Книга: Право безумной ночи
Назад: 4
Дальше: 6

5

— Люша, это безответственно, ты же сама понимаешь!
Так Марконов комментирует ситуацию вокруг моего здоровья. Которое, кстати, вполне уже восстанавливается, а боль, мучившая меня последние полгода, больше не возвращалась. Не знаю, что там отрезал Семеныч, но отрезал он явно что-то совсем ненужное.
— Ты сам-то как?
— Я сейчас в Испании. Приехал в свой дом — нужно немного отдохнуть, кое-что обдумать. Тут хорошо — море, солнце, цветы… Люша, денег я тебе переведу, не дергайся и выздоравливай. Об остальном же предоставь беспокоиться полиции и адвокату.
— Ага.
— Все, я пошел играть в теннис. Не кисни, все будет в поряде.
— Ты в Испанию надолго?
— Не знаю… Посмотрю. Как желание возникнет вернуться. Не лезь никуда, полиция разберется без тебя, а то знаю я тебя, примешься геройствовать.
Ну, да, тебе из Испании виднее. Ладно, Марконов, поглядим, что и как. А ты играй в теннис, тебе вся эта ситуация кажется невероятной, ты вообще очень брезгливо относишься ко всяким жизненным форс-мажорам, считая их результатом безответственности и плохого планирования, а потому я не стану ничего тебе говорить о своих мыслях и планах.
— Ну что, на выписку скоро?
Медсестра Вика вкатила ко мне в палату столик с орудиями убийства и принялась деловито перебирать все это добро. Вообще-то медики — странный народ. Вот взять хотя бы Семеныча. Ему сорок шесть лет, а он почти круглосуточно торчит в больнице или же летит куда-то кого-то там спасать. При этом я не представляю, когда же он живет, потому что он все время на работе. Или вот Матрона Ивановна, которая и вообще служит здесь почти полсотни лет — здесь и живет, в домике за больницей. Она здесь как бы на общественных началах работает, похоже, учитывая ее зарплату, но никому это не кажется ни странным, ни чем-то ненормальным. Они здесь живут какой-то своей жизнью — среди боли, страданий, чужих капризов и прочих таких вещей, которыми наполнены эти коридоры и палаты, потому что сюда никто от хорошей жизни не попадает. Не знаю, как они это вообще выдерживают. Раньше я думала, что абстрагируются, но, когда со мной случилось то, что случилось, они все реально обо мне беспокоились, каждый на свой лад, и я не знаю, как они все это могут наблюдать изо дня в день. Это ж спятить можно, если кто понимает!
Нет, с цифрами гораздо проще. Хорошо, что мне привезли мой ноутбук и я могу здесь работать, иначе с ума бы сошла от скуки. Шеф, похоже, этим фактом тоже весьма доволен, о чем свидетельствует увеличившийся размер моей зарплаты.
— Ну, что говорит твой-то?
— В Испанию уехал. Говорит, что я безответственная.
— Это он от ума говорит, конечно. А сам-то что ж глаз не кажет? В Испанию, значит, укатил, отдыхать? Ну-ну… А я вот хоть поглядела бы, что ж там за принц такой особенный, что ты ради него с моста сигать готова была. Никогда принцев не видела.
— Да разве в этом дело, что принц… И не из-за него это совсем, как вы все не можете понять. Просто так карта легла в тот момент.
— Нет, ну я знаю, куда мне — понять такие тонкие материи. А только, Олька, путный мужик рядом бы находился, а не по Испаниям разъезжал.
— Он и так много для меня сделал, хотя и не должен: я ему не жена, не любовница — мы с ним просто так дружим, а он…
— Конечно. Адвоката нанял и охранников. Ну, это очень просто, когда денег много, но это все так, без души. А сам-то он что?
— Вика, ты меня не слышишь. Мы с ним просто друзья.
— Ну да, ну да… Работай кулачком-то, возьму анализы. Нестоящий это мужик, вот ты что хочешь, а рыбья кровь у него! Хотя бы даже и друзья, а он в Испанию укатил — на солнышке греться. Еще оттуда тебе мораль читает, стервец. Вот ведь богатеи эти все такие и есть, наверное, чем богаче, тем больше у него тараканов в голове. Оттого и счастья нет у них.
— Да откуда ты знаешь?
