. Поехали, подброшу тебя до метро.

Василий подъехал к знакомому дому и притормозил, высматривая место, где можно оставить машину. Жара, душившая его весь день, к вечеру окончательно накрыла горячими ладонями, как пойманную бабочку. Трепыхайся, не трепыхайся – не улетишь.

«Бабочка, блин. Сто килограммов живого весу».

И еще усталость. Ему пришлось снова съездить к Мешкову, чтобы окончательно удостовериться в правильности своей догадки, и трехчасовой путь дался Ковригину нелегко. «Какая, к чертовой матери, догадка! Так оно все и было. Никаких больше загадок и догадок».

Он выматерился, сплюнул в открытое окно. Пот стекал по лбу, подмышки были мокрыми, и рубашка – слишком плотная для такого жаркого дня – тоже промокла. Приподняв локоть, Василий оглядел серое расползшееся пятно и скривился.

«Вонять будешь, как свинья, Ковригин. Большая жирная свинья. Бегом заняться, что ли?..»

Возле подъезда, где снова крутились знакомые ему мальчишки-велосипедисты, он остановился и перевел дух. Солнце, макнувшее свой нижний край в море высоток, словно передумало садиться и застыло, окруженное дрожащим воздухом.

Слабый ветер высушил пот, и Василий почувствовал себя лучше. Правда, по-прежнему не слишком хорошо для разговора, который ему предстоял. «Выпить бы!» Он с тоской облизнул губы. В «бардачке» лежала бутылка, в которой на дне еще оставалась пара-тройка глотков воды, но мысль о гадкой теплой минералке вызвала у Ковригина физическое отвращение. Мохито. Ледяной мохито. Мелкий раскрошенный лед, который хрустит и шуршит под соломинкой, свежая мята, зеленеющая подо льдом… Черт с ним, пусть он будет безалкогольным!

С мыслями о коктейле он вошел в подъезд, поднялся на лифте – плестись по лестнице сейчас было выше его сил – и позвонил в дверь. К счастью, Лена открыла сама – в простеньком халатике до колен и тапочках на босу ногу, возле ног – ведро, в котором плавает тряпка, рядом стоят пакеты, набитые старыми вещами. Волосы она заплела в две коротенькие косички и от этого выглядела моложе.

– Вася?! – Глаза ее расширились. – Господи, что случилось?!

– Привет. Со мной все в порядке. Ленка, нам нужно поговорить.

– Но что…

– Не хочу здесь объяснять, – вполголоса сказал он. – У меня внизу машина, или можем просто постоять возле дома. Лен, пожалуйста!

«Ну же, соображай быстрее! Если сейчас выйдет твоя мамаша, конец любому разговору!»

Он занервничал, видя ее недоверие, и почувствовал, что злится, хотя злиться на нее было никак нельзя. Она свела тонкие брови, рассматривая его и, кажется, пытаясь принюхаться.

– Ты что, пьяный?

– Лена, кто там? – раздался из дальней комнаты приглушенный голос Ольги Сергеевны, и Ковригин почувствовал, что близок к панике. Он с ней не справится!

– Твою мать, Лена! Нет, я не пьяный! Можешь ты один раз в жизни сделать то, что я прошу, а?! Как будто я хочу, чтобы ты из окна выпрыгнула! Мне всего лишь нужно кое-что тебе сказать.

Она побледнела, когда он выругался. Но, как ни странно, подействовало на нее именно это – прежде Ковригин никогда при ней не ругался.

– Хорошо. Подожди, я переоденусь.

– Некогда переодеваться! – Он схватил ее за руку, решительно ведя за собой, и она едва не споткнулась о ведро с водой. – Сити и не такое сожрет.

– Что? Зачем ты… При чем здесь Сити?

– Классику нужно знать, дружок! Закрой дверь на ключ и скажи маме, что пошла выносить мусор.

– Лена, с кем ты разговариваешь?

– Сейчас же… – прошипел Василий.

Она замялась, и несколько секунд ему казалось, что его предложение соврать матери заставит ее передумать. Но затем она решилась.

– Мама, нужно выкинуть мусор!

– Только не в мусоропровод, – подсказал Ковригин, – а в мусорный бак.

– Только не в мусоропровод! – повторила Лена, повысив голос. – Он засорился, я спущусь вниз.

Ковригин схватил один из пакетов, ручки которого были завязаны узлом, дернул ее за руку и прежде, чем удивленная Ольга Сергеевна выглянула из комнаты, захлопнул за ними дверь.

Посадив Лену в машину, он отъехал за соседний дом – в тень яблоневых деревьев. Здесь было прохладнее, и Василий перевел дух. Одна тапочка с ее ступни упала, и Лена, поджав под себя босую ногу, повернулась к нему.

– Васька, – сказала она прежним голосом, а не тем закрытым, чужим, которым разговаривала с ним последнее время. – Какого… Что ты устраиваешь? Нет, скажи – ты пьяный, да? Пьяный?

Ковригин посмотрел на нее.

– Ты перестала писать книги, потому что с прототипами твоих героев случалось то же самое, что с героями? – без предисловия спросил он.

Лицо ее изменилось. Слабый румянец, появившийся на щеках, как только она его увидела, схлынул, в глазах мелькнуло отчаяние загнанного зверька. Она непроизвольно сжала пальцы в кулаки так, что бугорки костяшек побелели, и ее реакция лучше любых слов показала Ковригину, что он прав.

– Откуда… Откуда ты знаешь?!

– Проследил судьбу твоих персонажей и людей, с которых ты их списывала.

– Зачем?! Как ты догадался, что это нужно сделать?

– А ты как догадалась? – вопросом на вопрос ответил он.

Она расслабилась, и руки ее безжизненно упали. Лицо на несколько секунд стало совсем детским, и Ковригин будто воочию увидел маленькую девочку, прячущуюся в свой домик.

– Как узнала… – Голос ее был тих и невыразителен. – Очень просто…

О первом случае проговорилась мать.

– Помнишь Николая Евсеевича? – сказала она как-то вечером, вернувшись из школы. В тот день лицо у нее было усталое. «Они меня выжали», – говорила Ольга Сергеевна о своих учениках в подобных случаях, и Лена поняла, что это как раз такой случай – ее маму выжали.

– Конечно! А что?

– Он сегодня попал в аварию.

Лена ахнула, но по сокрушенному лицу матери поняла, что все обошлось. Если бы ее бывший тренер покалечился или, не дай бог, погиб, выражение у матери было бы совсем другое – без этой ноты сожаления.

