6

— О, черт! — Эд никак не может удержаться от комментариев. — Ничего себе! Тори, да подожди же!

Не стану я ждать. Я слышу, как стучит сердце другого мерзавца — где-то совсем рядом, я ощущаю его присутствие. Поэтому сразу стреляю в неясные очертания и прячусь в зарослях. Сейчас я доберусь до их транспорта и взорву его к чертовой матери, а потом по одному перебью оставшихся негодяев. Их немного, десятка два, намного меньше, чем у меня ярости и патронов.

Не знаю, что со мной, но все вокруг стало невероятно четким и ярким. Я вижу каждый лист, каждую паутинку — такая гармоничная картина! И я тоже в этом узоре нужна, я чувствую себя частью общей картины мира. Сейчас прекратятся крики, потому что я уничтожу их причину.

Луис торчит у меня за спиной, мне не нужно поворачиваться, чтобы знать это.

— Я зайду справа, а вы с Эдом — прямо в деревню.

— Осторожно со взрывчаткой, сама не взлети на воздух.

— Не взлечу.

Я точно знаю, что сделаю. Старинный нож, сработанный неизвестным мастером, будет рад оказаться в деле и напиться крови врага. А вот и враг. Удар нападающего такой неумелый, движения медленные, неуклюжие. Я чувствую его страх, а нож сладострастно впивается в его сердце.

Потом я обыскиваю машину и прячу в зарослях все более-менее пригодное для нас. Затем открываю бак, запихиваю туда бинт, оставив свисающий конец, и поджигаю. Небольшой фейерверк, парни!

Иду в сторону дыма. Хорошо горит, ничего не скажешь. Что ж, господа, пора вам расплачиваться за содеянное. И я расстреливаю нескольких солдат, бегущих в сторону горящей машины.

Слишком много смертей я видела. Люди любят причинять друг другу боль, находя массу благородных и важных причин, но сути дела это не меняет — всегда находятся ублюдки, которые, прикрываясь интересными идеями, реализуют свою склонность к жестокости. Я ненавижу это и буду убивать их, потому что тогда рисунок мира становится более четким. И — да, я по-прежнему отличаюсь от них.

— Тори! — Луис выглядывает из-за угла. — Сюда!

Я перебегаю открытое место и прижимаюсь к теплой глиняной стене. Отсюда мне видно, что происходит на небольшой сельской площади. Несколько убитых женщин лежат в пыли — их изнасиловали и застрелили. Несколько повешенных мужчин, у двоих разрезаны животы, кишки свисают до земли, на них уже слетаются мухи. А вот малыш раскинул ручки — кто-то выстрелил ему в спину, когда он бежал. Рубашечка сбилась, тонкие смуглые ножки в крови и пыли. Девушка выползла из горящего дома — яркое платье разорвано, по ногам течет кровь. Эд придерживает ее, не дает упасть, а она смотрит сумасшедшими глазами и пытается натянуть на себе куски платья. Нет, его не сделать целым, но как-то все это уладится, уж я-то знаю. Только солнце уже не будет таким ярким, как раньше. Надолго. Может, и навсегда.

— Кто-то из нихостался?

— Да, четверых оставили на племя. — Луис невесело улыбается. — Вон там, под стеной. Надо бы пообщаться с ними, прежде чем за них примутся.

К нам уже сходятся люди. Трое почти невредимых мужчин лет под сорок и старик — древний, как солнце. Но мне некогда с ними лясы точить, меня ждут раненые. Где-то там я припрятала контейнер с лекарствами, который сняла с машины. Черт подери, мы все-таки опоздали — на тринадцать жизней.

Я принимаюсь за работу. Это мне знакомо — сломанные ребра, резаные и колотые раны, выбитые зубы. Ну, и роды, куда ж без них. Старая индианка помогает мне. Новорожденный малыш кричит так, что душа радуется. Что ж, лодка плывет…

— Мне нужно где-то вымыться. Понимаешь?

— Да, сеньора. Идем.

