21
— Ты жива, Дана? Боже мой, скажи хоть что-нибудь!
Голос Родьки долетает, словно сквозь слой ваты. Она со стоном открывает глаза. Голова гудит, безбожно ломит затылок, боль в левом плече отдает в висок.
— Не кричи.
Дана пытается сесть, и ей это удается. От боли темно в глазах.
— Ты как, цел?
— Почти. — Родька помогает Дане подняться. — Что это было?
— Я думаю, ты случайно попал в ящик со взрывчаткой. Может, гранаты там у них были, тротил… Ты куда, собственно, целился?
— Да никуда. Просто в их сторону стрелял. Думал, пуль много, какая-нибудь достигнет цели.
— Достигла. — Дана морщится. Не везет ей с напарниками. Впрочем, все, что ни делается, — к лучшему. Ну, почти все. — Машина твоя где?
— Там, в лесу. Они сели ко мне как пассажиры, приставили к голове оружие и сказали, куда ехать.
— Видно профессионалов. Идем, нам пора сваливать, пока сюда не стали стягиваться любопытные — взрыв-то небось все слышали.
Родион, пошатываясь, идет искать свою машину, а Дана решает посмотреть на место взрыва. Она подходит ближе и видит распластанные тела, обломки какой-то аппаратуры. Розовый корпус тоже сильно пострадал. Стекол нет, половину веранды снесло. Дана подсчитывает трупы. Их восемь, трое совсем обгорели, невозможно узнать. Она входит в корпус и открывает дверь спальни, где ночью горел свет. Она выглядит совсем нежилой, никаких следов пребывания людей не видно.
«Профессионалы, Виталька был прав. — Дана выходит на улицу и минует место взрыва. — Никаких следов, никаких ошибок. А новичка просчитать невозможно. Просто случайность — и такой вот финал. Им, наверное, обидно сейчас до колик. Сидят себе в аду, жарятся и злятся. Ладно, ребята, такова жизнь. И смерть не лучше».
Родькина машина подъезжает совсем близко, Дана садится в салон.
— Что ты там искала?
— Ничего. Проверила, все ли в порядке. — Дана видит, что его сейчас стошнит. — Если будешь блевать, открой дверцу и выйди наружу.
— Ты просто чудовище!
— Дурак ты, Родька. Они бы тебя шлепнули — и не почесались. Куда ты едешь?
— Как это — куда? Домой. — Родион удивленно смотрит на нее. — А что?
— В зеркало на себя глянь. Остановят гаишники, что ты им скажешь?
Родион смотрит в зеркальце заднего вида. В нем отражается преотменно грязная, избитая физиономия, в волосах сажа и какой-то мусор. Дана выглядит столь же живописно. Одежда их превратилась в лохмотья.
— Что же делать?
— Ничего, Родька, все путем. Прорвемся. Скоро будет проселок, сворачивай на него.
— А что там?
— А там — дачи. В это время года они пустуют.
— И что мы там?..
— Трахаться будем. — Дана чувствует, что начинает терять терпение. — Ну, чего вытаращился? Там есть колодец, приведем себя в божеский вид и оставим верхнюю одежду. В машине не замерзнем, доедем, зато не будем привлекать ненужное внимание.
Родька кивает. Он почти не соображает, что происходит. Впервые в жизни он оказался в столь экстремальной ситуации и многое о себе понял. В нем родилась уверенность, что он пропустил что-то очень важное в жизни. Сидящая рядом с ним женщина умеет выживать в джунглях, а он, Родька, — нет. Он всегда считал, что ему это ни к чему, жизнь как-то шла по накатанной колее, спокойно и вполне приятно. А тут появляется странная женщина, в которую почему-то стреляют, которую ищут. Она живет в том же самом мире, что и Родька, но совсем в другом измерении. Там есть смерть, боль и страх. Или это то же самое измерение, просто Родька не замечал? Или не хотел замечать, стараясь думать, что подобные вещи случаются где-то далеко и не с ним?
— Чего скис? Что-то болит?
— Нет. Знаешь, я благодарен тебе, ты спасла меня.
— Если бы не я, ты бы нипочем не вляпался в такое дерьмо. Выйдем из машины — пнешь меня хорошенько.