– Не выдержал бедный Николай Евсеевич, – кивнула мать, подтвердив ее опасения. – Как это говорят – развязал, да?

– Не может быть!

В душе Лены сочувствие смешалось с острой брезгливостью. В следующую секунду к ним добавился стыд за саму себя.

– У него, наверное, что-то случилось! Мам, а ты откуда знаешь?

– Да ничего у него не случилось! – крикнула Ольга Сергеевна из ванной, и шум воды заглушил ее последние слова.

– Что?

– Его соседка сказала, что ничего серьезного в жизни Николая Евсеевича не происходило!

Она появилась в коридоре, промокая руки полотенцем.

– Я случайно обо всем узнала. Представляешь, позвонила ему, чтобы спросить его совета по одному вопросу, а соседка оказалась в квартире Мешкова. То ли за кошкой ухаживала, то ли собирала вещи ему в больницу… Вот она-то мне и рассказала.

– Надо его навестить, – не задумываясь, сказала Лена. – Ох, мам, как жалко его…

– Жалко, да. А представь, что бы случилось, если бы он не в столб въехал, а в другую машину. Или в детей на остановке. Помнишь тот случай, пару месяцев назад?

Лена помнила. Вдрызг пьяный парень, сидевший за рулем джипа, вылетел на остановку неподалеку от их дома и сбил насмерть четверых людей – троих подростков и беременную женщину.

– Можешь считать меня жестокой, – добавила Ольга Сергеевна, – но я к нему не поеду. Что хочешь со мной делай, но не верю я тому, что человек не может удержаться от выпивки, если захочет.

И Лена не поехала тоже.

К тому же ее кольнуло несколькими часами спустя. Поначалу это пришло в виде смутного ощущения, что новость оказалась неприятной не только потому, что жалко несчастного Мешкова, но сформулировать это четче она не смогла. И только засыпая, вдруг поняла, что Николай Евсеевич повторил судьбу старика, запойного пьяницы, которого она описывала с такой же нежностью и грустью, с какой относилась к самому тренеру.

От этой мысли Лена тотчас проснулась. Беспокоиться было не из-за чего – да, совпадение, каких только совпадений не бывает в нашей жизни, – но ей стало не по себе. Она снова попыталась уснуть и уже провалилась в дремоту, но в этом полусне перед ее глазами запрыгали строчки – строчки собственного текста. Текст почему-то менялся, смысл его ускользал от нее, и она никак не могла прочитать то, что сама написала.

Рассердившись, Лена встала, разыскала «Небесный колодец» и открыла собственное описание трагедии, случившейся с второстепенным героем романа, Иваном Трофимовичем. Это было лишнее, конечно же. Как только сон слетел с нее, она окончательно вспомнила все, что придумала для старика. Захлопнув книгу, Лена вернулась в постель и, сказав себе, что завтра же навестит Мешкова, уснула.

На следующий день у нее нашлись дела, потом свалились проблемы со здоровьем матери, и когда Лена вспомнила про тренера, навещать его в больнице уже не имело смысла – старик давно вышел оттуда. Она все меньше хотела ехать к нему, но смутное чувство долго тянуло, толкало ее, утверждало, что она должна проявить хотя бы минимум внимания к Николаю Евсеевичу – в конце концов, позвонить ему, раз уж ей было лень ехать на другой конец города! – и Лена почти решилась сделать это. Но тут ее ударило новостью об Эльзе Гири.

Конечно, она была не Эльзой и уж подавно не Гири. Лена не знала, как зовут эту девчонку с разбойничьим взглядом и привычкой подворачивать джинсы – одну штанину всегда чуть выше другой, и отчего-то неизменно левую. Но имена были неважны. Она видела ее – отчетливо, как всегда видела своих героев, – на носу корабля, переодетой в мужскую одежду, с волосами, серебрящимися от брызг, с хулиганской ухмылкой на загорелом лице. Такой она очутилась и в ее книге.

О том, что девчонка-роллерша едва не убилась в парке, ей рассказал сосед. По утрам он выгуливал глуповатого чау-чау, и Лена частенько останавливалась перекинуться с ним парой слов, подозревая, что когда-то и он окажется в одной из ее историй – возможно, даже вместе с собакой.

Когда он сказал «врезалась в дерево», Лена почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Прежде ей казалось, что это фигуральное выражение, но теперь она убедилась в том, что это не так: мягкую пружинящую почву, на которой отпечатались собачьи следы, словно потянули вниз и вбок, и ноги у Лены тоже поплыли следом за землей. Чтобы не упасть, она схватилась за собаковода и поймала его смущенный взгляд.

– Как – врезалась? – пересохшими губами выговорила Лена. – Отчего?

Он встревожился, глядя на ее лицо, и стал спрашивать, хорошо ли она себя чувствует. Это все было не то и не о том, и с испугавшей его настойчивостью Лена повторила свой вопрос. Тогда сосед рассказал ей все, что знал, а знал он не так уж и много – лишь то, что роллерша сильно покалечилась, едва не погибла, а все потому, что не смогла вырулить на дорожке и объехать какого-то мужчину.

– Да не беспокойтесь вы так, – приговаривал сосед, – она жива, а переломы – это дело такое, излечимое.

Попрощавшись с соседом, не в силах выдерживать его сочувственный взгляд – конечно, откуда ему было догадаться о том, чем вызваны ее расспросы и тревога, – Лена вернулась к себе, но не смогла дойти до квартиры и опустилась на пыльные лестничные ступеньки.

Как же так… Сначала один, затем другая, и с такой беспощадной, пугающей точностью! В центре Москвы неоткуда было взяться кораблю, но зато в избытке росли деревья, которые вполне могли исполнить роль скал в том, что касалось столкновений и близко прошедшей смерти. Николай Евсеевич не ездил верхом, но водил машину – сложно представить образ ближе. Лена поймала себя на том, что в панике пытается подсчитать – сколько героев умерло в ее книгах? Искалечилось? Поломало свою жизнь? Раздавая выдуманные жизни, щедро наделяя их горестями и радостями, резвясь, как ребенок с игрушкой, – кому еще она испортила реальную судьбу?!

«Ты сошла с ума! – одернула себя Лена. – У тебя мания величия! Так не бывает!»