Пожар погашен, мертвые убраны, тишина стоит тяжелая, оглушительная, а дневные события вспоминаются словно сквозь туман. Представить не могу, что на меня нашло. А уж как смогла вырвать горло тому, самому первому, так и вовсе ума не приложу. Да, я могу позаботиться о себе, но — не так. Ладно, потом об этом поразмыслю, а сейчас главное — вымыться и постирать одежду.

— Осторожно!

Старуха отскочила — из лесу вышла пума. Мы со зверем смотрим друг другу в глаза, потом кошка лениво потягивается и ступает передними лапами в ручей, рядом со мной. Ее шерсть такая приятная, а бок крепкий и теплый. Она потерлась головой о мою ладонь и принялась пить. Я тоже набираю ладонями воды — попить и мне совсем не помешает. Пума выходит из ручья и уходит в лес, а я сбрасываю рубашку и принимаюсь за стирку.

Индианка смотрит на меня глазами, полными суеверного страха. Ее взгляд перемещается на мое плечо, и она падает на колени, пытаясь обнять мои ноги, но мешает ей ручей. Вот только этого мне и не хватало сейчас, ага… Боги, как же я устала!

— Эй, вставай и помоги мне стирать, слышишь?

Я пытаюсь высвободиться, но старуха застыла, как каменная. Ладно, как знаешь, мне некогда возиться с твоей нестабильной психикой. Я переступаю через нее и снова принимаюсь за стирку, а индианка исчезает. Вот так всегда — как работать, так давай, Тори, вкалывай, а помочь религия не позволяет. Некоторым великим людям современники при жизни памятники ставили, а те зачастую умирали от голода. Я далека от мысли, что в этой деревне мне слепят из глины памятник, да и не нужен он мне, но выкрутить джинсы старуха могла бы помочь.

Я вымыла волосы и почистила зубы. Очень хочется спать, но если все делать по-умному, нам надо уходить отсюда прямо сейчас, пока новости о нашей доблести не достигли ушей Бешеного Педро или еще чьих-то, кто был заинтересован в давешнем действе.

Переодеваюсь в чистую одежду, постиранное беру в охапку и возвращаюсь. Скоро ночь, нужно сказать парням, чтоб собирались в путь. Нечего разводить церемонии, мы слишком громко заявили о себе. И хотя это было глупостью, но не было ошибкой.

— Тори, вот ты где! — Эд покрыт пеплом, и пахнет от него отнюдь не розами.

— Тебе нужно помыться, так что не теряй время.

— Потом. Слушай, там какая-то суета поднялась. Старуха, которая помогала тебе, шумит на все джунгли, ее, наверное, даже в Майами слышно. Нужно делать ноги, пока не поздно.

— Уже думала об этом.

— Оставшиеся в живых собираются отсюда уходить, потому что за этим отрядом пришлют новых солдат, и тогда все, конец.

— Они знают, что говорят. Иди, вымойся хорошенько, Эд, от тебя воняет.

— Всегда рад услужить. Но — потом. Сейчас надо идти к Луису, он там с местными один.

Мы приближаемся к деревне, и запах пожарища становится более ощутимым. Кроме того, слышны голоса — кто-то что-то возбужденно говорит, переходя на крик. Но я, конечно, ни слова не разбираю, о чем там митингуют, потому что не знаю местных диалектов.

— А Луис где?

— Там, среди них. Он единственный из нас понимает, что там народ лопочет.

— Тогда пусть прекращает болтовню. Идите и быстро вымойтесь. Осталась пара часов до темноты, надо валить отсюда по-быстрому.

С нашим приходом разговоры сразу утихают, тишину можно резать ножом. Все пялятся на меня, а я понятия не имею, почему. Старуху испугала пума, но как раз пума никому ничего плохого не сделала — здесь сегодня случились вещи несоизмеримо худшие, чем появление одной-единственной пумы, пришедшей напиться воды из ручья.