— А к нам сюда всякие приезжают, к Семенычу оперироваться. Вот, ВИП-палаты для них заведены — не такие, как у тебя, хоть и у тебя хорошая, а эти так вообще с полным фаршем, так сказать. Ну а кто дежурит? Да вот мы же, ВИП-персонала для них все равно не положено. Они поначалу так себя несут — не подходи, кусаюсь, на кривой козе не подъедешь, а полежат здесь — и попускает их. И много чего рассказывают, а только общее у них одно: нет ни тепла человеческого у них в жизни, ни нормальной семьи, ничего. Те жены, на которых они женились еще в бытность бедными, стали со временем не нужны — не по статусу такой птице обычная баба, поменяли их на финтифлюшек модельных и телеведущих разных. А только не думали тогда, что, получая в жены такую девку, они получают просто куклу. И ей насрать в три кучи на его какие-то мысли, планы или просто на желания по-семейному поговорить, побыть вместе нормально, ей тусовки подавай, шмотки да цацки, да капризами замордует. И к старой жене возврата нет, тетки свои жизни уже поустроили, а кто и не устроил, те не простят обиды. Вот и маются — либо в одиночестве, ссыкух этих модельных пачками покупая на ночь, либо рядом таких стервей терпят, что ахнешь. Был у нас тут один, колбасный магнат. Миллионы нажил, а как прихватила поджелудочная, приехал сюда. А жена ему иногда звонила — типа, у меня все хорошо, купила себе каких-то шмоток, и вообще поехать бы на острова. Мужик доходит, от боли корчится, а у этой гангрены одни острова на уме. Так-то. Вот попомнишь мои слова, и твой принц найдет себе такую же побрякушку и маяты с ней получит по самую завязку. Они все на один салтык, Олька, им богатство в голову бьет так, что напрочь человеческое все отбивает — небожителями себя чуют. А только здесь, у нас, вдруг оказывается, что и у небожителей есть кишки, вот что. Ладно, не страдай, сейчас вот завтрак принесут тебе, а там и твои Двое из ларца нагрянут.
Это близнецов так прозвали в отделении. За две недели мои дети со всеми здесь успели познакомиться и завести приятельские отношения. У них и вообще это легко получается, я так не умею.
— Ну-ка, Ольга Владимировна, давай завтракать.
Это Матрона Ивановна завела себе привычку приносить мне завтрак — хотя я уже вполне могу и сама сходить в столовую, но она приносит мне тарелку с кашей, чай и булочку. Уж не знаю, зачем ей это надо. Ее не поймешь, занятная такая старушка.
— Скоро выпишут тебя. Может, и завтра. Знатная работа, золотые руки у нашего Валентина — вишь, снова как новая!
— Это точно. Только вот лет двадцать бы куда-то деть…
— Ты за эти лет двадцать детей подняла, так что если и деть куда-то, то вместе с ними только.
— Нет, дети мне нужны. А эти двадцать лет — нет, потому как не видела я ничего хорошего, прожила — вот как под забором! Ни счастья толком не видела, ни отдыха, ни покоя. Работа, работа, дети, проблемы, безденежье, и все надо вытянуть, и все чтоб кругом хорошо, да чтоб никто и подумать не мог, чего мне это стоит. Бог, похоже, меня ненавидит.
— Ешь кашу-то. Глупости болтаешь…
Каша больничная известно какая, но я за две недели отощала изрядно и хочу закрепить результат, а потому не позволяю близнецам приносить мне еду — достаточно и того, что здесь дают. Вот выйду отсюда и куплю себе развеселые джинсы в стразиках и вышивке, и пусть Марконов поглядит тогда…
— Бог, чтоб ты знала, на всех счастья припас, только самой не зевать надо. Ведь ухаживали за тобой мужики, что ж ты не пошла замуж? Ведь могла же.
— Да ну, Матрона Ивановна, то, что за мной ухаживало, не годилось ни в мужья, ни в отцы. Сплошь неудачники какие-то, которым опора в жизни нужна. Ну, а у меня есть кого тянуть, мне еще один рот не прокормить. Да и не могу я уважать мужика, который ничего в жизни не добился. А если не уважаю — любви нет, и постели тоже нет, потому что я такого и не подпущу к себе. А нормальные не попадались, одни слабаки тянутся…
— Это оттого, что ты по жизни — генеральша. Тебе генерал только и нужен, а сержанта ты не видишь. Оно и правильно, конечно — однако ж дети выросли, скоро свои семьи позаведут, а ты все одна.
— Я уже привыкла к этой мысли, и она не доставляет мне больше дискомфорта.
— Однако ж прикипела к этому, который охрану прислал.
— Потому что его есть за что уважать.
— Может, и есть. А вот любить его за что?
— Есть за что.
Марконов — единственный из встреченных мной людей, который реально сделал мою ношу легче. И не потому, что чего-то хотел от меня, а просто так. Ну, вот как человек, вытаскивающий на берег утопающего — вытащил и ушел, и ничего особенного он в своем поступке не видит, и благодарности не ждет, и не понимает даже, за что его благодарить пытаются — это для него дело обычное и понятное, он не знает, как по-другому можно. Вот за это я его люблю — за то, что настоящий.
— Что ж ты теперь, на работу вернешься?
— Ну, да. Жить-то на что-то надо.
— Оно-то так… Не слыхать от полиции вестей?