— Нет. Только теперь я узнал, чего на самом деле стою. Похоже, немного.
— Глупости. Для благополучного мальчика ты держался отлично. Тормози, приехали.
Старые домики притаились под снегом. Дана и Родька вышли из машины. Они сразу поняли, что здесь их никто не потревожит.
— Вот, колодец. Давай достанем воды. — Дана отодвигает крышку сруба.
— Там есть ведро?
— Плохонькое, но есть. У тебя в бардачке должно быть мыло, неси сюда. И аптечку тоже неси. Если есть, то тряпку какую-нибудь…
Родька пошел назад к машине, а Дана принялась за дело. Заскрипел ворот, ведро ринулось вниз, туда, где масляно поблескивала вода. Дана крутит ворот — и ведро показывается из недр колодца. Она берется за дужку и с усилием вытягивает ведро. Действует только правая рука, левая висит плетью, каждое движение отдает болью.
— Вот, принес. Что с тобой?
— Ничего. — Дана делает над собой усилие и начинает расстегивать остатки дубленки. — Надо умыться и вымыть руки. А тебе еще и привести в порядок волосы. Мои под париком не пострадали, а ты похож на бомжа.
— Холодно.
— Зато полезно. Помоги мне, видишь, не расстегну никак!
— Что с рукой?
— Не знаю. Похоже, ключицу сломала.
Резкая боль валит Дану с ног — это Родион с силой дернул ее за левую руку.
— Ты спятил?!
— Нет. — Он смеется, и Дане хочется его ударить. — Ты плечевой сустав вывихнула, это бывает. Сима научила меня вправлять, ничего не поделаешь — иметь сестру-медика и ничему не научиться — просто преступно.
— Гаденыш ты, Родька. Рука-то могла быть сломана.
— Нет. При переломе другая клиническая картина. Не сердись. Ух, холодная водичка!
— Чтоб тебе захлебнуться!
Родион смеется и брызгает на нее ледяной водой. Дана пинает его в лодыжку, они валятся в снег.
— Рука не болит? Вставай, простынешь.
— Рука и не болела. Плечо болело, теперь порядок, болит уже терпимо. Ты прощен.
Они моют руки и тщательно умываются. У Родьки в аптечке каким-то чудом оказался тюбик детского крема, и Дана с наслаждением мажет им лицо и руки. Родька смотрит на нее не отрываясь.
— Ты красивая, знаешь?
— Проняло наконец.
— Нет, я не об этом. Я не влюблен, как ни странно. Я люблю земных женщин, понятных.
— Приземленных.
— Пусть так. Не в этом дело. Но есть в тебе нечто такое, и я понимаю, что до тебя так далеко, как до звезды. Кто ты, Дана?
— Никто. Я замерзла, поехали домой.
Они садятся в машину и едут в сторону города. Они молчат, потому что все уже сказано.
— Ты не пойдешь туда одна! — Виталий пытается собраться с мыслями, но у него ничего не выходит. Он никогда не умел сопротивляться ей. — Ну, пожалуйста, Данка!
— Забудь и думать. Тебе там нечего делать, ты и сам это понимаешь. Виталька, послушай, скоро конец. Последний аккорд, так сказать. И ты мне там совсем не помощник.
— Данка, это опасно.
— Ну и что? Отстань, Виталька. Все равно будет по-моему.
Она устала. Эта гонка вымотала ее до предела. И вот теперь, когда осталось сделать один шаг, последний, она чувствует, что у нее нет больше сил. И их бессмысленный спор еще больше утомил ее.
Когда они с Родькой появились в квартире — оборванные, грязные, измученные, Сима только охнула и бросилась обнимать братца. Она плакала, твердокаменная Сима, плакала, потому что уже не надеялась на благополучный исход дела. Дана проскользнула в комнату и достала свой чемодан.
— Позволь спросить, куда ты собралась?
Голос Симы не предвещает ничего хорошего. У Даны нет сил ни спорить, ни оправдываться.
— От меня слишком много неприятностей. Я должна уходить.
— Это ты отлично придумала. — Сима в упор смотрит на нее, как на тяжелобольную. Она видит измученное лицо, тонкие, почти прозрачные пальцы, беззащитную белизну шеи. — Немедленно раздевайся — и в ванную! Я позже тобой займусь.