Из толпы выходит старик, которого я видела раньше. Только сейчас я заметила, что в его косы вплетены серебристые колокольчики. Значит, шаман или жрец, короче, служитель культа. И он направляется прямо ко мне, бесцеремонно тычет пальцем в мое плечо, привлекая всеобщее внимание к голове ягуара. Мне надо бы высушить постиранное, а тут такая незадача с этими индейцами. Что происходит-то? Тебя, старик, вряд ли должны удивлять чьи-то татуировки, учитывая, что ты и сам расписан, как зэк после пяти отсидок.

— Уайна Койя! — провозглашает громко и торжественно шаман. Голос у него высокий и пронзительный, а под левым глазом огромный фонарь — таким свободно можно освещать дорогу. Мне идиотская ситуация кажется немного комичной, но я сдерживаюсь и не смеюсь — кто их знает, этих индейцев, обидятся еще. Но что-то же я должна сказать…

— Чего?

А старик молча поднимает майку Эда и тычет сухим красноватым пальцем с черным ногтем ему в грудь. Потом снова что-то кричит — знать бы, что! — с таким победным видом, словно сорвал джекпот. Луис расстегивает рубашку, и его картинка тоже вызывает нездоровое оживление в толпе.

— Уайна Инка! Синчи Виракоча!

Мне давно надоел этот дурацкий спектакль, я уже приглядела местечко, куда развесить мокрые шмотки, но старик крепко держит меня за руку.

— Луис, что здесь происходит?

— Он сказал, что ты — новая Властительница Койя, это на языке инков. А я и Эд соответственно новые Синчи Виракоча, то есть сильные белые мужчины, сыновья бога. В деревне проживало племя мочика, которое когда-то принадлежало к империи инков. А Виракоча был одним из главных божеств инков, белым богом.

— И что?

— Да, собственно, ничего. Инки были солнцепоклонниками, а ягуар считался у них одним из воплощений солнца. Здешнее племя тоже солнцепоклонники. Старик говорит, что сбылось древнее пророчество, к народу инков возвратились их боги. Теперь им можно покинуть эти места и больше не охранять Виль-Таэн.

— Глупость какая-то.

— Так или иначе, местные расположены к нам дружелюбно. И они как-то узнали, что города больше нет.

— Тогда идите вымойтесь, и пошли отсюда. Времени в обрез!

— Ты права.

Но человек планирует, а у богов свои резоны.

Самое забавное в этой ситуации то, что практически у всех индейцев на шеях болтаются католические крестики, но это никому не мешает танцевать у костра, разрисовав себе лица самым нелепым образом. Костер горит странным зеленоватым пламенем, а дым его сладкий и терпкий одновременно. Что за траву бросил в огонь старикашка? Индейцы знают толк в траве… Голова моя тяжелеет от ее запаха, и вместе с тем сознание ясное, как никогда. А песни аборигенов будят во мне воспоминания… Но не мои. Или мои? Вот храм в лунном свете, посреди зала — статуя монстра, только не разбитая, а целая. В камне воплощено существо, которого в принципе быть не может — сильное мускулистое тело не то жабье, не то человеческое, но шесть рук и щупальца вокруг тела делают его непригодным для сравнения с человеком. Пропорции похожи, только и всего. Думаю, скульптор хорошенько дернул коксу, а потом принялся за работу, вот и получилась у него эта жабья морда, яростно оскаленная клыками, с которых капает зеленоватая слизь. И глаза, много глаз, глядящих на меня с холодной жестокостью… Стоп! Глаза и слизь? У скульптуры не бывает такого взгляда красно-черных глаз на жуткой роже. Существо живое! Причем породила его какая-то совсем другая реальность, это не земная форма жизни.

А в храме темно и зябко, из отверстий в стене тянет холодом и жуткой вонью. Мои шаги вдруг стихают — потому что я вовсе не я, а большой ягуар, и шелест моих лап по мраморному полу не возмущает тишину. Монстр притаился на троне. Да, да, теперь я вижу, что под ним не пьедестал, а трон, — и ждет. И имя его назвать нельзя, иначе оно тоже останется в моей памяти.