— Да я с самого начала была уверена, что никто никого не найдет. Это же полиция. Тупые неудачники и ущербные личности.
— Все у тебя не такие… Надо бы тебе добрее к людям быть.
— Ко всем без разбору? Ну, нет. Знаете, Матрона Ивановна, мне вот животных всех жалко, птиц жалко, насекомых… Цветы жаль и деревья. Даже муравьев. А людей… Нет. Повидала я людей, так что я с разбором добра.
— Да это я поняла уже. Ну что, вставай, принцесса, — скоро обход, а потом тебе к Василию Игоревичу идти. Давай посуду-то отнесу на пищеблок.
Василий Игоревич — молодой врач-реабилитолог, которого я поначалу жутко стеснялась. Все мне казалось, что подо мной сломается его оборудование — и доска, сделанная по принципу средневековой дыбы, и легкие палочки на тонких канатах… Но нет, все прочное и накрепко зафиксировано. Теперь-то, когда я похудела, я не стесняюсь, да и парень он очень компанейский и веселый. И здорово помог мне, это факт.
— Твои-то, поди, сейчас заявятся.
— Может, и сейчас.
— Хорошие дети у тебя. Такие парни бравые — девки небось в дверь ломятся?
— Мальчишки заняты сильно — учатся, работают. Не до того им пока.
— Ну да дело наживное. Пойду я, заболталась с тобой.
Я не знаю, почему она приходит ко мне, но я как-то по-своему даже привязалась к ней. Хорошая старушка, очень такая… светлая. И я думаю о том, что совсем не против иногда приходить к ней в гости и пить с ней чай, говорить о жизни и просто присутствовать рядом.
Близнецы нагрянули через час после обхода. Матвей поставил на тумбочку вазу с тюльпанами, Денька на подоконник — другую такую же, но с розами. В последнее время мои дети снова стали моими детьми. Что-то новое появилось в их отношении ко мне, какая-то особенная бережность, которую они не демонстрируют, но я ее чувствую. И меня это радует, хотя я тоже не показываю этого.
— Цветы какие! Вот спасибо! Сразу весной запахло!
— Скоро сирень начнется, вот тогда-то! — Матвей садится верхом на стул у моей кровати, Денька располагается на табурете. — Тебя завтра выписывают?
— Семеныч сказал — да, завтра. Ух, как же я хочу домой! Кстати. Квартирант ваш съехал уже?
— Он через три дня в командировку должен ехать на целых три месяца, — Матвей умоляюще смотрит на меня. — Ну мам! Он тогда привез нас, а мы его позвали супа поесть — ночь была, наездился он с нами, а у нас супа целая кастрюля. Он согласился, и мы засиделись, заговорились — в общем, остался он спать на диване в гостиной. Да, я знаю, ты это ненавидишь, но выставить его было неправильно и неприлично. Утром мы в институт опаздывали, а о нем-то и забыли, ключей не оставили. В общем, пришли, а он еды сварил и… Он с женой разводится, квартира общая, она там, а он хотел у брата поселиться, но у брата какая-то проблема нарисовалась — в общем, никак. Ну, мы и предложили. Да он клевый дядька, мам, готовить нас научил, и так за жизнь с ним поговорить очень познавательно. Он археолог, раскапывает какие-то старые поселения, пишет книжки об этом и по миру поездил — в общем, много всякого интересного порассказал.
— Ну, поглядим.
Это, может, и хорошо, что дети были под присмотром. Но остальное вызывает у меня сомнения, и я не успокоюсь, пока сама не прощупаю этого типа как следует — мало ли, что можно рассказать двум балбесам, а меня не проведешь!
— Из полиции никаких новостей?
— Да какие новости! Смешно даже предположить, что они способны что-то выяснить.
А я выясню, вот как только выйду отсюда, так и примусь выяснять. Есть люди, которые мне помогут узнать, что происходит.

 

— Ну что, Оля, будем прощаться?
Семеныч доволен, а такое с ним случается нечасто.
— Теперь не забывай о терапии, Василий тебе все разъяснил, но через недельку приедь, покажись. На работу пока не выписываю, и дома тоже осторожно — тяжелого не поднимать, резких движений не делать, отдыхай, в общем, набирайся сил, а через недельку — милости прошу на прием!
— Спасибо, Валентин Семеныч!
— Кстати, там у тебя Валерка живет… В общем, я зайду сегодня вечерком, ты не против? А то и не увиделись с ним толком.
— Конечно.
Мне настолько дико, что в моей квартире живет совершенно чужой мужик и что суровый Семеныч собирается прийти и навестить его… В общем, полный разрыв шаблона.
— Что, Оля, пора собираться?
— Да. Вот близнецы приедут, одежду мне привезут — и в путь. Матрона Ивановна, я вам очень благодарна за все. И если вы не против, я бы хотела иногда навещать вас.