Но в мыслях всплыло интервью известного писателя, которого Лена очень любила. «Описывая своих близких, я никогда не выдумываю для них ничего плохого, – сказал писатель. – Есть во мне глубокий суеверный страх перед пересечением этих непересекающихся на первый взгляд параллелей: жизни реальной и жизни книжной. Нам и впрямь не дано предугадать, как слово наше отзовется, но не только в том смысле, какой вкладывал в эту строчку поэт. Было дело, когда в жизни моей семьи происходили совпадения настолько пугающие, что не стоит даже рассказывать об этом, чтобы не прослыть сумасшедшим. Я больше не хочу рисковать».

Сидя на ступеньках, Лена чувствовала, как ее колотит, но не могла понять, отчего – от того, что стены подъезда пропитаны холодной сыростью, или от того, какая картина ей представилась. «Надо выяснить об остальных… А вдруг и они тоже…»

Но выяснить это было невозможно. Не технически – с этим у Лены как раз не возникло бы проблем: профессия журналиста давала определенные преимущества в этом отношении. Но она испытывала страх, граничащий с ужасом. Страх выглядел как строчка на белой, будто присыпанной снегом странице и начинался со слов «А что, если»…

В тот раз она заставила себя успокоиться. Выпила валерьянки, посмотрела хороший фильм, прогулялась по любимой Остоженке… Набор нехитрых средств помог ей – она уверила себя в том, что имеет дело с совпадением. Такое прекрасное слово – «совпадение»: оно объясняет почти все, что вообще поддается объяснению. Разве не высок риск столкнуться со случайным прохожим у девушки, которая носится как безумная по всему парку, нацепив наушники? Разве не закономерно, что старик, много лет державшийся и не выпивавший ни капли водки, в один печальный день вдруг сорвался? Должно быть, ее подсознание подсказало наиболее вероятный жизненный сценарий для каждого из ее персонажей. Все дело в ее знании людей. Именно так! В знании людей и совпадении – и больше ни в чем. Она в это верит.

Почти верит.

Некоторое время Лена держалась этой мысли, и постепенно ее стало отпускать. В один прекрасный день, написав сцену, которая ее саму привела в восторг, она даже позволила себе с улыбкой вспомнить свой страх и посмеяться над собой.

Сцена удалась. Герой, несчастный в любви, осознав, что жизнь больше не принесет ему радости, решился уйти на войну и в первом же сражении был смертельно ранен случайной пулей – по иронии судьбы и замыслу автора, выпущенной его более удачливым соперником. Сцена получилась глубоко трагичной, как и задумывалось, и Лена была почти счастлива – ей все удалось. Ощущение волшебства, когда ниточка, свитая из произносимых ежедневно слов, вдруг сама собою сплеталась в ковер-самолет, уносящий Лену в другие страны и времена, сегодня было на редкость сильным. В такие минуты она остро чувствовала, какой неправильной жизнью жила до того, как начала писать, и как невероятно ей повезло, раз теперь у нее есть такая возможность. «Я – везучий человек!» Она улыбалась, поставив точку в абзаце, улыбалась, выключая компьютер, и продолжала улыбаться, встретив мать после работы.

– Ужасная история на днях случилась, – сказала Ольга Сергеевна, поставив пакеты с продуктами на пол. – Помнишь вашу учительницу химии? Она упала под поезд, едва жива осталась. Толпа в метро – страшное дело, просто страшное. Ведь толкнут, не заметят, и никто не поможет! У нас в школе собирают деньги на ее лечение – говорят, то ли у нее ноги отнялись от страха, то ли их повредило последним вагоном. Ох, да что ж такое творится…

Лена отчетливо запомнила, что в ту секунду смотрела не на мать, а на пакет, стоявший на полу, – в нем просвечивала книга с размытой женской фигурой на обложке. А в следующий миг ей показалось, что это она внутри пакета, не может дышать под белым полиэтиленом, не может разомкнуть губ, к которым намертво прилипла пленка. Лена закричала и потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, перепуганная до смерти Ольга Сергеевна хлопотала вокруг нее, собираясь вызвать «Скорую помощь». Лена еле ее отговорила. Она что-то соврала матери о причинах обморока, не думая о том, насколько убедительно звучит ее вранье, – у нее не было на это сил. Все мысли, чувства словно сконцентрировались вокруг одного воспоминания: вот она придумывает героиню, которая должна стать жертвой в новой книге, «Кошачий глаз», и вспоминает о своей учительнице, которая давно уже не работала в школе. «То, что надо!» Тихая, беззлобная, не сердящаяся даже на самых отъявленных хулиганов, – идеальная жертва, вызывающая сочувствие у самой Лены, а значит, и у читателя. И учительница оказалась в истории, которая для нее заканчивалась очень печально. Лене было жаль свою героиню, очень жаль, но по сюжету ее смерть была необходима. И потом, это было так жизненно…

Лена плохо помнила, как провела следующие несколько дней. Во втором воспоминании она видела себя бредущей по скверу в каком-то сомнамбулическом состоянии, окруженной призраками убитых ею людей, – теперь она уже не могла сказать, кто из них был живым, а кто выдуманным. Судьба щелкнула ее по носу, но она не поняла этого, и тогда ей преподали второй урок. Но даже после этого ее самонадеянность одержала верх, и она вывернула ситуацию наизнанку, ухитрившись приписать себе лавры «читателя человеческих жизней». В наказание за это следующий удар оказался таким, что сбил ее с ног.

«Я едва не убила ее, – думала Лена, и образ Веры Алексеевны сливался в ее воображении с настоящей учительницей. – Своими руками… мыслями… фантазией… Господи, я чудовище! Я не хотела, чтобы мои подозрения сбылись, и оттолкнула их от себя, хотя в глубине души всегда знала, что это правда. Кто еще умер по моей вине?»

Призраки неслись рядом с ней, умоляюще заглядывали в глаза, и каждый просил переписать их судьбу так, чтобы их ждало счастье. Ночью они пришли снова, и Лена несколько раз просыпалась в холодном поту, сдерживая крик. Господи, что она наделала! Что она наделала…

С утра она зарылась в воспоминания других авторов. Многие из них намекали на то, что написанное ими имеет обыкновение сбываться, а некоторые говорили об этом прямо – как тот писатель, один из ее любимых. «Почему я не обращала внимания на это раньше? Я знала, знала, но заставила себя закрыть глаза. Мои книги были мне важнее, чем жизнь живых людей».

Это была правда. Словно Молох, пережевывающий одну жертву за другой, она питалась чужими судьбами. Сколько их, этих жертв? Пять? Десять? В каждом ее романе кто-нибудь погибал, кого-то предавали, кто-то предавал сам, терял любимых…

Лена едва не застонала. Если бы можно было писать книги, в которых все счастливы и живут вечно! Но это невозможно. А значит, выход только один.

