Глава 10. Вареный лук
Москва, 1979 год
Дети давно уже видели дневные сны в своих маленьких детсадовских кроватках, а Павлик Акимов все сидел в пустой столовой над остывшей тарелкой супа. В желтоватой, не слишком приятно пахнущей жиже рваными прозрачными тряпочками плавали ошметки вареного лука. Только от одного взгляда на них тошнило, не говоря уж о том, чтобы положить их в рот и тем более проглотить.
Жирная «гусеница» воспиталка в тапочках со стоптанными задниками и с таким начесанным гнездом на голове, что в нем мог комфортно разместиться целый выводок птенцов, вся состояла из валиков, перекатывающихся под ситцевым пестрым халатом. Она была вторым человеком в этой комнате и сегодня, похоже, решила пойти на принцип. Раньше после небольшой борьбы можно было отделаться лишением сладкого или постоять полчаса в углу. Но сегодня она, видимо, решила бороться до победного. Выбрала, главное, как всегда, его. Вот Рите, самой красивой девочке в группе, сидевшей с ним за столом, ничего не сказала, когда она капризно отодвинула от себя тарелку. Еще нескольким ребятам тоже разрешила оставить суп недоеденным. А вот в него вцепилась. Сначала, как обычно, ругалась. Павлик думал, что это по традиции закончится каким-нибудь наказанием. Но «гусеница» велела ему оставаться, когда всех остальных собрала спать, а потом вернулась и сказала, что будет сидеть тут с ним, пока тарелка не опустеет. Однако Павлик не мог проглотить этот лук. Белла Петровна, в свою очередь потеряв терпение – ей тоже хотелось вздремнуть полчасика, пока эти спиногрызы обезврежены, – отложила в сторону журнал «Крестьянка» и решительно двинулась к мальчику.
– Ты съешь этот суп, понятно тебе, маленький упрямец! Отец сказал, чтобы жрал всё! И ты будешь у меня есть!
– Я лук вареный не люблю. Можно я без лука? – Павлик не сдержался и расплакался.
– Лук он не любит! Хорошенькое дело! Тебе что здесь, ресторан?! Ешь, что дают! Все любят, а он не любит.
– Другие тоже не любят. И вы им разрешили не есть.
– Ты еще будешь меня учить, кому что разрешать! Ах ты засранец! Я лучше знаю, кто из вас что любит, а что не любит! Бери ложку быстро, я сказала! А то придется в подробностях рассказать отцу, как ты дерзишь своей воспитательнице и не слушаешься. – Розовая перламутровая помада скаталась на ее губах, и эти катышки по форме своей напомнили Павлику маленьких опарышей, которые иногда жили в банке у них в холодильнике, если папа собирался на рыбалку.
Родители терпеть не могли, когда на их сына жаловались, и тут стоянием в углу можно было не отделаться. Особенно если воспиталка сообщала подробности, которые она сочиняла прямо на ходу. И Павлику, конечно, никто не верил, что он этого не делал. Он взял ложку и зачерпнул холодной жидкости.
– Лук, лук черпай! Выбирает он, ишь ты, какой разборчивый! Значит, так, Андрей Ильич разрешил пользоваться любыми методами, если они окажутся необходимыми для твоего правильного воспитания. Поэтому, если ты не сделаешь это самостоятельно, я тебя накормлю сама. Сколько можно плясать тут вокруг тебя? – Белла Петровна нависла над ним своими валиками, и розовые опарыши двигались между морщинками на губах.
Он набрал в ложку полупрозрачные тряпочки лука и даже поднес ко рту. «Гусеница» торжествующе смотрела на него глазками, сильно подведенными черными изогнутыми стрелками, но дальше продвинуться не смог. Торжество в мутных сероватых зрачочках сменилось злобой. Она подлетела к нему сзади, схватила за волосы, трясущейся от гнева рукой стала собирать в ложку лук, расплескивая, поднесла ему ко рту.
– Ешь, зараза! – Павлик мотал головой, отбивался и уже в голос рыдал. – Ну всё! Достал ты меня! – Она кинула ложку и, придавив мальчика жирной коленкой к стулу, одной рукой разжала ему челюсти, а другой прямо пальцами стала собирать лук из тарелки и запихивать ему в рот. – Фу, соплями своими всю руку мне перемазал! На-ка вот, будешь у меня и лук любить, и старших уважать! – Запихав жидкие ошметки, она взяла его за затылок, а другой рукой зажала рот. – Глотай! – Павлик проглотил лук, и тут же со спазмами его вырвало этим луком обратно, прямо на ладонь воспитательницы. – Ах ты, зараза малолетняя! Ну, ты еще у меня попляшешь! – Она вытерла ладонь о его рубашку и пошла умываться. Павлик безутешно рыдал на маленьком стульчике. – Умойся и иди спать! Тихий час скоро закончится. – Вернулась Белла Петровна минут через десять. Мальчик умылся, переоделся в пижаму и очень быстро заснул.