— А чего мне быть против. Конечно, навещай, где мой дом, тебе известно, и тебя я всегда с радостью приму.
— Я вот только спросить хотела… Помните, в тот день, когда меня отравить пытались… Мне сквозь сон слышались ваши слова — какие-то странные…
— Это защитные слова, оберег, что читается на дочь. У тебя нет матери, у меня нет дочери — вот и прочитала я его над тобой, чтоб враги никакие не одолели тебя. Считай, удочерила тебя, неприкаянную.
— Но почему?!
— Надо так, — Матрона Ивановна вздыхает. — Есть вещи, которые нужно сделать только так, а не иначе, и другого ответа не ищи. Так что навещай меня, конечно, ты мне теперь родня.
Я чувствую себя очень странно. И приятно это слышать, и не понимаю я, отчего эта женщина выбрала меня. Я ведь не самая добрая на свете, и людей, в общем, избегаю — если меня не вынуждают к общению какие-то обстоятельства. Только Марконов стал исключением, но он и вообще во многом для меня исключение.
— Давай вещички твои соберем, где сумка-то? Не забудь ничего, примета плохая — забыть что-то в больнице, значит, вернешься сюда.
— Ой, нет, я не хочу.
— Да кто же в здравом уме такого захочет.
Я собираю свои вещи, но это глупо делать в халате и тапках, а другой одежды у меня нет. Та, что была на мне в момент, когда я попала в больницу, пришла в негодность, и близнецы сказали, что к выписке притащат новую одежду, из моего шкафа. Правда, я значительно похудела за это время, но доехать до дома в обвисшем платье все-таки смогу.
— Можно?
Высокий симпатичный мужик в джинсах и клетчатой рубашке, наброшенной поверх черной футболки, стучит в дверь. Ну, чисто символически — дверь-то открыта.
Я удивленно смотрю на него — что ему здесь надо? Он явно ошибся палатой.
— А, Валерик! Что ж ты, сынок, не заходил так долго?
— Да хотел дать вам время поговорить, — он ставит на кровать пакет. — Вот, Ольга Владимировна, ваша одежда. Мальчишкам в институте пары передвинули, они не смогли приехать, так я сам привез.
— Ну и молодец, — Матрона Ивановна гладит его плечо. — А то ведь затосковала наша птичка в больничных стенах. И то сказать — весна какая на улице, а она здесь взаперти мается!
Я смотрю на все это и пытаюсь как-то склеить впечатления. То есть вот этот мужик и есть тот самый бородатый троглодит, который стащил меня с моста, который ударил близнецов, который пробрался в мой дом и… Бог знает, что еще, но если бы мне сейчас сказали опознать его, я бы с чистой душой поклялась, что впервые его вижу. Разве что голос похож, но мало ли на свете похожих голосов.
— Тогда вы одевайтесь, а я за дверью подожду. Это ваша сумка? Ничего не забыли? Примета плохая — оставить что-то в больнице.
Я молча пялюсь на него, не в силах произнести ни слова. Наша первая встреча происходила при таких обстоятельствах, что мне и вспоминать не хочется, да и поругались мы с ним тогда здорово.
Он подхватывает мою сумку и выходит.
— Ну, чего застыла? Давай, Оля, одевайся — и домой, — Матрона Ивановна достает из пакета вещи, аккуратно раскладывает на кровати. — Ишь, материя какая — и не измялась почти. Сейчас наденешь, и совсем расправится. Платье-то красивое, и кофточка хоть куда.
Платье это я вижу впервые, как и кофточку. Они совсем не в моем стиле, зато очевидно, что моего нынешнего размера. Судя по всему, притащив шмотки из магазина, близнецы их постирали — все-таки не зря я их приучала к порядку. И колготки моего оттенка, самые светлые. Белье вышитое, кружевное, тоже новое… А вот туфли — мои, удобные, с бантиком. Обувь и белье — единственная вольность, которую я себе позволяла в одежде. Белье, кроме меня, все равно никто не видит, а потому можно покупать все, что нравится, а туфли у меня все на низком ходу, зато в бантиках и цветочках. Это мой ответ Чемберлену — Его Величеству Дресс-коду, будь он неладен.
Я снимаю халат и надеваю платье из струящейся ткани — на черном фоне букетики цветов. И кофточка в тон этим букетикам. Ну, колготки и туфли — вообще без проблем.
— Подкрасилась бы. А то ведь с лица на смерть похожа.
— Да ладно, Матрона Ивановна, тут ехать всего ничего, обойдусь.
— Халат-то в пакет упакуй, и тапки тоже.
Я запихиваю в пакет халат и тапки и оборачиваюсь к санитарке. Отчего-то я привязалась к этой странной старушке, вот и сама не знаю, отчего.