Она стерла начатую главу новой книги, уничтожила все записи, помогавшие ей в работе. Панически боясь узнать о ком-то еще, кто стал жертвой ее стремления заимствовать персонажи из окружающего ее мира, Лена специально старалась обходить молчанием все темы, которые могли вывести ее на судьбу прототипов.

Словно в отместку, ее дар выдумывать истории из ничего иссяк. Даже когда Лена попыталась сочинить что-то о выдуманных персонажах – полностью выдуманных, слепленных на скорую руку из обрезков книжных героев, – у нее ничего не получилось. В том месте, где открывалась когда-то дверь в другие миры, теперь была даже не стена – пустота, и от этого Лена ощущала себя как человек, у которого отняли способность дышать, но он почему-то остался жив. Хотя ему постоянно хочется вдохнуть, а у него не получается.

И еще она боялась, что если проговорится кому-то о том, что случилось, то закончит свои дни в сумасшедшем доме. «Писательница считает, что ее божественный дар обернулся дьявольской стороной!» Она словно воочию видела заголовки в газетах. Ни один нормальный человек ей не поверит – писателей не стоит принимать в расчет, они сами люди далеко не здравомыслящие. Она никому ничего не сможет доказать.

И не станет. Но сделает все, что в ее силах, – остановится, пока не поздно. И будет верить, что никто не погиб по ее вине, потому что если не верить в это, то жить будет совсем невыносимо.

Василий дослушал ее прерывающийся, сбивчивый рассказ. Когда она замолчала, он немного подождал, не будет ли продолжения, но она больше не говорила ни слова, а только сидела, сжавшись, в своем нелепом халатике. Вторая тапочка тоже свалилась с ее ноги, пристроилась рядом с первой. Веселенькие тапочки… они странно не сочетались с ее рассказом, как не сочетались две косички, цветы на халатике, босые пятки, одна из которых была в чем-то испачкана. Разве можно с босыми ногами рассказывать о неприятных вещах?

«Мохито, – в который раз за этот вечер подумал он. – И хорошо бы настоящего, с ромом». Василий пообещал себе, что, когда все закончится, он поедет в ближайший к дому бар и выпьет четыре порции мохито в одно рыло. Может быть, даже пять. Но это будет потом, а теперь нужно сделать то, зачем он приехал. Рассказать ей.

– Лен, вот что… Ты никогда не задумывалась над тем, что могло заставить тебя прекратить писать книги?

Она смотрела на него без выражения, и он понимал, что сейчас ее здесь нет. Она там – идет по скверу, переживая заново все то, через что прошла тогда, и призраки кружат вокруг нее, плача, как ночные птицы.

– Мало что могло бы, я думаю, – ответил он вместо нее. – Даже если бы тебе предложили самую прекрасную работу, ты бы отказалась. Тебе нравилось писать книги, правда?

Она даже не кивнула. Ковригин был не уверен, что она вообще его слышит. Но сегодня ему нужно было достучаться до нее во что бы то ни стало. «Только бы не стукнуть так, чтобы ей снесло крышу», – с невеселой усмешкой подумал он.

– Тебе нравилось писать книги… – неторопливо повторил он. – У тебя богатая фантазия. Даже слишком богатая, я думаю. Если бы кто-то решил, что нужно заставить тебя перестать писать, он бы использовал это в первую очередь. Твою фантазию, угу.

Никакой реакции. Но она хотя бы смотрела на него. Правда, прочитать, что там, в глубине ее глаз, он не мог.

– И если бы он решил это сделать, то весьма подходящим для него оказался бы тот факт, что ты из рода писателей-воров. Крадешь характеры и образы. Подсматриваешь в жизни и уносишь в клювике, ага?

Она шевельнулась, и Ковригин неожиданно ощутил, что в нем поднимается злость. Он очень давно не испытывал злости – во всяком случае, такой, которая собиралась накатить на него волной. Он чувствовал ее, как хороший пловец, стоя на берегу, чувствует приближение зеленой водяной стены, еще не видимой глазу.

– А если тебя испугать, а? Взять и убедить в том, что придуманные тобою истории сбываются на самом деле? Это не так сложно устроить, как тебе кажется. Или тебе ничего не кажется?

– Я не…

– Конечно, ничего, поскольку ты над этим даже не задумывалась! Но если употребить на решение этой задачки хоть немного ума – ума, а не воображения, потому что воображение для таких задач противопоказано, – то можно найти простой ответ. Совсем несложно, вот какой ответ. Достаточно выбрать нескольких твоих литературных героев и организовать все так, чтобы с ними что-то случилось. Не обязательно даже буквально следовать тексту книги. Ты сама додумаешь все, что нужно. Эльза Гири разбивается на скалах? Так давайте найдем парня, который за небольшую мзду согласится сбить девчонку, с которой списана эта несчастная Эльза. Перелом ноги и пара сломанных ребер, слегка преувеличенное описание трагедии – не специально, лишь из-за сработавшего «испорченного телефона», – и вот ты веришь в то, что почти на твоих глазах случилась катастрофа. Корабль разбился, все погибли.

– Ковригин, что ты несешь?!

Он почти обрадовался тому, что она закричала на него. Наконец-то она была здесь, в машине рядом с ним, а не бродила где-то в прошлом. И хотя страх по-прежнему сидел в ее глазах, он уже начал перерождаться в другой страх.

– Ты ведь ни от кого не скрывала, что у большинства действующих лиц твоих романов есть прототипы. Не так сложно было выяснить, кого для какой роли ты использовала.

– Зачем? Я не понимаю…

– Я не знаю наверняка, зачем. Могу только догадываться. Ленка, дружок, ты очень хорошая дочь. Любящая.

Что-то в его интонации заставило ее всмотреться в его лицо, и голос ее дрогнул, когда она спросила:

– О чем ты?

Василий чуть наклонил голову, и лицо его приобрело такое выражение, что Лена подумала о быке, собирающемся убить тореадора.

– Знаешь, почему Николай Евсеевич напился? – сказал он. – Потому что твоя мама приезжала к нему в тот день. Она привезла с собой бутылку редкой настойки и уговорила его выпить с ней. Что случилось дальше, не нужно тебе рассказывать.

Лена открыла рот, но не издала ни звука. Впрочем, если бы и издала, это бы не остановило Ковригина.