— Но Сима…
— Сию секунду!
Серафима сверкнула глазами и вышла, хлопнув дверью. Дана обессиленно опустилась в кресло. Она голодна, ей хочется спать. Просто лечь и уснуть, потому что в комнате тепло и уютно. А в лесу было чертовски холодно и страшно. Дана раздевается и идет в душ. Что было потом, она плохо помнит. Проснулась она уже затемно. Шевельнулась, открыла глаза — так и есть, Сима снова подсоединила ее к капельнице. Дане все равно. Она опять проваливается в сон. Краем сознания она понимает, что надо думать о завтрашнем дне, о том, как все пройдет, но у нее на это нет сил.
Она засыпает, и ей снится, что Стас качает ее на качелях. Рядом сидит Аннушка. Дана прижимает девочку к себе, Аннушка хохочет и кричит: «Еще, папа, еще!» Дана чувствует такое облегчение, такое невероятное счастье. «Слава богу, это все неправда, мне просто приснилось, никто не умер, они со мной». Дана прижимает к себе дочку, целует ее родную головку, а Стас смотрит на них влюбленными глазами и раскачивает их все сильнее. На перилах беседки греется Кошка. Солнце пригревает, Кошка блаженно щурится.
Дана просыпается, счастливо смеясь. Серое утро заглядывает в окно. Смех умирает в груди. Она смотрит вокруг и видит знакомую комнату. Ей становится тяжело, ведь только минуту назад все было хорошо, Стас и Аннушка были рядом, Дана еще чувствует запах волос своей девочки и мимолетное прикосновение руки Стаса. Она плачет горько и беззвучно, моля Бога о том, чтобы в эту минуту никто не вошел, потому что эту боль нужно пережить в одиночестве. Забраться подальше и переждать. Боль не уйдет, но ей надоест, и она затихнет, и можно будет функционировать дальше.
«Это чтобы у меня сегодня не дрогнула рука, чтобы ни тени сомнения не появилось в моей душе. Чтобы я вспомнила, кого отнял у меня господин Градский. Отнял у меня моего детеныша. Отнял наши жизни. Так пусть узнает, как это — жить мертвым. Пусть сам почувствует это».
Дана поднимается и подходит к окну. Снег падает и падает, снежинки уютно ложатся на деревья и крыши. Дане припомнилось, как они вчетвером любили гулять под снегом. Они ходили по странно притихшему Третьему участку, а снег ложился им под ноги, накрывал их шапочки, путался в Таниных ресницах. И было так хорошо и спокойно от ощущения своей общности. Они почти не разговаривали, прислушиваясь к миру. Это тоже — из сна о счастье.
— Ты уже проснулась? — Родька заглянул в комнату, и хрустальная сказка тихо скончалась. Дана вздрогнула от неожиданности. — Идем, поедим.
Она набрасывает халатик и шлепает в столовую. Сима постаралась, еды хватает.
— А Виталька где?
— Сказал, привезет тебе отвратительно дорогую шубу и платье. Ты сегодня идешь на светское мероприятие. Никогда не бывал на такой тусовке, — отвечает Родька.
— Я тоже. А где тот, другой, парень?
— Которого ты изрешетила? — Родька ухмыляется. — Сима сказала, что твой красавчик решил эту проблему. Приехали какие-то ребята и увезли его. Этот Виталик влюблен в тебя по уши, знаешь?
— Мы с ним знакомы всю жизнь.
— Понятно. Ты ничего не хочешь мне рассказать? Честно говоря, я умираю от любопытства.
— Расскажу. Но не сейчас, а после того, как дело будет сделано.
— Все тайны, тайны! — Родька скорчил смешную гримасу, что не пошло на пользу его избитому лицу. — Черт, больно!
— Не кривляйся.
— Сима сказала, что нам обоим невероятно повезло.
— Тебе — гораздо меньше.
— Чья бы мычала…
Так, переругиваясь, они съели завтрак. В дверь позвонили, Дана вздрогнула.
— Подожди, не открывай!
— У тебя паранойя. — Родька недовольно морщится. — Это, наверное, приехали твои наряды.