— Ну, надолго я с тобой не прощаюсь, скоро в гости пожалуешь, — она крестит меня и подталкивает к двери. — Идем, пора домой, Валерик заждался.
Мы выходим из палаты, на тумбочке и окне сиротливо желтеют цветы. Очень я отчего-то люблю желтые цветы, хоть розы, хоть тюльпаны, хоть ирисы — да любые. Вот только нарциссов не люблю в букетах. На грядке — сколько угодно, а срезанные поставить — почему-то нет.
Он ждет в коридоре, всем своим видом показывая, что ситуация самая что ни на есть рядовая. Только ни хрена она не рядовая, и мы оба это знаем.
— Ну что ж, дети, идите! — Матрона Ивановна смотрит на нас весело и иронично. — Не убейте только друг друга, характеры-то у обоих — ух! Жду в гости.
Она уходит в отделение, а новый мой знакомец берет у меня из рук пакет с халатом и кивает:
— Я там машину припарковал недалеко. Поедем, что ли.
Я молча иду за ним. Не знаю, как на него реагировать. С одной стороны, он был с моими детьми, когда им был нужен кто-то рядом — кто-то взрослый. С другой стороны, в моем доме после смерти Клима отродясь не ночевали мужчины, даже в качестве диванного постояльца, и то, что все это решили помимо меня, мне, конечно, не очень нравится. Ладно, три дня, а потом он уедет, и будем жить, как жили. Так и быть, ведь он заботился о моих детях.
— Я понимаю, что ситуация тебя напрягает.
Ага, он вспомнил, что тогда, ругаясь, мы перешли на «ты».
— Да не то чтоб напрягает, но, безусловно, для меня это нетипично.
— Я знаю. Послушай, так вышло, что…
— Мне дети все объяснили. Не парься попусту, не о чем толковать — я рада, что ты был с моими детьми, что они не остались одни, голодные…
— Без шапочек и курток…
Это он пытается шутить, но мне такие шутки никак — потому что близнецы когда-то замучили меня своими болезнями: и ветрянка, и корь, и скарлатина, и просто вирусы, которые они хором цепляли в детском саду и школе, и простывали постоянно! Пока немного переросли и годам к шестнадцати перестали болеть каждый месяц. Зато год назад переболели ангиной, оба сразу, и ангина оказалась тяжелейшая! То-то мне счастья было бы, знай я, что они заболели, а я как на грех сама в больнице и лечить их некому!
— У тебя дети есть?
— Нет.
— Тогда шутки насчет шапочек и курток в сторону. Я знаю, что делаю, когда велю им не бегать голыми по холоду и правильно питаться, я их мать, и мне виднее, что им нужно.
— Они взрослые уже.
— Да, чтобы ковыряться в компах и трахать девок — безусловно. А вот позаботиться о себе они в принципе не в состоянии. Лет до четырех, собираясь на прогулку зимой, они доказывали мне, что куртки, шапки и теплые штаны надевать не надо, на улице же солнце! Они по такому примерно принципу и сейчас одеваются, а потом мерзнут, простывают и болеют. Можно подумать, это один раз было, а ведь даже не двадцать один — а постоянно. И пока они не научатся сами о себе заботиться, я отказываюсь считать их взрослыми.
— Ну, доля правды в этом есть. Во время пребывания в твоей квартире я отметил их полнейшую бытовую беспомощность, которую по мере сил постарался ликвидировать, хотя бы в части питания.
— Да, они говорили. Спасибо. У нас с ними последние несколько лет была какая-то затяжная война, так что все мои попытки как-то приучить их организовывать собственный быт встречались враждебно.
— Ну, это я заметил тогда. Впрочем, они за это время повзрослели и кое-что поняли.
Мы поднимаемся в квартиру, и я останавливаюсь в прихожей. Это моя квартира, но что-то неуловимо изменилось. Запах, тишина… не знаю.
— Мы тут организовали генеральную уборку, да и комнату свою они привели наконец в порядок. В общем, как-то так. Там суп есть, идем поедим.
— Переоденусь только.
Мне надо как-то свыкнуться с мыслью, что меня в моем же доме зовут обедать — причем совершенно незнакомый мужик, который, однако, как-то смог сладить с близнецами настолько, что они, по его словам, прибрались в своем логове.
Я переодеваюсь в халат и иду мыть руки, попутно заглянув в комнату близнецов. Они не просто прибрались — они покрасили стены в нежно-салатовый цвет, развесили репродукции картин, а все «железо» убрали в невесть откуда взявшийся шкаф.
— Купили лист ДСП и соорудили с ними шкаф для их деталей и прочего, как раз такой, как им удобно.
— У меня просто нет слов — я в ауте!
— Отлично. Тогда идем обедать, суп стынет.
Овощной суп с куриными клецками выше всяких похвал. Надо же, сам приготовил…
— Это ребята утром тебе сварили.
