Степан

Катя ушла гулять. Наталья сидела в кресле, курила папиросу и размышляла, периодически удовлетворенно разглядывая себя в большое зеркало. Похоже, эта маленькая уродица ничего ему не рассказала. Боится – это хорошо. Алексей немного смешал мои планы, но если он окажется такой же дундук, как и его братец, то не помешает. Он, между прочим, ничего себе. Не то что этот рыхлый Володька. Фу. И как только я с ним в постель ложилась. Если бы не Степан...

Степан пропадал где-то уже несколько дней, и Наталья тревожилась, хоть такое часто бывало. Она действительно любила его, но не хотела жить вместе, желая комфорта и обеспеченности. А с ним этого гарантировать нельзя. Куда же он пропал? Может, завел себе кого? При этой мысли сердце ее часто забилось, и она почувствовала, как кровь приливает к лицу. Но у Степана разговор был короткий: «Не хочешь со мной жить, спишь с другим мужиком – так и я могу делать, что заблагорассудится. Не нравится – до свидания». И Наталья мирилась с этим. Она хотела избавиться от назойливого мужа, чтобы быть со Степаном, и ей это удалось. А теперь братец нарисовался. Похоже, он занимает неплохой пост. Надо будет поговорить с Анатолием. И этот, кстати, пропал. Обещал прийти, все рассказать. Как там мой муженек в камере сидел. Похоже, все получилось так, как надо. Придется, правда, расплатиться. Ну да ладно, не девственность теряю. Надо будет расспросить его про Лешеньку. Анатолием звали того военного, которого видела Зоя, когда в квартире устроили обыск. А может, ну его, этого Степку. Алексей мне нравится. Да и я ему, судя по всему. Как вообще я могу не понравится?! Денег оставил – немалую сумму. Только если эти две твари – нянька с уродицей – пообвыкнутся да наболтают лишнего – они это любят, – придется выкручиваться. Мне не впервой, но зачем лишний раз нервничать. Надо будет их припугнуть. Ладно, успею за пару недель. А пока, – она улыбнулась и подсчитала полученные деньги, – в ГУМ. Вера сказала, там в закромах родины шикарные туфли меня ждут. Что ни говори, а очень, очень вовремя братец появился. У меня свои денежки, конечно, отложены, но зачем же их тратить.

Еще одна мысль вместе с двумя другими – об аресте папы и о его смерти – не оставляла Зою: мысль о Паше. Она не видела его уже очень давно. Частые воспоминания о давнем разговоре сначала приносили ей невыносимые страдания. Но постепенно Зоя стала думать: пусть он любит другую, я буду любить его просто так, без ответа. Когда-нибудь Паша поймет, что никому он не нужен так, как мне. Человек, который знал о Паше все, был совсем рядом. Но девочка об этом даже не догадывалась.

Каждый день Катя бегала на почту, где довольно часто находила письма до востребования. Хватала немного потрепанный конверт, разрывала и начинала читать письмо уже на ходу. Потом садилась на лавочку во дворике за почтой и прямо здесь по несколько раз перечитывала строки и отвечала тут же, разложив листок на портфеле.

Лето: «Катенька, ну как ты там? Я очень по тебе скучаю...» Осень: «Очень тебя люблю. Считаю дни...» Зима: «Уже прошло полгода. Скучаю невыносимо. Хочу тебя обнять...» Весна: «Ну вот еще столько же – и домой».

Катя писала о своих чувствах, погоде, учебе – обо всем отвлеченном. На тему Зои у них было поставлено табу.

Утром на следующий день после отъезда Алексея Дмитриевича раздался звонок в дверь. Сначала Зоя не обратила на него никакого внимания, но потом вдруг подумала, что это, может, что-то забыл и вернулся дядя – побежала открывать. Она выскочила в коридор и увидела того самого военного, который был при обыске. Он разговаривал с мачехой.

– А ты что здесь делаешь? Это по делу отца. Ну-ка марш к себе. И не слушай взрослые разговоры, – закричала мачеха. – Проходите лучше в гостиную, – обратилась она к утреннему гостю, убедившись, что Зоя ушла.

Но девочка лишь хлопнула дверью, сделав вид, что отправилась в комнату, а сама спряталась за выступом стены. Когда пара уединилась, она на цыпочках подкралась к двери и, затаив дыхание, стала прислушиваться. Лизы на счастье не было, и никто не мог ее застать.