После полдника играли в свадьбу. Рита, как всегда, была невестой. Генка – женихом. А Павлику отводилось место водителя свадебного автомобиля. Генка целовал Риту в щеку, а она вовсю кокетничала. Рита очень нравилась Павлику, но он об этом никому не говорил, чтобы не смеялись. Страшнее всего было, что больше всех смеяться станет сама Рита. Ее папа работал каким-то министром, Павлик точно не помнил, хотя его должность часто упоминалась в разговорах родителей. Что-то было в названии, связанное с селом. Генкиного отца запомнить было легче – он был директором того самого универмага, в котором папа Павлика работал главным бухгалтером. Начальник помог пристроить сына подчиненного в престижный детский сад. И хоть ездить приходилось далеко, Андрею Ильичу было очень важно так или иначе находиться рядом с «элитой». В данном случае он приблизился к вышестоящим с помощью Павлика. Дети уже на каком-то инстинктивном уровне понимали, кто есть кто, благодаря их родительской иерархии, и хотя Павлик был значительно симпатичней корявенького Генки, ему все равно доставалась роль водителя. И он молча ее принимал. Хорошо, что вообще брали в игру!
После ужина Павлик, как это часто случалось, остался один. Воспиталка занималась своими делами и ничего не говорила. Павлик тихонечко сидел и рисовал. Скоро приехал папа.
– Андрей Ильич, мне надо поговорить с вами наедине о поведении вашего сына. – И она прикрыла дверь в коридор. Павлик подкрался к щели и слушал. – Вы меня просили следить за тем, чтобы мальчик хорошо кушал. Я просидела с ним до середины тихого часа. Я не могла следить за детьми, чтобы в спальне все было в порядке. Понимаете? Когда я предложила его покормить самой, он стал отбиваться, плеваться, облил меня супом, устроил настоящую истерику. Лук он, понимаете ли, не любит! Остальные детки едят, и ничего! А он не любит. Андрей Ильич, дело может принять очень неприятный оборот. Как вам известно, у нас в садике воспитываются дети достаточно высокопоставленных людей. Они могут рассказать своим родителям о поведении Павлика, мало того – могут начать брать с вашего ребенка пример, и родители, естественно, будут очень недовольны, что такой неадекватный мальчик находится в саду вместе с их ребятами. И вы, конечно, понимаете, что мнение этих в высшей мере приличных людей будет учитываться прежде всего. Я рекомендую вам серьезно поговорить с сыном и постараться разъяснить ему, что он позорит не только себя, но и всю вашу семью.
Во время разговора Павлик несколько раз порывался выскочить из своего укрытия и сказать, что все это неправда. Но он знал, что папа все равно ему не поверит. И решил смириться с тем, что его ждет наказание. Главное – не оправдываться, папа ненавидит это, и извиняться. Обещать, что больше такого не повторится. Он поругается и успокоится.
– Белла Петровна, спасибо, что проявили такое терпение! Я обязательно поговорю с ним доходчиво. Кстати, вот тут моя жена просила передать вам кое-что. Целую неделю водила группу, и ее вот отблагодарили чеками. Она просила поблагодарить вас за сложную работу, к тому же скоро и Новый год.
– Ой, что вы, Андрей Ильич! К чему это? Я просто стараюсь хорошо делать то, что должна. Павлуша, папа ждет! – позвала она.
Павлик вышел. Красное и потное лицо отца не предвещало ничего хорошего. Он молча оделся, и они вышли на морозный воздух. До самого дома Андрей Ильич не проронил ни слова, и это было страшнее всего. Павлик пытался взять его за руку и заговорить, но тот только брезгливо отодвинулся.
Разговор дома оказался более чем доходчивым. Отец молча прошел на кухню, очистил большую луковицу и поставил ее вариться. Потом выложил на тарелку и посадил перед ней Павлика:
– Чтобы съел всю! – И устроился напротив. Павлик отковыривал маленькие медузоподобные кусочки и, заливаясь слезами, запихивал их в себя. – Быстрее давай! Мне что, тут с тобой до утра сидеть?!