– Знаешь, почему твоя соседка по подъезду Нина Кудряш оказалась в больнице? Потому что ее толкнули – специально толкнули, слышишь, ты, совестливая балда! Какой-то парень, которого она раньше никогда не видела, и лицо его было закрыто шлемом. Но ты, конечно же, не удосужилась узнать такие подробности! Тебе было не до того. Ты пережевывала свои страдания по поводу внезапно обрушившегося на тебя волшебного дара – управлять судьбами других людей, правда?!

Лена попыталась что-то сказать, но Василий не дал ей вставить и слова. Он ощущал, что завелся и что остановиться уже не сможет. Кажется, если бы она попробовала прервать его, Ковригин бы ее ударил.

– А хочешь знать, что случилось с твоей учительницей? Я тебе скажу. Ее тоже толкнули, только с платформы, и сделал это вовсе не ее сын. У нее вообще нет сына. Есть дочь, но она ни при чем. Тебе интересно, кто это сделал? Ты, долбаная писательница, увлекающаяся другими людьми, – тебе хочется знать, кто это сделал?!

– Нет! – выкрикнула она, и он замолчал.

Бешенство испарилось, как будто его и не было, а злость свернулась клубком где-то в глубине души. Жалость к глупой Ленке, его несчастной, бестолковой, затравленной Ленке, совсем было исчезнувшая жалость вернулась и охватила его с новой силой, став такой острой, что причиняла ему почти физическую боль. Ему захотелось обнять ее, прижать к себе изо всей силы, но он не мог этого сделать, прежде чем не договорит до конца.

– Твоя мама, – сказал Ковригин. – Вот кто это сделал. Учительница узнала ее в толпе. Милиции она ничего не сказала, потому что была уверена, что обозналась, – ведь у твоей мамы не было мотива! Вот только она не обозналась, Лен. И мотив у нее был.

– Я тебе не верю, – выдохнула она. И без того бледное лицо побелело еще больше, стало похоже на бумажный лист с нарисованными носом, бровями, губами. Только глаза были живые.

– Веришь. Уже поверила.

– Она бы никогда этого не сделала!

– И все-таки она это сделала. Твоя мама знала очень многое о твоей работе. Ей было несложно подстроить все три случая. С третьей жертвой она вместе работала в школе, знала адрес, могла легко ее выследить. Кстати, у вас дома в семейном альбоме есть фотографии, где снят весь их учительский коллектив. На одной из них я и видел эту «Веру Алексеевну». Ты знаешь, что после той трагедии у нее отнялись ноги? Она до сих пор плохо ходит.

– Не верю!

– С Николаем Евсеевичем твоей маме повезло – ведь он мог бы доехать и без аварии. Но не доехал. Если бы ты удосужилась встретиться с Мешковым, он бы тебе рассказал, кто приезжал к нему с бутылкой и уговорил потом сесть за руль. Но ведь Ольга Сергеевна ненавязчиво дала тебе понять, что не стоит этого делать, да?

– Ты все врешь!

Ее отчаянный крик заставил его замолчать.

– Я тебе не верю…

Губы тряслись и прыгали на ее лице, и Ковригин отвел взгляд. Усилием воли овладев собой, Лена с трудом выговорила:

– У тебя нет никаких доказательств. То, что мама приезжала к Мешкову и не рассказала мне об этом, ни о чем не говорит. Ей просто было стыдно!

– Учительница запомнила ее.

Лена прижала тыльную сторону кисти к губам, и на секунду ему показалось, что сейчас она укусит себя и кровь потечет из руки. Но когда она отняла ладонь, следов укуса на ней не было. И губы успокоились.

– Я хочу с ней поговорить, – хрипло сказала она, и Василий сразу сообразил, кого она имеет в виду.

– Я тебе не вру.

– Я хочу с ней поговорить. Сейчас.

Ковригин внимательно посмотрел на нее, понял, что возражать нельзя, и завел машину.

Бабкин ехал быстро, бросая «БМВ» то вправо, то влево, когда перестраивался из одной полосы в другую. Макар, попросивший подвезти его до книжного магазина, недвусмысленно выразил свое отношение к встрече с Конецкой. «Незачем тебе туда ездить, Серега. Наверняка дочка Тогоева уже сбежала, решив, что возле несостоявшейся жертвы ей делать больше нечего».

Никуда она не сбежала, хотел сказать Сергей. Но промолчал. За интуитивные озарения у них отвечал Илюшин. А сам он не знал, как назвать то гнетущее ощущение, которое вцепилось в него, как злобный пес, и не отпускало, изредка потягивая на себя, чтобы он не забывал о том, что его кто-то держит. «Я только поговорю со старушкой, и все. Надо было раньше это сделать».

– Надо было раньше это сделать, – повторил он вслух. – Чего я боялся?

– Ну, ты же предупредил парня, – пожал плечами Макар.

– Предупредить-то предупредил, но это могло сработать только с ним, уродом. А меня куда больше беспокоит Сахарова.

– Вряд ли она настолько сошла с ума, чтобы убить тетушку самой.

Бабкин в сомнении покачал головой. «Прекрасная фея…» Это он, а не Макар видел маленькую змею эфу, шипящую на него, высовывающую раздвоенный язычок. И после того, что он видел, он ни в чем не мог быть уверенным.

– Я нашел заметку о ее матери, – сказал он, когда они встали перед светофором.

– Чьей? А, Сахаровой! Постой, а как ты ее прочел? Или о ней писали в русскоязычной прессе?

– Нет, она на английском, но Машка мне перевела. Там сказано о подробностях ее смерти. Тогоев был прав.

– В чем? В том, что его жена была, как он выразился, «с прибабахом»?

– Угу. Знаешь, что она сделала?

Светофор перед ними переключился на желтый, затем на зеленый. Следя за машинами, Бабкин замолчал, и Макар терпеливо ждал продолжения.

– Она каждый день покупала мясо в одном и том же магазинчике, – наконец сказал Сергей, сворачивая с проспекта, чтобы избежать пробок. – Четыре года. Продавец там был мексиканец, ему помогала младшая сестра. По словам очевидцев, в одно солнечное утро Агнесса Тогоева зашла в его магазин в очень плохом настроении, а он возьми да скажи ей, что мясо, которое ей требовалось, еще не привезли. Она возразила, что звонила ему накануне по телефону, и он обещал, что мясо будет. Оно требовалось ей для вечернего приема гостей.

Бабкин вырулил, объезжая две столкнувшиеся иномарки.

– И что случилось потом? Вечерний прием, как я догадываюсь, не состоялся?