Дана достает «беретту» и прячется за шкаф, стоящий в прихожей.
— Осторожно.
— Это ты осторожно, не пристрели случайно меня или Виталия.
Родька открывает дверь. В образовавшуюся щель тотчас втискивается объемный пакет, и Виталькин голос недовольно бубнит:
— Данка, осторожнее с оружием.
Она, плюнув, уходит в комнату. Ей хочется лечь и уснуть и снова увидеть тот необыкновенно явственный сон, почувствовать рядом Стаса и доченьку. Аннушка… Дана снова вспоминает тот день, когда ее малышка вошла в школьный двор, окутанная розовым шелком, а ее локоны золотились на солнце. И все взгляды обратились к ней. А в дверях она обернулась и помахала рукой. Она стояла в темном проеме двери, она вошла туда. Из света — в темноту.
«Кто знает, может быть там, за гранью, тоже свет? Может, тот мир и вправду лучший? Но как же так? Ведь разлука — это очень больно…»
— Вот, дорогая, смотри, что я для тебя купил. Примерь.
Виталий и Родька вносят в комнату ворох каких-то пакетов. Дана нехотя поворачивает голову. Баснословно дорогая шиншилловая шуба, несколько вечерних платьев, белье и туфли. Она должна как-то отреагировать, и это ее раздражает. Она хочет остаться одна. Она понимает, почему некоторые люди бросают все и уходят жить отшельниками. Иногда ближние — это кара небесная.
— Спасибо, Виталик. Но прежде чем примерить, я должна сходить в парикмахерскую.
— Я тебя отвезу.
Родька выскочил из комнаты. Дана обреченно вздохнула. Ничего, скоро конец. Последний штрих к портрету. А потом она заберет Леку и останется в своем доме. И попробует начать жить заново.
— Хочешь изменить прическу? — Виталий обес-покоенно смотрит ей в глаза.
— Не только.
Когда Дана вернулась, Виталий вздрогнул. Он и раньше знал эту способность Даны преображаться, но сейчас на него взглянуло лицо без маски. Эта женщина ослепительна. Визажисту удалось уловить саму сущность хищницы, живущей в ее душе. Холодный тон лица, высокие скулы, чуть раскосые ярко-зеленые глаза — линзы отменного качества.
— Данка…
— Что, не нравится?
— Не в этом дело. Знаешь, ведь это именно ты. Всю жизнь ты пыталась скрыть вот это в себе.
— Я не пыталась. Просто «вот это», как ты выразился, всегда было, но не находило себе применения. А ты знаешь свою темную сторону? Я — знаю, а многие жизнь проживут, судят всех и вся, а себя, именно себя, так и не знают.
— Может быть.
— Точно тебе говорю. Ладно, Виталька, хватит разговоров. Я почти у цели.
— Ты не пойдешь туда одна.
Они едут по отлично расчищенной и укатанной дороге. Дана дуется, потому что Виталька влез в смокинг и сел за руль роскошного лимузина. Эту красоту Виталий позаимствовал у одного из своих многочисленных знакомых. Дана только презрительно фыркнула, но села в машину. Впервые в жизни Виталька настоял на своем.
Вот дорога повернула, стала видна табличка: «Въезд запрещен! Частные владения!» Свет фар выдергивает из темноты двух охранников. Виталий тормозит и опускает стекло.
— Пожалуйста, ваш пригласительный.
— Вот.
Дана протягивает в окошко глянцевую открытку. Охранник тщательно сверяет ее со списком приглашенных. Полагается еще проверить документы, но женщина в машине так волшебно красива, а бриллиант на ее пальце стоит целое состояние.
— Пожалуйста, проезжайте. От аллеи направо, к главному входу.
Виталий поднимает стекло и едет вперед. Он понимает, что Дана злится, но он не мог отпустить ее одну. Он даже приблизительно не представляет, что она собирается сделать. На все расспросы Дана отвечает хмурым молчанием. Он знал это ее суеверие — не распространяться о своих планах, чтобы не спугнуть удачу. Полдела сделано — Танкер мертв, а папка у Градского, Виталька сам ее отвез.