Мальчик доел луковицу, и потом его долго рвало в туалете. Когда он вышел, в коридоре стояла огромная коробка с железной дорогой его мечты. Он тут же забыл обо всех неприятностях, произошедших сегодня днем. Глаза его радостно загорелись, он протянул руку и, улыбаясь, погладил коробку. Из комнаты вышел отец:
– Мы с мамой купили тебе это на Новый год, но ты явно не заслужил такого подарка. Завтра поеду и отдам ее хорошему мальчику. И только попробуй еще что-нибудь устроить в детском саду! А теперь спать.
Павлик долго плакал в своей кровати, пока не заснул. На следующий день ненавистный овощ в еде не обнаружился. А на другой день он съел весь суп вместе с вареным луком без остатка. А когда «возил» Генку с Ритой в свадебном автомобиле, то услышал, как «жених» хвастается:
– А я ночью проснулся, когда папа пришел, и подглядел, что он принес мне в подарок на Новый год железную дорогу, вот такую коробку огромную! Они с мамой ее на шкаф спрятали, чтобы был сюрприз.
Из личных записок доктора. Отрывок № 4.
Заозерка, 1912 год
Пока седлали коня, камердинер вынес мне завтрак на крыльцо. Светило солнце, небо было голубым и глубоким, его краски искрились на серебряной ложечке и яичной подставке. Природа! Почему ты не скорбишь вместе со мной? Почему не плачешь и не завываешь ураганом, почему я завтракаю и люди занимаются своими делами, почему мальчишки плескаются и смеются на озере? Бесполезные вопросы и стенания. Я встал и подошел к обрыву.
Внизу на берегу два сильных мужика средних лет обмывали тело пасечника озерной водой и надевали праздничную рубаху и порты. После, подняв его по лестнице на луг, уселись поодаль и смотрели на столяра, калякали, пока снимал тот мерки для гроба.
– Этот хороший работник, гроб сделает – залюбуешься, удобный, сухой.
– Да что говоришь! Вот кады бабку Пилиху хоронили, так он как есть и развалился, как гвоздь-то первый в крышку вбивали. Как есть по досточкам.
– Ты чего мелешь! Знаю случай. Тот Иванов гроб был!
– Разве ж? А я все на этого поганца злился. Так мне тады лапу ушибло! Нил, а Нил!
Тут конюх привел моего коня, и, не откладывая важное дело, поехал я тотчас в храм, чтобы договориться о могиле и выносе. Поскакал, вдыхая чистый утренний воздух, а в липовой аллее, что посадил князь по берегу озера, обуяли меня тревожные мысли и воспоминания. Озеро это помнил я еще без лип, и все было запущено и приходило в упадок. И вот однажды в помещичий дом вернулся хозяин с беременной женой и маленькой Поленькой; вторая дочь, Грунечка, уже здесь родилась.
Первым, кому было прислано приглашение, был я, роды прошли хорошо, и все чувствовали себя счастливо. У нас с молодой барыней оказались схожие вкусы на некоторые мистические явления, так мы стали друзьями. Барин же, большой любитель жить далеко от столицы, боялся, что в этой глуши сознание молодой жены от скуки может исказиться. И много со мной по этому поводу советовался. Да… видно, оказался прав. Но не только в этом было дело. Она и сразу была немного необычная, за что мне и приглянулась. Другая бы не поехала из столицы в такую даль. А уж потом я ее тайно полюбил.
Петр был уверен, что услышанная им просьба Марии Афанасьевны не плод опечаленной фантазии, а прямое указание свыше, поэтому, чтобы не вводить друга в расстройство, выбрал я место рядом с канавкой и колодцем, но все же внутри церковной ограды, на освященной земле. К тому же и я сам был грешен, поддавшись на просьбу причудившегося мне любимого голоса спрятать ожерелье. Вскоре уже должна была подъехать телега с гробом. В воздухе над усадьбой и вокруг озера клубились темно-синие тучи, маета ожидания, беспокойная тоска, полыхали вдали за холмами сухие зарницы. Это пугало и повергало в ужас и без того пришибленных событиями жителей усадьбы. «Свят, свят еси, Боже наш!» – крестились дворовые.
Только беззаботные мальчишки плескались у береговых камышей. Только солнце пронзало пыльными лучами тяжелые занавеси спальни вдовца.