Я вижу его, он возвышается надо мной — странное, ни на что не похожее существо. Не живое, но и не мертвое. У него нет формы, его тело — сгусток тьмы и уродливые щупальца, а то, что условно можно назвать головой, состоит из огромной пасти, усыпанной клыками, с которых тянется зеленоватая слизь. Вокруг пасти восемь глаз, вспыхивающих то красным, то зеленым, и только тот глаз, что на лбу, остается темным, но он клубится тьмой, которая притягивает меня к себе. Если этот глаз вспыхнет, существо сможет сойти с трона, пока ему просто не хватает силы, которую может дать только человек. И я понимаю, что древнее Зло, вся ярость чужой Вселенной тянут меня, чтобы сожрать, а значит, добрать недостающей силы и воскреснуть.

Я не одна в храме. Рядом еще два ягуара, и мы медленно окружаем чудовище на троне. Его глаза манят заглянуть во тьму. И мне кажется, что, посмотрев ему в глаза, я найду что-то важное, пойму то, что давно пыталась понять. Ведь это существо древнее Солнца. Когда первобытный Хаос выпустил рой атомов, из которых соткалась наша Вселенная, монстр, сидящий на троне, уже был древним. Он метался и разрушал в поисках своего мира, а Хаос отомстил ему, связав и оставив здесь. Теперь чудовище сидит и копит силы, чтобы снова подняться и разрушить все вокруг. Оно питается душами, кровью и низменными желаниями, и скоро, очень скоро вспыхнет, налившись прежней силой, его последний глаз, и тогда наш привычный мир изменится навсегда. Монстр хочет восстать из своего полусна-полусмерти, он близок к этому, как никогда, — а мы приближаемся к нему, чтобы убить.

Я чувствую поток Зла. Энергия настолько сильная, что прижимает меня к полу, так же как и моих братьев, но мы упрямо ползем к трону, окружая чудовище, и я знаю, что решающий прыжок — мой. Вот два ягуара бросаются на Древнего с разных сторон, а я, почти оглохнув и ослепнув от рева и вони, прыгаю на него. Моя лапа врезается в темный глаз, где Тьма танцует свой вечный танец, я сжимаю когтями эту субстанцию и вырываю ее из глазницы, хотя тело мое изнывает от боли, потому что щупальца Древнего разрывают меня на части. Но Инка-Солнце ослепляет и сжигает нас, Та-Иньи берет меня за руку и ведет в храм, где уже горит костер. Вот только рука моя выскользнула, и огонь отдаляется…

Страшный рев возвращает меня в реальность — я выныриваю из потока воспоминаний и образов. Надо мной склонился старик с колокольчиками в косах и что-то говорит, но я не понимаю, что.

— Луис?

Луис тяжело дышит, словно бежал марафон. Эда приводит в чувство молодая индианка — дает ему что-то выпить из чаши. Руки его заметно дрожат, все тело в испарине, как и у меня. Моя рука болит, словно ее обожгло и заморозило одновременно, а шаман опускает ее в миску с какой-то жидкостью, и боль притупляется. Что здесь происходит?

Я произнесла вопрос мысленно или вслух? До меня доносится голос Луиса:

— Старик говорит, что может спокойно умереть, потому что его глаза видели новых властителей инков. Еще он говорит, что у каждого из нас теперь по два сердца — Та-Иньи подарила нам сердца Солнечных Котов, и мы отныне с ними в родстве, как и с этим племенем, потому что их тотем — ягуар. Та-Иньи была когда-то жрицей в храме Мачу-Пикчу, а потом исчезла в Виль-Таэне, как и все, кто туда входил.

— И что?