— Ты не успеешь даже вытащить оружие. — Виталий нарушает тишину, нервы его на пределе. — Кстати, где ты его спрятала?
— Я сама — оружие. — Дана усмехается. — У меня есть одна чудесная штучка в стиле Борджиа.
Виталий замолкает. Наверное, Дане известно что-то, чего не знает он. Но тревога нарастает, и он ничего не может с этим поделать.
«Какая-то у нее штучка в стиле Бор… Как она там сказала? В чьем стиле? Данка не может без вывертов. Я бы просто „заказал“ ублюдка, и никакая охрана его бы не спасла, а тут ведь целое дело… Господи, ну хоть ты скажи, за что мне это наказание — любить сумасшедшую!»
— Я люблю тебя, Данка.
— Я тоже люблю тебя. — Она кладет ладонь на руку Виталия. — Но мы пока не будем это обсуждать. И запомни: что бы ни случилось — не вмешивайся, ни в коем случае. И постарайся не попадаться на глаза радушному хозяину, он может тебя узнать.
— Но…
— Все, Виталька, закончили прения. Не мешай мне, ладно?
Он паркует машину и открывает перед ней дверцу. Он любуется ею, как любуются и многочисленные охранники. Наверное, сама королева не была бы более величественной, нежели Дана в эту минуту. Она опирается о руку Виталия, и они поднимаются по широким мраморным ступеням. Этот дом принадлежит их врагу. И все в нем — ворованное. Но им нет сейчас до этого никакого дела. Они не затем сюда пришли, чтобы судить. Они пришли, чтобы привести в исполнение приговор.
— Похоже, веселье в самом разгаре. — Дана легким движением отправляет шубку в руки подоспевшего слуги. — Идем, дорогой, полюбуемся на этот праздник жизни.
Они входят в ярко освещенный зал. На возвышении устроился оркестр, звучит блюз. Снуют официанты, и Дана берет с подноса бокал шампанского. Глядя на публику, собравшуюся здесь, нипочем не скажешь, что этот праздник происходит в стране, где дети и старики роются в помойках, где больные умирают, потому что нечем оплатить лечение, где вообще люди больше умирают, чем рождаются. Но собравшихся в этом зале подобные мелочи совершенно не волнуют. Здесь мелькают те же лица, что и на экранах телевизоров. Только яростные оппоненты и непримиримые противники сейчас не спешат продолжать свои баталии, а пьют и смеются, беседуют вполне мирно и непринужденно. Правильно, здесь не надо притворяться. Ворон ворону глаз не выклюет.
— Я так понимаю, вся их вражда и антагонизм — актерство чистой воды. — Виталий озадаченно оглядывается вокруг. — Просто договорились между собой: тому такую роль, тому — другую, чтобы подостоверней было. А народ ведется. Они, стало быть, для вида побьют друг другу морды, обольют грязью, а потом оттягиваются. И рады небось, что развели лохов! Мы так в детстве играли: это красные, это — белые, или наши — и немцы, помнишь?
— Вот лохам и поделом! — Дана раздраженно сжимает пальцы Виталия. — Слушают этих уродов, ведутся, выбирают их — пусть не жалуются.
— А что делать?
— Я тебе покажу, что с ними надо делать. Вот прямо сегодня и покажу. Идем танцевать.
Волны музыки подхватили их, и Дана видит горячие глаза Витальки, такие близкие и родные.
«Какие у него глаза! Боже, ну о чем я думаю? Нет. Нам снова по семнадцать лет, и сейчас он поцелует меня».
— Я люблю тебя, Данка. — Виталий шепчет ей это горячо и самозабвенно.
— Я знаю. — Она смотрит в другой конец зала. Там стоит человек, ради которого она проделала столь долгий и трудный путь.
— Знаешь? Ничего ты не знаешь! Что я почувствовал, когда мне сказали, что ты выходишь замуж? А потом, когда Цыба рассказывал, как ты счастлива? Нет, это хорошо, что ты была счастлива, но я…
— Виталик, не сейчас. Потом.