– Ну что, Наталья. Разреши без расшаркиваний и на «ты». Мы с тобой теперь крепко повязаны, так что нам не до церемоний, – четко рубил низкий мужской голос. – Пришла пора расплатиться.

– Не волнуйтесь, Анатолий, я не собираюсь вас обманывать.

Тот засмеялся, и в интонациях его смеха угадывалось: «Еще бы ты попробовала меня обмануть».

– Я и так была не прочь вступить в отношения с таким видным мужчиной. Скажу напрямую – вы мне даже нравитесь. Но для начала мне бы хотелось узнать, как все было. И еще: вы, наверное, в курсе, что непонятно откуда объявился родственник Владимира. Мне кажется, этот человек может нам все испортить. Да и женаты вы, – уже кокетливо добавила она.

– Мне нравится твой подход. Люблю деловых умных женщин.

Ненадолго воцарилось молчание, и несколько минут раздавались какие-то шорохи. Потом снова раздался Натальин голос – довольно взволнованный.

– Сначала расскажи мне все. И про мужа и про его так называемого братца. А этим можно заняться в спальне. При закрытых дверях.

– Я хочу тебя здесь. Прям у окна.

– Да подожди же ты. Успеешь. Рассказывай.

Военный прокашлялся.

– Ну ладно. Терпение, как говорится, приумножает удовольствие. Алексей Дмитрич хоть и большой начальник, а ничего не узнает, потому что все хоть что-то значащие бумаги и документы уничтожены. А поскольку, как ты верно заметила, я женат, встречаться мы будем так, чтобы никто нас не видел. Когда и где, я скажу. Или я не разведчик? Вову твоего, как ты знаешь, приговорили за измену Родине благодаря заботливо подложенным тобой в этот самый буфетик книжечкам по оккультным наукам на враждебном нам немецком языке. Умер он, как ты и просила, на допросе от разрыва сердца. По-моему, неплохо. Долго не мучился. Пару дней допросов, пару ударов куда надо, кое-какие медицинские средства – и инфаркт налицо. Ну, и реабилитация посмертно. Чтобы имя ваше было кристально чистым и пенсия как вдове. Не очень маленькая, между прочим. Ну как?

Зоя сначала даже не поняла, что это говорят об ее отце, о ее любимом папочке. А когда до нее дошло – тело вдруг стало ватным, в голове застучали миллионы маленьких молоточков, стены отъехали, тошнота и слезы одновременно подступили к горлу. Стало душно. Душила кофта, душила лента на голове. Она вцепилась в нее и стала стаскивать, пока не сорвала и не скинула на пол. Разум все же пришел на выручку, и, поняв, что больше слушать не в состоянии, а они могут выйти в любую минуту и увидеть ее, Зоя на непослушных ногах пошла в свою каморку.

Она медленно прикрыла за собой дверь и, не в силах идти дальше, оперлась на нее. Стояла, не зная как справиться с нахлынувшим ужасом и болью. Самая страшная правда, какую она слышала за всю свою недолгую жизнь, открылась ей в это утро, и признать ее не хватало сил. Даже когда умерла мама, даже когда Алексей Дмитриевич сказал, что нет больше папы – ей не было так плохо, как теперь, когда она услышала этих двоих. Маленькая часть души барахталась, как только что родившийся слепой кутенок в пруду, с камнем на шее, барахталась, надеясь выжить, надеясь, что этот пруд и этот ужас – неправда, страшный сон. Он пройдет, и снова станет тепло и спокойно, как у мамы в животике. Но в один миг жуткий удар разрушил эти последние жалкие остатки веры. Такой сильный, что Зоя отлетела к стене. В проеме двери стояла настоящая ведьма – разъяренная ведьма с черными всклокоченными волосами, горящими ненавистью глазами, бледными щеками и с Зоиной голубой лентой в трясущихся руках.

– Тварь! Ты подслушивала! – орала мачеха, тряся лентой перед лицом девочки. – Сука! Маленькая лживая сука! Жаль, что я не могу убить тебя прямо сейчас. – Она схватила Зою за волосы и больно стукнула головой о стену. – Но если ты хоть кому-нибудь скажешь о том, что узнала, – ты сдохнешь. Запомни. Как твой ублюдочный папаша и как твоя придурошная мать. Вся ваша семейка сгниет в земле. Ты знаешь – я на все способна. Поняла? Хоть одно слово – и ты сдохнешь. – Она швырнула ленту на пол и вышла, захлопнув за собой дверь.