Владимирский возвращался в жизнь к своему великому горю. Я еще зашел тогда к нему и рассказал, где будет могила и что прибыл гроб. Он сел к секретеру и написал:
«Боль в горле прошла, голова ясная, дышится легко».
«Там, в библиотеке, что происходит?» – думал я. Суетятся все вокруг новопреставленной: кто кружева расправит, кто подушечку удобнее положит, кто венчик подоткнет покрасивее.
Вдруг закружил Петр Николаевич по комнате, заметался, места себе не находил. Быстро писал мне урывками:
«А вчера я ее терзал и все выспрашивал, зачем она старика на пики кинула. Умереть бы! Бедные, бедные девочки мои! Чувства мои от усталости притупились, но сердце чует: случится что-то особенное сегодня, придет любимая, прокрадется по темной лестнице и скрипнет дверью. К черту твои белые порошки! Не хочу!»
– Я и не дам, Петруша! Успокойся!
Отворилась дверь:
– Соизвольте, барин, одеваться. С минуты на минуту отца Григория ждем. – Камердинер с достоинством перекрестился и принялся помогать. – Вот, позвольте застегнуть здесь пуговку. Платочек, пожалуйста.
Выйдя из спальни, мы постояли на площадке, всматриваясь в суету у подножия лестницы. Постучался Петя в детскую, моющая пол девчонка прошептала, что все вниз ушли, батюшка отпевать уже начал, и заплакала. Погладил Петр Николаевич девичью головку, крепко прижал к себе всхлипывающее создание. Спустились вниз. Столпившиеся в вестибюле люди расступились, дали вдовцу к гробу пройти.
Как пусто на душе, тошно, страшно… Свечи вокруг да голос:
– Во блаженном успении, вечный покой подаждь, Господи, усопшей рабе Твоей Марии и сотвори ей вечную память…
Слышно было, как снаружи фыркают лошади, запряженные в катафалк. Друг мне потом рассказал, что тоже услышал ржание, и вспомнились счастливые прогулки, когда мы все вместе ездили на лошадях вокруг деревеньки. Какое небо было спокойное, голубое; какие качались колокольчики сиреневые в зелени лугов; как было просторно, легко и радостно смотреть на окружающие их холмы.
За диванчиком в углу Поленька и Грунечка прижались друг к другу, смотрят заплаканными глазами на отца. Взял Владимирский девочек за ручки и повел во двор; встали в сторонке, ожидая выноса, будто посторонние. «Только б сердцу не разорваться», – подумал я в тот момент. Вот распахнули стеклянные двери сеней и стали гроб выносить.
И тут из-за лесистого холма, где старая мельница, стала приближаться темно-серая рябая туча, дребезжащая несметным количеством крыльев. Да так быстро, да так низко! Вмиг обволокла дом и людей. Мельтешащим покровом легла на гроб. Темным роем обвила повозку с телом пасечника. Заметалась толпа, хоронясь от острых птичьих коготков и колющих клювов. И как прилетели нежданно, так и улетели мгновенно, оставив после себя странную тишину и упавших ниц людей, Владимирского на траве, прикрывшего своим телом дрожащих дочек.
Отец же Григорий, нрава обстоятельного и храброго, не имеющий иных страхов, кроме страха Божия, кружил по поляне, благословляя всех и все направо и налево. Подойдя к Петру Николаевичу, испытующе посмотрел, потом произнес:
– Поспешим в храм, там с помощью Духа Святого обретем покой, уверенность и защиту.
И, направившись к траурной колеснице, возглавил шествие по аллее к церкви, за ним двинулись лошади, везущие Марию Афанасьевну, затем брел вдовец с сиротками; а за ними – повозка с гробом пасечника, за которой плелся Кузьма, и за ним уж – весь испуганный люд.
Я же поскакал вперед, проверить, там ли вырыли, где я показал.
Привязав коня к ограде, я подошел к могильщикам, они все сделали, как я просил, и уже заканчивали работу.
– Все ли хорошо, господин доктор?
– Да! Спасибо вам. – Я достал серебряный рубль и дал им.
– Премного благодарны. Пойдем теперь пасечнику копать.
– Бог в помощь, братцы!
И тут подошли те двое дворовых, что обряжали Симеона.
– Видал, сколько птиц налетело! – вопрошал Фома.
– Вот случай так случай, мне чуть глаза не выклевали! – вторил Нил.