Все, он меня этим доконал.
— Ешь, чего ты. Они старались, и получилось неплохо.
— Очень хорошо получилось! Надо же…
— Просто некоторые вещи парням должен объяснять мужчина, вот и все.
Я знаю. Я всегда знала, что придет момент, когда моим детям станет нужен рядом отец, а его не будет. Но с этим я ничего не могла поделать.
— Я знаю. Но их отец погиб, а приводить в дом чужого мужика я не рискнула. Да и не хотела.
— Они говорили мне.
Что они еще тебе говорили? Чему ты тут учил моих детей, пока я на больничной койке валялась?
— Я печенья купил, чай будешь?
— Ага.
Мне надо как-то привести в порядок свои мысли и впечатления.
— Вот вернусь через три месяца и повезу вас всех на дачу к себе. Шашлыков нажарим, отдохнем. У ребят каникулы еще будут, ты немного поправишься, и рванем. Там лес, речка, красота невероятная! Тебе сахар класть?
— Да, две ложки.
Похоже, он собирается вернуться сюда. Блин, да что же это такое! Отчего моя жизнь полетела к чертям, а вместо нее образовался какой-то театр абсурда? Мы молча пьем чай с печеньем, и я не знаю, как мне себя вести и что говорить.
— Ты отдыхай, я тут по хозяйству сам подсуечусь. Вечером Семеныч грозился заглянуть.
— Да, он говорил, что придет тебя навестить.
— Послушай, я знаю, что ситуация какая-то неловкая, но…
— Забей. Так уж вышло, что теперь толковать. Пойду прилягу, а то и правда что-то я устала.
Дорога домой и подъем на этаж вымотали меня, а впечатления и вовсе доконали. Мне надо побыть одной и все обдумать, а потому я занырну в душ, а потом влезу под плед и подумаю над ситуацией.
Но подумать у меня не получилось, потому что только я укуталась в свой плед, как тут же уснула — так, как не спала в больнице, глубоко, без сновидений.

 

— …новые проблемы. Валера, это самое странное решение из всех, что я мог бы предположить!
— Да ладно, Семеныч, ты-то хоть не шпыняй меня. Я ведь приехал и думал у Сереги пожить, а он говорит: нет, братан, у меня баба новая, у нас все только начинается, давай к кому-то из друзей.
— С Лизкой квартиру когда делить станешь?
— Да никогда. Пусть живет, я себе куплю еще. Вот съезжу в Мексику, меня из Колумбийского университета ребята приглашают, они там нашли интересный слой, похоже, как раз по моей теме, и там я за три-то месяца как раз наскребу на новую берлогу. Ну, на большую часть уж точно, может, кредит возьму. За новую книгу мне заплатят скоро, так что не пропаду, пусть живет, не стану я с ней ничего делить, унизительно это мне.
— У папаши денег брать не хочешь.
— Нет, не хочу. И видеть его не хочу.
— Ну, это как раз понятно. Что там детишки, зови, будем ужинать, все готово. Лариса, порежь пока колбаску — тоненько, как ты умеешь, а то Валерка сейчас ломтями нарубит. Пойду принцессу разбужу. Кстати, характер у дамы, прямо скажем, не сахар.
— С сахаром вместо характера двух таких пацанов не поднять.
— И то верно. Давай доставай салат, картошка готова.
Я зажигаю ночник и сажусь на кровати. Мне до сих пор непривычно, что ничего больше не болит и я могу ходить, сидеть, что-то делать, не испытывая боли и не глуша себя препаратами.
— Оль, ты проснулась?
Семеныч заходит в комнату, и мне странно видеть его без его вечной зеленой пижамы. Сейчас он одет в джинсы и рубашку, то есть в штатское. И то, что он сейчас у меня в квартире, тоже очень странно.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Поспала отлично, теперь сижу и прислушиваюсь: болит — не болит? И таки не болит!
— Боль — очень страшная вещь, но и необходимая. Она придумана природой как сигнал о том, что в организме случилась поломка. Но люди сегодня покупают таблетки, глушат боль и загоняют ее на дно, тем самым усугубляя проблему, потому что болезнь от этого никуда не девается. И, разрушая организм, она разрушает и психику — вкупе с препаратами. Вот ты полгода вводила себе конские дозы обезболивающих и обрекла себя на депрессию и суицид. Это боль и препараты, а не твоя жизнь, и уж совсем не твое трезвое решение, чтоб ты понимала. Боль и препараты руководили тобой, рулили твоей жизнью, принимали за тебя решения, а ты и не заметила. Никогда больше так не делай!
— Не буду.
В больнице нам некогда было говорить: Семеныч вечно занят. К нему едут и идут, к нему везут на машинах и на самолетах — умирающих и перманентно страждущих. Он хватается за самые сложные случаи, когда травма, или ранение, или внезапная катастрофа, не считается ни со временем, ни со стенаниями персонала, который у него по струночке ходит.