– До него дело не дошло. Продавец предложил Тогоевой зайти попозже и, возможно, был с ней не совсем вежлив. Все закончилось выпущенной в него пулей из револьвера тридцать девятого калибра. Остальные посетители магазина в панике разбежались.

– Где-то я уже видел что-то подобное… Вспомнил! Был такой фильм, в котором доведенный до отчаяния клерк поубивал половину персонала в окрестных магазинах, борясь за высокое качество обслуживания. Знаешь, в определенной ситуации я вполне могу понять эту несчастную Агнессу. Конечно, небольшой прибабах в этом и впрямь просматривается, но у нас с таким прибабахом половина столицы беспрепятственно ходит по улицам.

– Подожди. Я не закончил.

– Неужели? – Заинтригованный Илюшин уставился на Сергея.

– Да, слушай дальше. После того как она осталась в магазине с трупом продавца, Агнесса кое-что сделала. Сестра мексиканца спряталась за холодильной камерой и видела, как та сняла с парня одежду, а затем взяла мясной топорик и немного разделала его.

– Шутишь?!

– Нет. Срезала мясо с его ягодиц, взвесила и упаковала. И собиралась пойти с ним домой, но тут приехала полиция.

– Довольно некстати для нее, – пробормотал Макар. – Чем же закончилась встреча с полицией? Арестом?

– Нет. Она стала сопротивляться, открыла огонь, и ее застрелили.

– Ну конечно… Добыть мясо с такими сложностями, чтобы потом отдать его без боя?

– Черт, Макар, ну и шуточки у тебя! У меня, честно говоря, до сих пор мурашки по коже от той заметки. Там все очень подробно описано. Я бы даже предпочел, чтобы журналист был менее осведомлен о деталях.

Машина остановилась возле магазина.

– Интересно, получилось бы у нее то блюдо, которое она собиралась приготовить для гостей? – задумчиво протянул Илюшин вполголоса.

Бабкин покосился на него, и на лице его отразилось все, что он думает о любопытстве такого рода.

– Вылезай, извращенец. Вон твой книжный.

У подъезда возникла заминка. Код, который набрал Сергей, ориентируясь на вытертые кнопки, оказался неверным. Он попробовал снова, потом еще, но каждый раз черная панель отвечала протестующим пиканьем.

Тогда, взглянув на номера квартир, написанные над дверью, он набрал один из них. Послышались гудки, затем домофон отозвался искаженным женским голосом.

– Да?

– Добрый вечер, доставка цветов, – деловито сказал Бабкин. – Дверцу вашу откройте, пожалуйста. Я внизу стою.

– Какая доставка? Я ничего не заказывала!

– Секундочку…. Дом пять дробь два, квартира сорок восемь?

– Да…

– Ну что же вы, девушка, голову мне морочите! Вот у меня адрес записан на квитанции.

– Но я…

– Девушка, вы примите ваши розы, – недовольно попросил Сергей, – а потом разбирайтесь, кто вам их прислал.

После недолгой тишины он услышал, как дверь тихо щелкнула. Сергей вошел в подъезд и только теперь сообразил, что мог попросту позвонить в квартиру Конецкой вместо того, чтобы обманывать девушку, соврав о несуществующих цветах. От этой простой мысли он встал как вкопанный, чувствуя себя крайне глупо. И услышал, как медленно закрывающуюся дверь подъезда за его спиной перехватили, не дав ей захлопнуться, и какая-то женщина сказала, заканчивая фразу: «…но я же была у нее несколько раз и никого не видела!»

Что-то в ее голосе – высоком, прерывающемся – поразило Бабкина, и он обернулся.

Когда Ковригин вынул ключ зажигания, Лена, смотревшая в окно, не отрываясь, резко спросила:

– Что мы здесь делаем?

– Ты сама просила привезти тебя к учительнице…

– Она живет в этом подъезде?

– Да.

– И на каком этаже?

– На пятом.

Василий не понимал, чем вызваны ее вопросы, и оттого растерялся. Он был готов к чему угодно, кроме того, что она начнет выспрашивать его об адресе.

– На пятом? – переспросила Лена, наконец обернувшись к нему, и он увидел, что лицо у нее непонимающее. – Как на пятом? Подожди… Не может быть! В пятьдесят четвертой квартире?

Теперь настала его очередь изумляться.

– Да, там! Откуда ты…

– Ко-нец-кая? – отчетливо, по слогам выговорила Лена. – Марта Конецкая?! Господи, но как… нет, это невозможно! Я же разговаривала с ней! Я читала ее биографию! Там ни слова не было… Куда ты меня привез?! Ты меня обманываешь!..

– Да тихо ты! – рассерженно рявкнул Ковригин, и она осеклась. – Понятия не имею, кто такая Конецкая! Мурашова ее фамилия, Валентина Мурашова!

Лицо женщины, вошедшей за ним следом в подъезд, показалось Бабкину знакомым. Он определенно видел ее раньше и даже помнил собственное ощущение – «смутно знакомое лицо»… Следом за женщиной образовался полный, рыхловатый тип лет сорока, небритый и лохматый. Он мазнул по Сергею взглядом и даже кивнул в знак приветствия, а его спутница, не посмотрев на Бабкина, почти пробежала мимо него к лифту и несколько раз нажала на кнопку, явно нервничая.

– Я не видела ее… – повторила она снова и прижала руку ко лбу. – Как такое может быть?

Толстяк взял ее под локоть, бросив предостерегающий взгляд на Сергея, но его спутница этого, похоже, и не заметила. Бабкину показалось, что рядом с ней можно было бы выстрелить из пистолета, и женщина бы даже не повернула головы. Искоса поглядывая в ожидании лифта на странную пару, он вдруг вспомнил, что определенно встречал ее возле этого дома – тогда, когда выслеживал Юлю Сахарову.

Двери лифта открылись, женщина вошла внутрь и, едва дождавшись, пока зайдут толстяк и Сергей, нажала на кнопку пятого этажа.

«Так… Это становится все интереснее», – подумал Бабкин, уже почти уверенный в том, что они направляются туда же, куда и он.

– Вы тоже в пятьдесят четвертую? – спросил лохматый, когда Сергей остановился возле квартиры Конецкой.

Женщина удивленно обернулась к нему и, кажется, только теперь осознала, что рядом с ней все это время был кто-то посторонний.

– Да. Не могли бы вы…

Не успел он договорить, как из квартиры раздался женский крик.