— Когда? У нас с тобой всегда — потом. Я постарался забыть тебя, и мне это удалось. — Виталий запнулся. — Ну, почти удалось. А потом снова выныриваешь ты — растрепанная, не похожая на себя и спятившая от горя. И я бросаю все, разгоняю всех своих девочек и нянчусь с тобой, вне себя от счастья. А ты даже не посчитала нужным поделиться со мной своими планами, Цыбу позвала…
— Это было правильное решение.
— Душа у тебя кошачья, Данка. Ты сама по себе. Только котят своих и любишь.
— Ничего-то ты не понял. Любовь разная бывает.
— И что теперь?
— Именно теперь — отпусти меня и обязательно дождись. Вот он, наш красавец.
— Данка!..
— Ничего, Виталька, все будет хорошо.
Дана идет сквозь толпу, идет туда, где стоит человек, которого она сегодня убьет.
«Давай, Данка, улыбайся, ты же можешь! Ну, шаг, еще шаг — ты должна, слышишь? И у тебя все получится».
Она смотрит в упор на человека, стоящего у высокого венецианского окна, и их глаза встречаются. Дана видит, как вскинулись брови на красивом породистом лице ее врага.
«Похоже, проняло его. — Дана берет бокал шампанского, краем глаза наблюдая за Градским. — Сейчас начнет клеиться. Без Витальки мне было бы спокойнее».
Она идет к столикам с закуской. Вон те пирожные могут успокоить ей нервы. Она кладет на тарелочку аппетитную воздушную массу, украшенную свежими ягодами.
— Эти пирожные прилетели прямиком из Франции, — кто-то берет ее за локоть, Дана знает — кто. — А вы — лакомка?
— Ужасная лакомка. — Дана поворачивается и встречается взглядом с Градским. — И очень люблю праздники, развлечения. У вас отличное мероприятие получилось. И мне очень нравится ваш дом. Вы мне его покажете, господин Градский? Или мое желание слишком смелое?
— Нет, не слишком. — Градский зачарованно смотрит на необыкновенную гостью. — Я покажу вам дом, если хотите — прямо сейчас.
«Да, парень, у тебя проблема. Не дотерпел и до конца приема. К психиатру обращаться не пробовал? Впрочем, что это я! Конечно, пробовал, но советам его не внял. За это и поплатишься».
— Прямо сейчас? А ваши гости?
— Они ничего не заметят. Я хочу показать вам нечто особенное и прекрасное.
— Надеюсь, это не коллекция змей.
— Коллекция змей? Откуда такая мысль?!
— Ну, знаете, сейчас все любят экзотику и коллекционируют разную жуткую гадость. У меня есть знакомый, который зачем-то собирает пауков.
— Вы правы, это гадость, я бы никогда не посмел предложить вашему вниманию подобные экспонаты. Нет, я покажу вам нечто прекрасное, сравнимое только с вами.
— Господин Градский, вы меня заинтриговали. — Дана смеется. — И если я не увижу, что это такое, то к утру скончаюсь от любопытства.
— Это была бы невосполнимая потеря. Мир без вас потерял бы свою прелесть. Вы можете звать меня по имени. А вы?..
— Я буду звать вас Серж. А меня зовут Анна. Только не называйте уменьшительным именем, не люблю.
— Как скажете.
Сергей Иванович совершенно растерялся. Ему и в голову не пришло поинтересоваться у гостьи, с кем она пришла сюда — какая разница? Охрана пропустила, значит, все в порядке.
«Жаль, без Константина мне будет трудно, заменить его некем», — мелькнула у него мысль.
— Вы знаете, я никогда не встречал столь обворожительной женщины.
Он смотрит на нее, фиксируя взглядом холодную красоту лица, утонченную линию плеч и аристократические пальчики. Он в полном смысле потерял голову, возможно, впервые в жизни его так поразила женщина. У него было множество любовниц. Некоторых он помнил, о некоторых забывал, утолив свою страсть. Теперь он не помнит их.
— Знаете, Анна, странно, что мы никогда не встречались раньше. Мы могли бы не встретиться вообще. Это было бы просто ужасно.
— Вы так думаете?
Он ведет ее. Так ходят дети — взявшись за руки. Краем сознания Градский отмечает, что высокого смуглого парня он уже видел, и совсем недавно, что как раз этот парень совсем не должен здесь быть, но он боится хоть на секунду отпустить ладонь удивительной красавицы. Впервые в жизни он боится потерять женщину.