Но его и любят — больные, медсестры, коллеги, — любят и уважают, и я понимаю, отчего. Человек делает свое дело, и делает его не просто хорошо, а отлично, и при этом его мало интересует вопрос оплаты, главное — вытащить пациента, остальное — дело сто двадцатое. Я думала, что такие люди уже перевелись, а вот нет — есть Семеныч.
— Идем ужинать, Оля. Мы там с Валеркой всего приготовили, идем — познакомлю тебя со своей женой, кстати. Пацанов сейчас тоже пригоню.
— Ты иди, я в ванную только.
Осторожно поднимаюсь — привыкла с опаской! Иду в ванную. Из комнаты близнецов слышны их возбужденные голоса — они о чем-то ожесточенно спорят, перебивая друг друга.
— Брэк! — Семеныч гораздо громче мальчишек. — Ужинать пора. Мойте руки, и за стол, мать уже проснулась.
Я выхожу из ванной и натыкаюсь на близнецов — они стоят в дверях своей комнаты и смотрят на меня, а я вдруг понимаю, что я снова дома, и это мои дети, которых я совсем недавно собиралась бросить, осиротить окончательно, и я совершенно не представляю, как мне такое в голову пришло. И что они почувствовали, когда пришли домой и обнаружили то, что я им оставила.
— Мам…
Я подхожу к ним и прижимаю к себе эти две знакомо пахнущих головы — им пришлось наклониться, чтобы я могла каждого чмокнуть в макушку, и этого так давно не было, и я так соскучилась по своим детям!
— Ну, мааам…
— Мойте руки — и кушать.
На кухне пахнет картошкой, селедкой и свежими овощами. А за столом сидит худенькая русоволосая женщина, поднимает голову — и мы смотрим друг на друга во все глаза. Мы три месяца не виделись и не созванивались, но знакомиться нам не надо.
— Привет, Лариска.
— Привет.
— Подождите, — Семеныч озадаченно смотрит на нас. — Вы что, знакомы?
— Больше двадцати лет. В одном классе когда-то учились, — Лариса иронично щурится. — Потом обе приехали из Торинска сюда — в институт поступать, каждая в свой, и обе поступили. Правда, Оля сразу замуж выскочила, детей нарожала, а я уж после, но мы знакомы все эти годы.
— Но как же…
— Ты не знал Ольгу просто потому, что у нас с тобой отношения как-то определились только два месяца назад, а до этого…
— Понятно. До этого я вообще ни во что не вникал. Права была Матрона Ивановна, я дурак и эгоист. Но и за два месяца я ни разу…
— Так вышло, Валентин Семеныч, — я должна прекратить этот допрос. — Я была очень занята, Лариса тоже — как-то и не пришлось пересечься.
— А я только завтра выхожу из отпуска, так что в больнице мы не пересеклись тоже, — Лариса вздыхает. — Не понимаю, отчего ты не обратилась ко мне со своей проблемой.
— Ларис, ну вот правда: совершенно не было времени, а потом, думала — само пройдет.
— Как всегда. Олька, ты не меняешься!
— А чего мне меняться…
— Но мы-то шли с тобой сюда, и ты знала, к кому — и не сказала, что вы знакомы?!
— Валь, я хотела тебя немного позлить.
— Это в смысле — что я не вникаю в твою жизнь?
— Вот за что я тебя люблю, кроме твоей огромной зарплаты, — так это за ум.
Они хохочут, глядя друг на друга влюбленными глазами, и я ужасно рада за них. Хорошо, когда люди находят друг друга, а они нашли, потому что, когда они рядом, становится ясно, что эти двое сделаны из одного теста, что они подходят друг другу, что их и сделали именно друг для друга, и вот они встретились.
— Валь, тебя ведь иногда надо в жизнь вытягивать, вот я и решила, что так будет забавнее.
— Понятно. Ну, тогда мы с Ольгой почти что родня, раз вы так давно знакомы. А мы тут по-простому совсем, — Семеныч улыбается. — С вашего позволения, мы с Валерой водочки немного выпьем, а дамам вот — соки.
— Я рада, что все вы не курите.