— А то. Шаман знает, кому поклонялись в Виль-Таэне, а мы убили Древнего, освободили души, которые монстр держал в заключении. Тот, что спит во Тьме, имени его назвать нельзя, — умер сейчас, и старик рад, что его глаза видели это. Он говорит, что когда-то властитель инков Синчи по приказу богов решил разрушить Виль-Таэн, потому что там происходили вещи, которых не должно происходить на земле. Та-Иньи была жрицей-девственницей в храме Солнца, Прорицающей. Ей было откровение о том, что победить Древнего может только ягуар и что война будет выиграна. Виль-Таэн был разрушен, но солдаты Синчи, когда вошли в храм, прельстились драгоценностями из сокровищницы, и Древний забрал их жизни. Он наложил проклятие и оставил души в стенах Виль-Таэна до тех пор, пока их не освободят новые вестники богов, которые одновременно придут в Виль-Таэн и… не понимаю… Буквально звучит так: убьют там свою темную человеческую сущность. Не понимаю…

— Да, ладно, как раз просто. — Эд сосредоточенно вглядывается в луну. — Темная сторона человеческой природы — это жадность, жестокость и похоть. Мы не взяли себе ничего из сокровищ Виль-Таэна, не запятнали себя напрасным убийством и не занимались сексом.

— Разве это делает нас богами?

— Видимо, делает. Мы оказались не в том месте и не в то время. Или наоборот — в том и тогда, когда и было надо. Смотря как посмотреть.

— И что, данный факт как-то поможет нам выбраться отсюда?

— Как знать… Жизнь так умно устроена, что и человек на что-то сгодится. — Луис ворошит костер. — Тарик-шаман знает больше, чем весь ученый мир. Представьте себе — тысячи лет миновали, сотни лет нет уже империи инков, а племя мочика жило здесь, исполняя волю своих богов, и хранило свои знания. Удивительно! Жаль, что никто этому не поверит…

— Некоторые вещи лучше оставить там, где они есть. Спроси лучше, чего от них хотели давешние рыцари с большой дороги.

— Уже спросил. Правительственные войска искали здесь красные отряды и просто проезжали мимо. Понимаешь, Тори, подобные вещи здесь, в общем, обычны. Безнаказанность порождает преступление.

Значит, я все сделала правильно. Не то чтоб меня мучила совесть, но… Не знаю. И все-таки на душе у меня стало спокойнее.

— Спроси, в какую сторону нам идти.

— Уже. Пойдем завтра на запад, там ближе к цивилизации. Кстати, где-то в той стороне стоит домишко нашего друга Педро. Можем заглянуть в гости.

— Клоун…

— Не сердись. Просто мы устроили здесь такую шикарную гулянку, что о ней тоже будут ходить легенды. В окрестностях есть еще несколько племен мочика, а также чанки и наска — все когда-то были частью империи инков. И все они помнят свою историю лучше, чем мы свою. У них очень развиты традиции, и одна из них — культ Солнца. Миссионеры зря потратили с ними время, как видишь. После сегодняшнего племя уйдет туда, где остальные. По словам шамана, только Виль-Таэн держал их здесь, теперь они свободны.

— Почему?

— Та-Иньи, жрица Солнца в храме Мачу-Пикчу, была когда-то дочерью вождя этого племени. Она отправилась вместе с воинами в Виль-Таэн и попала в плен к Древнему. Сначала-то они смогли развоплотить и загнать монстра в подземную тюрьму, да только никто не смог уйти — воины позарились на сокровища, и проклятие Древнего пало на победителей. Родное племя жрицы осталось здесь — на подступах к Виль-Таэну. Шаманы из столетия в столетие возносили молитвы богам об освобождении пленников.

— Уму непостижимо!

— Да. Теперь племя свободно и может воссоединиться с другими. Шаман говорит, чтоб мы не шли к шоссе, там сейчас полно солдат. Кстати, он знает об упавшем самолете.

Эд молчит. Я представить не могу, что сейчас происходит в его голове. Жизнь для него не просто перевернулась, а разлетелась на мелкие кусочки, и теперь ему надо как-то начинать все сначала.

Жизнь «отрастает», как хвост у ящерицы. Нужно просто подождать, а не бросаться склеивать разбитое. Вот, кажется, все разбилось, в душе пустота и суицидальные желания, а проходит время, глядишь — что-то новое выросло. С каждым днем картина мира меняется, и начинаешь по-другому воспринимать многие вещи. Мы сами вырастаем из наших жизней, как дети вырастают из одежды, — и меняемся так или иначе. Вот только Эд этого пока не знает.