Зоя с ничего не выражающим лицом подошла к сундуку, открыла его, достала железную баночку с иголками и нитками. Долго перебирала иголки. Не выбрав ни одной, отложила их и достала ножницы. Подошла к кукле-мачехе, лежащей в глубине под тряпками, и, медленно сняв их, с силой воткнула ножницы ей в то место, где должно было находиться сердце: «Сначала сдохнешь ты!» Аккуратно сложила иголки и коробочку на место, закрыла крышку, легла на кровать и стала падать в глубокую черную бездну. Наступил сон. Она не слышала, как мачеха тихо открыла дверь, и, убедившись, что Зоя спит, встала рядом и смотрела на нее, а перед тем, как выйти, сказала: «А засуну-ка я тебя в психушку, моя дорогая! Это будет проще простого. Дорожка-то уже накатана».

Было очень тихо. В этот предрассветный час ни звука не доносилось даже с улицы. Мир будто замер, и только одна маленькая некрасивая девочка двигалась в этой застывшей картинке. Тишина разбудила ее, заставила встать с постели, пройти по прохладному деревянному полу через коридор в гостиную. Зоя ничего не видела в кромешной темноте квартиры, но чувствовала чье-то незримое присутствие в этой паузе, возникшей вдруг внезапно на границе ночи и рассвета. Она подумала, что если раскрыть шторы в гостиной, то она увидит оцепеневшего с метлой в руках дворника, остановившуюся посреди полета раннюю птичку и узнает, как очень-очень медленно распускаются цветы на клумбе во дворе.

Она раздвинула тяжелые занавеси, и серый липкий сумрак, неприятно окрашенный в гнойно-желтоватый оттенок тусклым светом уличных фонарей, вполз в комнату. Зоя смотрела на улицу и внезапно ощутила, что кроме нее в комнате кто-то есть. Она резко обернулась. На диване, рядышком, будто примерные школьники, сидели мама и папа. Их бледные лица выделялись на фоне серо-желтого тумана, затянувшего комнату. И улыбки на их лицах были кривыми ухмылками смерти.

Зоя оцепенела. Страшно, очень страшно. Почему они молчат? Стал сильно болеть низ живота, тошнило, тянуло под ложечкой. Она прошла через всю гостиную маленькими шажками. Протянула руку к отцу. Почувствовала кончиками пальцев твердое холодное тело. Увидела, как медленно поднимается его рука, и он, смотря на нее невидящим взглядом, как слепой, стал гладить ее по волосам и по лицу. Нестерпимо болел живот, и, если бы мать не вцепилась ей сейчас в плечо, она бы осела от боли на пол и, свернувшись калачиком, лежала. Боль была такая сильная, что, когда она услышала голос матери, он звучал далеко, и только тонкие полуистлевшие губы шевелились рядом, у самого ее лица. Она сильно давила на плечо, заставляя Зою лечь, и та, не в силах сопротивляться, легла к отцу на колени, а он продолжал гладить ее по голове.

Мать присела рядом и шептала Зое на ухо слова, которые доходили до ее сознания через вязкий фильтр серо-желтого мрака.

– Сегодня был последний день. Мы больше не сможем быть рядом с тобой. Настало время, и нам пора уходить. Но у тебя появятся силы для того, чтобы жить одной. – Мать на секунду прервалась и дышала ей в ухо прерывисто и глухо. Пальцы отца сухими ветками водили по лицу. – Чтобы жить одной и воплощать свои желания. Те, исполнения которых ты будешь желать всеми силами. Но только всеми, понимаешь, всеми. – Звук хриплого, срывающегося голоса щекотал уши, и по телу пробегал легкий озноб. – Ты больше не невинное дитя. У тебя будет сила. – Женщина положила свои костлявые кисти на живот Зое, и ее пронзила нечеловеческая боль. – Все. Мы уходим. – И она двинулась к окну, плавно превращаясь в размытую тень. Зоя смотрела вслед глазами, полными слез от боли.

Девочка продолжала лежать на коленях у отца. Тот гладил ее, его рот был искажен в полубезумной улыбке, он качал головой из стороны в сторону, как умалишенный, и покачивал коленями, убаюкивая свою девочку. Ему не хотелось расставаться с ней. Но она стала взрослой и теперь сможет все сделать сама. Зачем он ей нужен – в рваной полосатой тюремной робе, с отбитыми легкими и печенью, наполовину уничтоженным электрическим током мозгом и разорвавшимся на части сердцем?