Переглянувшись, оба метнулись к черной двери, и Бабкин сперва позвонил, а потом заколошматил по ней что было силы.

– Откройте, милиция! – заорал он. – Открывайте!

Внутри прогремел выстрел, показавшийся им оглушительно громким. Три человека перед дверью замерли.

– Тва-й-ю мать! – выругался Бабкин. – Опоздали!

– Вася… – пролепетала женщина. – Господи, Вася, что там происходит?!

Сергей с новой силой обрушил на дверь удары кулака. Ковригин оценил вид двери и, поняв, что выбить ее не получится, быстро начал набирать номер.

– Звони в милицию, – бросил Бабкин через плечо, но увидел, что лохматый именно этим и занимается.

И тут изнутри повернули задвижку. Напрягшийся для прыжка Бабкин одним движением отодвинул женщину в сторону и ногой толкнул дверь. Ковригин заметил у него в руках пистолет и поразился тому, когда этот здоровяк успел его достать.

Двигался Сергей бесшумно и очень быстро. Оказавшись в квартире, он в первую секунду решил, что открывший им дверь спрятался, но затем увидел на полу ворочающуюся груду и присел, оглядывая коридор и не опуская пистолета. Груда оказалась толстой пожилой женщиной с серым лицом, с которого тек пот. Она заваливалась на бок, пытаясь ухватиться рукой за стену, но пальцы сползали вниз, и она снова дергала рукой, будто тонула.

– Там… – прошептала она, едва поведя подбородком, – она ее убьет. Помогите, пожалуйста…

Бабкин попытался помочь ей сесть, но стоило ему взять ее за плечо, как пальцы погрузились в липкое, горячее. «Вот же мать твою…» Он почувствовал сзади дыхание и тихо приказал, не оборачиваясь:

– Вызови «Скорую», срочно. Скажи диспетчеру, что здесь огнестрельное. Помоги ей.

За его спиной раздался негромкий сдавленный вскрик, женщина схватилась за его руку, опустилась на колени перед раненой.

– Валентина Захаровна… Кто?.. За что?

– Леночка… – прошептала старуха. – Ты? Уходи отсюда, милая! Уходи, уходи… Не нужно тебе здесь оставаться.

– Валентина Захаровна, не разговаривайте! – очень тихо сказала женщина, и Бабкин, опасавшийся истерики, с удивлением услышал в ее голосе приказные нотки. – Сейчас приедет «Скорая», вам помогут. Подождите-ка… Вася, помоги мне!

Сергей выпрямился, обернулся к ее спутнику, у которого в руках невесть откуда оказалась белая тряпка, свернутая в жгут.

– Забирай свою бабу, и выметайтесь! – торопливо проговорил Бабкин, прислушиваясь к звукам в глубине квартиры. – Только старуху вытащите. Знаешь, кто стрелял?

– Понятия не имею, – вполголоса отозвался тот. – Милиция разберется.

– Милиция – это, конечно, хорошо, – страдальчески поморщившись, пробормотал Бабкин. – Вот только когда она еще приедет, та милиция!

– Э! Ты куда?! Спятил, что ли? Слышь, мужик!

Не обращая больше внимания на лохматого, Сергей двинулся в сторону косого ромба света, падавшего из дальней двери. Не дойдя двух шагов до него, остановился и снова прислушался. Изнутри доносился доброжелательный женский голос.

– …случайность. Если ты так думала, то ошиблась. Не то, что это имеет значение, но мне не хотелось бы, чтобы ты меня недооценивала.

Сергей поднял руку, негромко постучал и тут же отпрянул за стену. Однако выстрела не последовало. После недолгого молчания ему ответили почти весело:

– Да-да, войдите!

Он мог бы ручаться, что ответившая и в самом деле развлекается от души. Особого выбора не было, и Сергей, толкнув дверь, медленно вошел в ярко освещенную комнату, надеясь, что его не пристрелят сразу же, как увидят оружие.

– Ой, – удивленно сказала Юля Сахарова, стоявшая у стены с пистолетом в руке. – Это же наша фея!

Обежав комнату взглядом, Бабкин оценил обстановку.

На стуле возле окна сидела старуха с окаменевшим лицом, а в двух шагах от нее на полу скорчилась девушка, у которой уродливо оттопыривалась вспухшая разбитая губа, а ободранная скула сочилась кровью.

Лицо ее показалось Сергею знакомым. Вглядевшись, он вдруг вспомнил, где ее видел! Это было в тот раз, когда он следил за Сахаровой, – девчонка выбежала из подъезда одновременно с ней, и он отвлекся, когда она едва не упала возле машины. «Резиновые сапоги с бегемотами… Точно, она!»

Дочь Тогоева наблюдала за ним с откровенным любопытством. То ли она обрезала челку, до того скрывавшую глаза, то ли уложила ее по-другому, но сейчас можно было разглядеть, что зрачки у девушки темные и мутноватые, как зимняя вода, а взгляд расслабленный, но расслабленный нехорошо. Такие поплывшие глаза с расширенными зрачками Сергей видел у наркоманов, но сейчас он отчего-то был уверен, что она не принимала наркотиков. Ее кайф был в другом.

– Познакомься, Марта, это твой защитник, – поведала Юля, обращаясь к старухе. Пистолет, поначалу направленный на Конецкую, она теперь перевела на Бабкина. – Прекрасный мужчина, правда? Ты-то теперь старовата для него… Между прочим, прекрасный мужчина, брось мне свою пукалку. Аккуратно положи на пол и толкни ногой.

Сергей заколебался, и она добавила:

– Считаю до трех – и выстрелю.

Юля кивнула, но не на старуху, как он ожидал, а на девушку. Он поймал умоляющий взгляд девчонки на полу и, присев на корточки, подтолкнул оружие.

– Вот умная фея, хорошая фея, – с удовлетворением сказала Сахарова, поднимая пистолет. – Другого у тебя нет, а? Раздеть тебя, что ли, чтобы проверить? Ладно, не раздевайся. По честным глазам вижу, что больше ты ничего не припас. Может, только волшебство? – Она криво улыбнулась. – Марта, не попросишь у него, чтобы он наколдовал тебе ребеночка? Маленького, славненького, сюсипуси-ребеночка? Ты-то сама, бедняжка, бесплодная была всю жизнь! Слышь, фея, тебе не противно будет с таким страшилищем…

Она прибавила несколько слов, и Бабкин увидел краем глаза, что девочку на полу передернуло. Старуха сидела неподвижно и не отозвалась даже движением век.