— Так ведь как мне курить? Ну, представь: идет операция, а иногда это несколько часов, а хирург хочет курить. Концентрация падает, и пациент вполне может погибнуть — из-за того, что я сделаю ошибку, потому что меня ломает из-за отсутствия никотина. Был у меня случай в молодости, я тогда только-только институт закончил и поступил в интернатуру. И нас посылали работать в сельские больницы — ну, нет там врачей, а люди все живые, им помощь нужна сейчас, а не когда они найдут транспорт и до города доберутся. В общем, дежурил я в сельском фельдшерском пункте. И поступает больной: сильная боль в животе, испарина, температура. В общем, по всему видать, перитонит, и не просто перитонит, а человек сутки дома припарками лечился. До города не доедет, дело решают минуты, надо на стол, а тут курить охота, а время не ждет. Я, конечно, прооперировал и все успел сделать, чтобы человек выжил, но когда вспоминаю ту операцию и то, каких усилий мне стоило оперировать и отрезать себя от своей собственной ломки — до сих пор удивляюсь, как все прошло успешно. С тех пор бросил и вот уже двадцать лет — ни-ни. А Валера не курит, потому что когда у человека полтора легких, он их начинает ценить.
— Как это — полтора?
— Да очень просто. Три года назад ранили его, и пришлось половину легкого удалить. Три месяца в нашей больнице койку пролеживал, думали, не выходим его. Однако же вытащили. Все, ужинать.
Мы рассаживаемся за столом, Семеныч наливает по стопке водки — себе и моему постояльцу. Близнецы наливают себе сок, и мы с Лариской тоже наполняем стаканы.
— Ну, за встречу! За знакомство — новое и старое. За то, чтобы все было хорошо!
Семеныч пытается разрядить обстановку, и я понимаю, что если бы они здесь сидели без меня, никакого напряга бы не было, но что я могу с собой поделать? Я никогда не бывала в подобной ситуации, и гостей у меня в доме после смерти Клима тоже никогда не случалось. Хорошо хоть, Лариска здесь, хоть она и молчит. Но она и вообще не сильно разговорчивая личность.
— Да, давайте за это выпьем! А то уж очень кушать хочется.
Должна же я что-то сказать? Ну, так вот больше мне ничего в голову не пришло. И я понимаю, что с Марконовым мне гораздо проще, мы оба отрезаны от мира стеной, которую сами же и построили, каждый по своей причине.
— Мам, ты ела суп? — Дениска наворачивает картошку с селедкой. — Как тебе?
— Я в шоке, честно. Очень вкусно.
— Это мы с Мэттом варили. Мы теперь много чего умеем.
— Теперь бы вы еще научились одеваться по погоде, и я бы смогла наконец вздохнуть спокойно.
— Ну, мам!
— Что — «мам»? У кого ангина была недавно?
— В прошлом году.
— Мне до сих пор страшно вспомнить.
— А уж нам-то…
— Вам-то, если б не Лариса, было бы в разы хуже. А всего-то и надо было, что слушаться, когда я велю одеваться тепло.
— Да, в унты и шубы по солнцу!
— Зимой-то оно в самый раз.
— Брэк! — Семеныч фыркает, как конь. — Мать надо слушать, а не геройствовать. Видел я, в чем вы приходили, — мать права, одеваетесь не по погоде. Я вам как медик говорю: организм не должен переохлаждаться, это пока вы молодые, дело соплями обойдется, а станете старше, почки дадут о себе знать, простатит, опять же. Позвоночник примется болеть, суставы. Тогда будете бить себя по дурным головам, что мать не слушали, да исправить ничего нельзя будет. Ни к чему геройствовать, сами себе вредите этим. Счастливые вы ребята, как я погляжу. Мать-то вас от всего мира отгородила, устроила вам райскую жизнь, а вы и рады стараться.
— Да мы поняли уже, — Матвей отпивает сок. — Мам, ты прости нас… ну, за все. Мы больше не будем, правда. Мы ведь не потому, что не любим тебя, я и сам не знаю, почему.
— Ничего, сыночек. Все хорошо теперь.
А наш постоялец все это время молчит, и я понимаю, что ему до сих пор неловко. И мне неловко оттого, что все они здесь сидят вот так, а я не знаю, как с ними общаться и что говорить. А они знают, но я их стесняю. Пат.
— Я ведь толком тебя не поблагодарила.
— За что это?
— А за себя. И за детей.
— Считай, в расчете — мне реально некуда было податься… Нет, Семеныч меня бы не выгнал, но мешать ему не хотелось, только личная жизнь у человека наладилась, а тут я. А ребята предложили мне остаться, и вот…
— Да и хорошо, что остался. Дети под присмотром были, и вообще.
Вообще — это то, что дети заметно изменились. Видимо, чем-то зацепил их этот тип, что они прислушались к нему. Ну, все теперь будет хорошо.
— Звонил я Сашке в прокуратуру, — Семеныч снова наливает водки. — Оль, они там твоим делом занимаются вовсю, но попусту.
— Я так и думала.
— Но кто-то же это сделал? Есть на свете человек, которому ты не нужна среди живых, и, пока его не нашли, он будет пробовать тебя убрать.
— Ну, пусть пробует.
Я почти забыла себя прежнюю. Я заставила себя забыть. Но теперь я вспомню, если понадобится.
Назад: 4
Дальше: 6