Зоя покачивалась на родных коленях, ей снилось детство – игры и разговоры с отцом, усатый немец Клаус, вот папа учит ее мастерить первую куклу, а вот они с мамой достают котенка... Боль постепенно прошла, все растворилось, наступили темнота и сон.

Она проснулась, когда сонная Лиза, шаркая тапками и зевая во весь рот, шла на кухню. Вскочила и почувствовала боль в низу живота и влагу. Посмотрела, потрогала пальцы – кровь. Откуда? Что это? В голове сразу всплыли отрывки сна. Лиза, заслышав шум, остановилась и удивленно уставилась на Зою.

– А ты что тут делаешь?

– Лиза? – жалобно спросила девочка, протягивая домработнице перемазанные в крови пальцы. – Что это такое?

Та раздвинула пошире занавески.

– Ох ты боже ж мой! Теперь так каждый месяц будет. – Зоя заплакала. – Ну не бойся, не бойся. У всех баб так. Это значит, ты не девочка уже, а женщина. Только смотри, с мужиками поаккуратней. Не принеси в подоле.

– Как это в подоле?

– Теперь, если спутаешься с каким мужиком, можно и ребеночка заиметь. – Критично оглядела Зою с головы до ног. – Хотя с кем ты спутаешься? Кто на тебя позарится? Ладно, шут с тобой. А диван-то весь изгадила. Ну-ка, быстро вставай. Будем оттирать. А-то того гляди Наталья Владимировна проснется.

Остервенело трущих диван Лизу с Зоей оглушил пронзительный звонок. С утра в дом ввалился пьяный Степан. Когда удивленная домработница открыла дверь, он стоял, облокотившись на косяк:

– Ну что, не ждали? – наглая ухмылка кривила его лицо. – А это я! – И, отбив пару ударов чечетки, он отстранил Лизу рукой: – Разрешите пройти. – Не дождавшись ответа, направился к спальне Натальи, отмахиваясь от пытавшейся удержать его женщины, как от назойливой мухи, и в конце пути захлопнув дверь перед ее носом.

Девочка все это время шла за ней, и, когда Лиза, желающая явиться на зов хозяйки сию секунду, осталась стоять у спальни и прилипла к двери, Зоя притаилась рядом.

– Степан! – Наталья подскочила на кровати, прикрываясь одеялом. – Где ты ходил все это время? Я совсем извелась. Да ты совсем пьяный!

– Где ходил, там уже нету. Соскучился я по тебе. – И он, похотливо улыбаясь, направился к подруге.

– Стой где стоял! – Степан, сделав еще шаг, махнул рукой – ну и хрен с тобой, – и сел на плюшевый малиновый пуфик. – Ишь ты, какой прыткий нашелся. Шляется неизвестно где, а потом раз – и в постель. Откуда я знаю, с какими ты бабами якшался? Может, подцепил чего. – Она встала, надела роскошный китайский халат на роскошное тело и закурила. – Чего пришел?

– Мне нужны деньги.

– Похмелиться? – Она хмыкнула и полезла в кошелек. – Докатился. – Протянула ему потрепанную купюру.

– Мне нужно много денег. Я в карты проиграл. Если не отдам, меня убьют.

Зоя почувствовала, что она совершенно мокрая. И пошла к себе в комнату. Все тряпки, которые Лиза заставила ее запихнуть себе в трусики, были насквозь пропитаны кровью. Никто не объяснил ей, что для девочки в ее возрасте это совершенно нормальное явление, и пришлось делать выводы самой из Лизиных слов и последнего сна, эпизоды которого всплывали в ее памяти. Она стояла, держа в руках алые куски ткани, и несколько минут думала, что с ними делать.

«У тебя будет сила... Твои самые заветные желания исполнятся... Главное очень захотеть...»

«Я хочу, чтобы сдохла эта тварь», – для Зои теперь подобные мысли и слова стали совершенно естественны. Они исходили из другой ее сущности, которая постепенно брала власть над прежней кроткой и доброй Зоей, постепенно превращая ее в жестокую, хитрую и грубую мстительницу.