«Она поглумится еще немного, а затем начнет убивать, – понял Сергей. – Мне нужно заговорить ее до приезда группы. Раньше чем через час они вряд ли приедут – значит, час. Столько я не протяну. Переговорщик из меня хреновый».

– Зачем ты это делаешь? – спросил он, следя за голосом, в котором не должно было быть ничего, кроме благожелательной заинтересованности.

– Правда, Лия! – неожиданно поддержала его девчонка на полу («Умничка, – подумал он, – авось с тобой она больше захочет общаться, чем со мной»). – Ведь ты так хорошо относилась ко мне!

Юля Сахарова перевела взгляд на девчонку, наклонила голову.

– Помнишь, как ты меня утешала? – продолжала та прерывающимся голосом. – Тогда, в ванной? Меня твои слова и вправду успокоили! А помнишь, как ты тренировалась с тазиком в коридоре? Ты, наверное, думала, что никто не видит, но я видела. У тебя гораздо лучше получается, чем у меня, честное слово! И спину ты держишь прямее!

Сахарова усмехнулась.

– Лия, ведь мы тебя не обижали! – умоляюще сказала девчонка.

В голове Бабкина зажегся красный огонек и отчаянно засигналил: «Ошибка! Ошибка! Сейчас она припомнит все обиды и взорвется раньше, чем я успею отвлечь ее еще раз!»

Но он оказался не прав. Юля Сахарова не взорвалась. Вместо того чтобы ответить, она вдруг перестала притворяться, что ей весело, и минуту спустя Бабкин пожалел об этом.

Улыбка сползла с ее лица, как изношенный чулок, а глаза стали такие, будто она вот-вот уснет. Уголок губы дернулся в сторону, и Сахарова так и осталась стоять с перекошенным влево ртом, будто передразнивала девчонку с разбитой губой, сидевшую перед ней. «Больная, – понял Сергей. – Сейчас будет стрелять».

– Юльку отпусти.

Он не сразу понял, что это сказала старуха. Она повернулась к Сахаровой, и он уставился на нее во все глаза – почему-то ему казалось, что такие молчат до последнего и ни о чем не просят, даже если могут выпросить себе жизнь.

– А мы с тобой поговорим, – ровно продолжала Конецкая. – Она тебе только мешает, я вижу. Пускай идет. Она же дурочка, ты знаешь.

В сонных глазах что-то мелькнуло.

– Скажи «пожалуйста». – Сахарова говорила одной половиной рта, словно вторую парализовало. – Кто так просит? Скажи «пожалуйста».

Не говори, хотел сказать Сергей. Ты же видишь, она ее не отпустит. Она хочет, чтобы ты унизилась перед ней, вымолвила одно-единственное слово, и после этого она будет стрелять. Ему показалось, что в коридоре за его спиной раздалось шуршание, и он догадался, что это любопытная глупая тетка, которую он видел в прихожей, – сейчас зайдет в комнату и получит очередную пулю. Вторая достанется ему, третьей Сахарова убьет девчонку. А потом что-нибудь сделает со старухой… Вряд ли прикончит ее сразу. Ему вспомнилась заметка в газете, которую переводила Маша, и по спине пробежал озноб.

Конецкая открыла рот, и с этой секунды время для Бабкина пошло очень быстро. Доли секунды ему хватило, чтобы понять, что нужно делать, и сцена развернулась перед его глазами, словно он смотрел фильм. «Кем-то всегда приходится жертвовать», – всплыло откуда-то в памяти. Сейчас это было как нельзя более уместно.

Прыгнуть за старуху. Пуля ударит в нее, и если ему повезет, его не зацепит. Прикрываясь Конецкой, как щитом, преодолеть разделяющие их с Сахаровой несколько метров, обрушить на нее уже безжизненное к этому моменту тело, а там…

Что – «там», он не додумал, потому что время вышло. Бабкин подобрался, готовясь к прыжку, – нужно было преодолеть расстояние до окна —

шевельнул пальцами правой руки, в которых вдруг закололо мелкими иголочками,

и перенес вес тела на левую ногу.

И в эту секунду дверь позади него приоткрылась.

– Можно? – спросил почтительный мужской голос.

Обернувшись в изумлении, Бабкин увидел бочком протискивавшегося в дверь лохматого типа, которого оставил возле раненой старухи. Перевел взгляд на Сахарову и по ее глазам понял, что она видит лохматого впервые в жизни. Но пока она не стреляла, и это внушало надежду, что его план еще может сработать.

– Извините… – промямлил тип, разводя руки в стороны – вокруг его правой кисти болтались четки необычного вида. – Я не знал…

Девчонка на полу вдруг хихикнула.

– Сколько… у нас сегодня гостей, – проговорила она, борясь со смехом. – Марта Рудольфовна, у нас с вами никогда не было столько гостей!

– Мы пользуемся популярностью, – суховато ответила старуха, и Бабкин восхитился обеими. Даже если у первой начиналась истерика, вторая была спокойна. Смерти она явно не боялась.

– Ой, ну все, наверное, – с совершенно неожиданными для нее бабскими интонациями сказала Сахарова, сильнее дергая углом рта. – Вас тут слишком много. Хватит, мальчики-девочки…

Дуло пистолета было направлено на девчонку с разбитой губой, и та зажмурилась совершенно по-детски, правильно оценив, что означают эти слова.

В ту же секунду рыхлый тип взмахнул рукой, странно дернувшись при этом, – Бабкину даже показалось, что в него выстрелили из пистолета с глушителем и сейчас он упадет замертво. В комнате раздался свист, что-то пронеслось наискось от его поднятой руки к Юле Сахаровой, и серая свернутая змея с бряцаньем ударила ее в висок.

Выстрела, которого ожидал Бабкин, не последовало. Вместо этого пистолет упал на пол, глаза Сахаровой закатились так, что стала видна белая сторона глазного яблока, и она повалилась в сторону старухи, ударившись головой о ножку стула.

Железные четки дробно простучали по полу.

Позже Бабкин вспоминал, что больше всего его тогда поразил не парень, рванувшийся к своему странному оружию, а затем с невероятной ловкостью скрутивший им кисти лежащей без сознания Сахаровой, а Конецкая. Не вставая со стула, она обернулась к девчонке, так и сидящей на полу с открытым от изумления ртом, и сказала:

– Голубушка, не строй из себя ворону без сыра. Помоги джентльменам, но сначала одерни юбку – на тебе сегодня не то белье, которое стоит демонстрировать мужчинам.