– Доброго дня, доктор! И вас, гляжу, потревожили, – обратился он ко мне, кивая на расцарапанную щеку. – Это, скажу я тебе, нечисть была, как есть нечисть!
– Это вы о чем, мужики? – спросил пожилой могильщик, отчищая щепой прилипшую к лопате землю.
– А ты не видал, что в небе-то творилось? Пройдись по деревеньке, ни одного целого не встретишь, у всех рожи расписаны, – схватился за голову Фома, уже на ходу начавший присочинять.
– Э! Врешь!
– О! Вот я тебе говорю, нечисть это была.
– Подзакусим, чем Бог послал? – Могильщик, что помоложе, достал из старой плетеной корзины с полуразвалившейся крышкой завернутую в чистую тряпицу еду, развернул ее и стал пристраивать съестное на углу большого плоского камня в нескольких метрах от церковной ограды.
– Да ты че! В своем уме, где жрать-то собрался? У ведьминой могилы? Аль помереть завтря захотел? – Напарник его схватил узелок и понес на деревянный одноногий столик, что был вкопан в землю у почтенного дубового креста, чуть поодаль свежевырытой могилы. – Вот тут, у батюшки Сысоя, на могилке можно и покушать!
Молодой толкнул напарника в бок и выразительно глянул в мою сторону, мол, чего ты при докторе!
– Так все уж говорят, – пристыженно пробурчал тот и исподлобья скосился на меня.
Однако узелки оба перенесли в другое место.
Я не стал вступать в дискуссию и тихонько отошел, да сел незаметно в тенек оградного столба наблюдать за ними и поджидать процессию. Сказать мне было нечего. Народ темный. Хоть и место выбрал я для погребения божье, да толку от этого, видно, мало. Сплетни по деревне разлетаются мгновенно. Даже если и знали изначально о чем-то двое – просачивается отовсюду, не укрыть секретов. А пока дойдет от одного конца до другого, новость уж обрастет подробностями да перевернется так, что и не догадаться, какая она была в первоначальном виде. И вот стая птиц, которой, положа руку на сердце, и сам я немало подивился – хотя, если поразмыслить, а сейчас не до этого было, мог бы найти научное природное объяснение данному явлению, – превратилась в полчища черной нечисти, переклевавшей всю деревню. Такого насочиняют – только держись! А вот разговоры про Марию Афанасьевну мне были крайне неприятны.
Подзакусили. Подобревший от еды старшой обтер рот ладонью, растянулся на солнышке между могилами и произнес:
– Знамо, нечисть была! А я смерти раньше страх как боялся.
– А чего ж могильщиком служишь? – полюбопытствовал Нил.
– Да вот как батя помер, я его место занял. А как же жить еще? Да ты не перебивай! Птичья нечисть прилетала за барыней нашей. От нее только оружием жизни можно оградиться!
Я весь превратился в слух.
– Ух! А как же так – за барыней, нешто она и вправду ведьмачка, как люди говаривали? А оружие жизни что такое? Как себе представить? – Подручный присел рядом у холмика, видно, что покой его был сильно потревожен.
– Оружие?! Да, крест животворящий, тёпа! А что до барыни, все знают, что творила на кладбище в полнолуние, какие корешки собирала, какие заклятья нашептывала. Да отвяжись ты!
– Так нечисть и кружила, из тех, знамо, кого не востребовали, – вставил среди возникшей тишины Фома.
С этим загадочным знанием встали мужики да пошли: могильщики – рыть ямку Симеону, а Нил с Фомой в деревеньку по своим делам потопали.
В это время из аллеи показалась процессия. Напуганный народ, проводив оба гроба в храм, с облегчением разошелся по домам. А затем хлынула гроза и, оставив после себя сломанные ветки, ручьи, стекающие с холмов в озеро, холод, сырость, ушла на запад. Наступила тоскливая ночь, которую провел мой друг в очередных грезах и ожидании любимой и, намаявшись тем ожиданием, уснул, а наутро уж были похороны.
На похороны мало кто пришел. Шепоток прошел по уезду, что, мол, наложила на себя руки барыня, только в причине никак не сходились: кто говорил – от любви потаенной; кто – от учености шибкой; судачили по губернии и еще об одном деле, но при этом истово крестились и сплевывали в угол: чур меня, чур! Только дворовые стояли невдалеке от могилы, да и у них от страха ноги подгибались, но уж больно любили покойницу, добрая была она с ними. А кое-кто и веничек с собой прихватил на случай появления вчерашней стаи.