— Вы расскажете мне о себе?
— Что вы хотите знать, Серж? Мне нечего рассказывать, вы и так все обо мне знаете. — Дана поправляет прическу, ярко-рыжие волосы отливают шелком.
— Я знаю, что вы лакомка, любите праздники и красивые вещи. Я знаю, что вы не терпите змей и пауков, а еще вы любопытны.
— Ну вот видите? Вы уже все обо мне знаете.
— Я хотел бы знать больше. — Градский вглядывается в ее лицо. — Я хотел бы…
— Видите ли, Серж, иногда наши желания исполняются, но счастья нам это не добавляет.
— Вы правы.
Он отмечает ее царственную осанку, наметанным глазом опытного ловеласа определяя, что в этой царственности нет ни грамма актерства, похоже, эту женщину вообще не заботит, как она выглядит со стороны.
«В ней нет жеманства. Она не вульгарна. Она умна и, несомненно, знает себе цену. Именно такую я всегда искал. Кого она мне напоминает?»
— У вас здесь, должно быть, очень красиво летом?
— Да. Сами увидите. Ведь вы будете навещать меня?
— Я никогда не загадываю так далеко вперед.
— Наверное, вы правы, но это — особенный случай.
— Кто знает, кто знает…
Они входят в лифт. Градский стоит совсем рядом, и Дане хочется раздавить его, как ядовитое насекомое, но она продолжает улыбаться. Его сводит с ума ее улыбка и запах духов, но он боится вспугнуть ее. Он вдруг понимает, что эта женщина уже значит для него очень много.
«Я влюбился, как мальчишка. Полно, а влюблялся ли я в юности? Глядя на мать, ничего, кроме презрения, я к женщинам не испытывал. Так что же это?»
Лифт остановился на третьем этаже. Они идут по коридору, в конце которого виден пост охраны и массивная металлическая дверь.
— Что это?
— Минутку терпения, сейчас увидите. — Градский сжимает ее ладонь. — Мы у цели. Петя, отключи сигнализацию и камеры слежения.
Дверь открывается, и Градский жестом приглашает Дану войти. Охранники озадаченно переглядываются.
Дана осматривается. Помещение небольшое, впереди видна еще одна дверь. Градский набирает код и прикладывает руку к стеклу детектора. Дверь открывается с легким шипением.
— Прошу вас.
Дана входит и замирает. Это довольно большая, хорошо освещенная комната, заставленная витринами и стеллажами, полки которых задрапированы бархатом разных цветов. А на бархате покоятся украшения. У Даны дух захватило при виде этих несметных сокровищ.
— Это все настоящее?
— Конечно. — Градский берет ее за локоть и подталкивает вперед. — Смотрите, Анна. Эти сокровища мало кто видел, да почти никто. Здесь — только оригинальные вещи и настоящие камни. С годами ко мне пришло понимание того, что только драгоценности никогда меня не предадут.
— Возможно, по-своему вы правы.
Дана медленно идет вдоль витрин. Украшений слишком много, они такие роскошные, что у нее кружится голова при одной мысли о том, сколько они могут стоить.
«Конечно, что для него миллион или два, или даже десять? Это для нормальных людей сумма несусветная, а для Градского… Вот уж никогда бы не подумала, что в нашей стране можно столько наворовать».
— Эту коллекцию начал собирать еще мой дед. — Градский садится в кресло и наблюдает за Даной. — Старик был большим эстетом. Он долго работал в НКВД, громил остатки дворянства, и некоторые вещдоки осели у него. Например, вон та лягушка работы Фаберже — да-да, именно та, которую вы держите. Нравится? Это золото, платина, бриллианты, сапфиры и изумруды, травянистые колумбийские изумруды. Ведь при обыске всегда может затеряться мелкая вещица… Вам нравится эта безделушка?
— Нравится. Вот уж не думала, что лягушка может быть такой красивой.
— Вы правы. Именно это и хотел объяснить нам мастер. Знаете, мой отец, будучи на большой должности, тоже кое-что добавил к коллекции. А я смог увеличить ее до таких вот размеров. Для меня привозят редкости со всего мира. Скажите, Анна, есть ли в мире украшение, которое вам хотелось бы получить больше всего на свете?