Она сложила чистые куски ткани, сделала аккуратно прокладочку, будто бы делала это всегда. «Эта кровь – сила, которую мне дали родители. Теперь я ничего не боюсь». Потом она с остервенением терла старыми использованными тряпками по лицу куклы-мачехи. «Умойся моей кровью, ведьма. Теперь мы посмотрим, кто сильней». Гипсовое лицо, все в грязных разводах и мазках, смотрело на девочку неподвижными, широко раскрытыми глазами, а судьба в другом конце квартиры уже начала ткать узор нового поворота страшных событий. Ибо желания наши имеют несчастье сбываться.

Катя решила играть в строгую и неприступную даму:

– Что за аттракцион невиданной галантности?

– Соскучился по тебе, Катюша. Хочу с тобой серьезно поговорить.

Чтобы занять руки и скрыть напряжение, Катя пила сок и чуть не поперхнулась, однако от комментариев воздержалась. Ждала.

– Я понимаю, – он растягивал слова и делал между ними паузы, – то, как я поступил с тобой, не заслуживает никакого прощения. Вообще удивительно, как ты согласилась со мной встретиться. Но, поверь... я думал о тебе постоянно. Случившееся тогда с Ладой на Гришином дне рождения – наказание мне за то, что я сделал. Может быть, я заплатил сполна за тот поступок отсутствием детей, не очень удачным браком. Но это чувство вины... Оно не проходит.

– Разве твой брак неудачный?! Все только и говорили, как вы счастливы вместе.

– Безоблачным его не назовешь. Понимаешь, тогда я во что бы то ни стало хотел сам пробиться, стать богатым... Думал, это сделает меня счастливым. Надеялся, что полюблю Ладу, но на самом деле любил только тебя. Прости меня, Катя, если сможешь. – Он взял ее руку и поднес к своей щеке. – Нам с тобой, конечно, тогда и папа мой мог помочь, но я всего хотел добиться сам.

– Господи, ну при чем тут папа? Такое впечатление, что мы голодали и жили на улице?! Ты позвал меня, чтобы попросить прощения?

– Не только. Хотел сказать, что я люблю тебя. Что все время думал о тебе. И сделал все для того, чтобы приехать в Москву и быть с тобой. Я просто хотел другого будущего. А если бы мы тогда завели ребенка, то осели бы в этом болоте. У меня ничего бы не получилось, и мы бы все равно разошлись.

Катя не нашлась, что сказать, и промямлила:

– Но у меня семья, Стас.

– Я не прошу тебя оставлять Стаса. Пока не прошу. Но мы же можем встречаться. Я снял квартиру.

– Но это предательство по отношению к Стасу. Ты гнусно поступил со мной, а он меня спас, всегда был рядом, и он по-настоящему меня любит.

– А я? Я? – Сергей так вошел в роль, что даже вскочил со стула в порыве вдохновения. – Я тебя по-настоящему не люблю? Я же вернулся. Я придумал открыть магазин, чтобы быть с тобой здесь, всегда. Я же раскаиваюсь, Катя. Ну прости, хочешь, я встану на колени. Я был молод, глуп, ну нельзя же всю жизнь мне это припоминать. И потом, ты же его не любишь. Разве это не предательство по отношению к себе? Думаю, Стас понимает, что ты не любишь его. Или я не прав?

Она молчала. Продавливала вилкой борозды в салфетке.

– Кать, ведь ты меня любишь. До сих пор. Несмотря ни на что. Ты меня все еще любишь?

В некоторых местах мягкая бумага пыталась вернуться в свое первоначальное состояние, в некоторых рвалась. Где тонко, там и рвется.

– Да.

– Катенька, Катюша... я знал, я верил. – Он опять вскочил, подвинул стул, сел рядом с ней и посмотрел в глаза. – Спасибо тебе, спасибо, солнышко мое. Ты такая, такая... Ты добрая. Да, ты очень, очень добрая. И мы постараемся сделать так, чтобы Стас ничего не узнал. А потом придумаем, как быть, чтобы его не обидеть. Я тоже не хочу причинять ему боль.

– Мне надо подумать.

– Я не буду тебя торопить. Мне главное знать, что ты меня любишь. Что я не зря к тебе ехал. Думай, сколько надо. Вот тебе мой телефон. – Белый прямоугольник визитки упал в карман Катиной куртки.

Сели в машину, и он довез ее до дома. Букет она попросила оставить.

– Поставь у себя в новой квартире.

– Да. Он будет напоминать о тебе.