— Есть. Но это, наверное, красивая сказка… Подвески Анны Австрийской, те самые, что она подарила герцогу Бэкингему.
— Неподражаемо! — Градский вскочил с кресла. — Вы так романтичны. Жаль, этих подвесок у меня нет, да и зачем они нужны? Теперь их не носят. Но несколько вещиц, некогда принадлежащих Анне Австрийской, у меня имеется. Вот, извольте. Это колье и серьги, сапфиры и бриллианты. Но вам больше подошли бы изумруды — к вашей коже, к зеленым глазам… Только изумруды.
Сергей Иванович чувствовал, что еще минута — и он не сможет больше сдерживаться. Желание переполняло его. И не просто желание обладать удивительной женщиной. Нет, он хочет, чтобы она навсегда принадлежала только ему одному, словно еще один экспонат его коллекции драгоценностей. И блеск золота сейчас показался ему холодным и ненастоящим. Он был готов отдать все, что имеет, за право обладать этой красавицей.
«Анна Австрийская, говорят, была воистину прекрасна. Возможно, разговоры о реинкарнации — не просто досужая болтовня? Эта царственная осанка, с ней надо родиться. Анна Австрийская. Я должен получить ее».
— Если вы хотите, я отдам вам сапфиры.
— Ну, что вы! Они дороги вам, я знаю коллекционеров, собирательство — это просто мания.
— Нет. Они не настолько дороги мне. Я хочу, чтобы вы взяли их.
Дрожащими руками Сергей Иванович застегнул замочек колье на шее Даны, потом вдел ей в уши серьги.
— Удивительно! Такое впечатление, что они всегда принадлежали вам!
Сергей Иванович перевел дыхание. Он не может отказаться от нее. И пусть катятся к черту все сокровища на свете. Он обнял Дану и приник к ее губам, как страждущий в пустыне приникает к источнику в оазисе. Поэтому и не почувствовал легкого укола у основания шеи. Он был слишком увлечен.
— Думаю, нам пора.
— В следующий раз я подарю вам изумруды. — Сергей Иванович с трудом переводит дыхание. Нет, он не станет торопиться. Эта женщина того стоит. — Как жалко, я завтра уезжаю… Хотите поехать со мной в Варшаву?
— Ну, что вы! У меня свои планы. У меня есть неотложные дела.
— Вам стоит только намекнуть — и все сделается само собой. Мои возможности огромны. Вы даже не представляете, насколько…
— Серж, вы очень милый. Но свои проблемы я привыкла решать сама.
— Это невероятно. Я буду звонить вам, хорошо?
— Вот номер моего сотового. Впрочем, чаще всего я нахожусь вне зоны досягаемости.
— Тогда вы мне звоните. Мы встретимся, когда я вернусь?
— Я вам это обещаю. А сейчас мне пора. Наверное, гости уже расходятся.
— Позвоните мне сегодня? Я буду ждать.
— Вы романтик, Серж. Я позвоню вам, если вы хотите пожелать мне спокойной ночи.
Они возвращаются в зал. Дана выходит в холл, где предупредительный слуга помогает ей облачиться в шубку. Сергей Иванович так и остался стоять на лестнице, ведущей к лифту. Он вдруг почувствовал себя одиноким и брошенным.
«К чему мне все это? Ведь только она имеет значение — Анна. Моя Анна. Уехать бы куда-нибудь отсюда вместе с ней. И провести остаток дней, держа ее за руку. А эти, здесь, — пусть грызутся и дальше. Это, в конечном итоге, неважно».
Он поднялся наверх и вошел в свою спальню. На этой кровати он перепробовал множество женщин. Он не хотел расплескать неожиданно светлое чувство, зародившееся в его душе.
«Завтра же велю выбросить отсюда этот траходром. И всю мебель. Я отделаю спальню в стиле Людовика Тринадцатого, ей понравится. Эти сапфиры на ее шейке… Словно она носила их многие годы. В идее реинкарнации, несомненно, есть рациональное зерно».
Сергей Иванович ушел в кабинет. Там он улегся на широкую тахту и стал ждать звонка.
